Дмитрий сергеевич мережковский

 

МАТЬ

 

С еще бессильными крылами

Я видел птенчика во ржи,

Меж голубыми васильками

У непротоптанной межи.

 

Над ним и надо мной витала,

Боялась мать - не за себя,

И от него не улетала,

Тоскуя, плача и любя.

 

Пред этим маленьким твореньем

Я понял благость Вышних Сил,

И в сердце, с тихим умиленьем,

Тебя, Любовь, благословил.

 

Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ

Из "Старинных октав"

XXIX

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне всё дано, что в жизни я имею.

XXX

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

XXXI

Однажды, денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, —

За мать страдая, молча, — как убитый, —

Я с горькими слезами ел бисквиты.

XXXII

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг — голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы...

XXXV

В них — долгих лет покорная усталость —

Хотя бы мог я розог ожидать, —

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, —

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду.

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, всё прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга.

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос,

Житейский ум, суровый и негибкий,

Не думая о счастье, молча нес

Он бремя скучной жизни без улыбки,

Без малодушья ропота и слез,

Не ведая ни страсти, ни ошибки.

И добродетельная жизнь была —

Как в серых мутных окнах — дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье — Божья благодать, —

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать...

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

XL

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень...

Я целовал ей руки с детским жаром, —

Духи я помню, — белую сирень...

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи...

 

Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ

 

Из "СЕМЕЙНОЙ ИДИЛЛИИ"*

 

МАМА

 

Она — не модный тип литературной дамы:

«Сонату Крейцера» не может в пять минут

Подробно разобрать и автора на суд

Привлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»

Не режет в перламутр оправленным ножом

Изящные листы французских книг Лёмерра

И не бранит, гордясь критическим чутьём,

Столь непонятного для русских дам Флобера;

И в светской болтовне, как будто невзначай,

Ни мыслью книжною, ни фразой либеральной

Не думает блеснуть, и, разливая чай,

Не хвалит Paul Bourget** с улыбкою банальной...

В лице глубокая печаль и доброта.

Она застенчива, спокойна и проста,

И, вместо умных книг, лишь предана заботе

О кашле Наточки, о кушанье, дровах,

О шубках для зимы — об этих мелочах,

Что иногда важней серьезных дел. В капоте

Домашнем, стареньком, наружностью своей

Не занимается и хочет некрасивой

И старше лет своих казаться: для детей

Она живёт. Но я считал её ленивой

И опустившейся. Я помню, иногда

Они к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»

Но мама много раз клялась, что никогда

Не пустит, а меж тем они достигнут цели.

«Родная, милая!..» и, наконец, она

Уступит, ласками детей побеждена,

Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,

Как подозрительно скрипят гнилые брёвна.

При первой шалости детей она опять

Прибегнуть к строгости решается, горюет,

Что портит девочек, что слишком их балует,

И всё-таки ни в чём не может отказать.

Она казалась мне такой обыкновенной,

Такою слабою... Потом я видел раз

Её в несчастии: я помню, в трудный час,

Почти весёлая, с улыбкой неизменной,

Она была ещё спокойней. В эту ночь

Лежала при смерти её родная дочь.***

Я чувствовал, что смерть подходит к изголовью

Любимой женщины... Со всей моей любовью

Я был беспомощен и жалок, как дитя.

А мать легко, без слёз, как будто бы шутя,

Что нужно, делала и что-то говорила

Простое, нежное... На выраженье глаз,

На кроткое лицо взглянув, — какая сила

У этой женщины, я понял в первый раз.
СОФЬЯ ЯКОВЛЕВНА ПАРНОК

 

Памяти моей матери*

 

«Забыла тальму я барежевую.

Как жаль!» — сестре писала ты.

Я в тонком почерке выслеживаю

Души неведомой черты.

 

Ты не умела быть доверчивою:

Закрыты глухо а и о.

Воображением дочерчиваю

Приметы лика твоего.

 

Была ты тихой, незатейливою,

Как строк твоих несмелый строй.

И все, что в сердце я взлелеиваю,

Тебе б казалось суетой.

 

Но мне мила мечта заманчивая,

Что ты любила бы меня:

Так нежен завиток, заканчивая

Вот это тоненькое я.

 

* Мать С. Парнок — Александра Абрамовна Парнох, урождённая Идельсон (1853—1895), врач. Она умерла, когда Софии было 10 лет.

p LNgAAAADAQAADwAAAGRycy9kb3ducmV2LnhtbEyPQUvDQBCF74L/YRnBi9iNIlJiNkUKYhGhmGrP 0+yYBLOzaXabxH/fqR70MsPjDW++ly0m16qB+tB4NnAzS0ARl942XBl43zxdz0GFiGyx9UwGvinA Ij8/yzC1fuQ3GopYKQnhkKKBOsYu1TqUNTkMM98Ri/fpe4dRZF9p2+Mo4a7Vt0lyrx02LB9q7GhZ U/lVHJyBsVwP283rs15fbVee96v9svh4MebyYnp8ABVpin/HcMIXdMiFaecPbINqDUiR+DPFu5uL 2v1unWf6P3t+BAAA//8DAFBLAQItABQABgAIAAAAIQC2gziS/gAAAOEBAAATAAAAAAAAAAAAAAAA AAAAAABbQ29udGVudF9UeXBlc10ueG1sUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhADj9If/WAAAAlAEAAAsAAAAA AAAAAAAAAAAALwEAAF9yZWxzLy5yZWxzUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhAIi1VTomAwAAJgYAAA4AAAAA AAAAAAAAAAAALgIAAGRycy9lMm9Eb2MueG1sUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhAEyg6SzYAAAAAwEAAA8A AAAAAAAAAAAAAAAAgAUAAGRycy9kb3ducmV2LnhtbFBLBQYAAAAABAAEAPMAAACFBgAAAAA= " filled="f" stroked="f">

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

 

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

 

Посвящается дорогой матери

 

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щечках,

как пышная роза, сидит.

 

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина...

Горит в золотистых лучах

 

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

 

в привычно-заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

 

"Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять..."

Смеется под звук клавесина,

и хочет кузину обнять.

 

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползет.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывет.

 

Март 1903 г., Москва

 

  ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ ИВАНОВ

 

Из автобиографической поэмы "МЛАДЕНЧЕСТВО"

 

А дѣвой русскою по праву

Назваться мать моя могла:

Похожа поступью на паву, —

Кровь съ молокомъ, — она цвѣла

Такъ женственно-благоуханно,

Какъ сердцу русскому желанно.

И косы темныя до пятъ

Ей достигали. Говорятъ

Пустое все про „долгій волосъ":

Разумница была она —

И „Несмѣяной" прозвана.

Къ тому жъ имѣла дивный голосъ:

,,Въ театрѣ ждали бъ васъ вѣнки" —

Такъ сѣтовали знатоки.

 

  ФЁДОР КУЗМИЧ СОЛОГУБ

 

Просыпаюсь рано.

Чуть забрезжил свет,

Темно от тумана,

Встать мне или нет?

Нет, вернусь упрямо

В колыбель мою,-

Спой мне, спой мне, мама:

"Баюшки-баю!"

 

Молодость мелькнула,

Радость отнята,

Но меня вернула

В колыбель мечта.

Не придет родная,-

Что ж, и сам спою,

Горе усыпляя:

"Баюшки-баю!"

 

Сердце истомилось.

Как отрадно спать!

Горькое забылось,

Я - дитя опять,

Собираю что-то

В голубом краю,

И поет мне кто-то:

"Баюшки-баю!"

 

Бездыханно, ясно

В голубом краю.

Грезам я бесстрастно

Силы отдаю.

Кто-то безмятежный

Душу пьет мою.

Шепчет кто-то нежный:

"Баюшки-баю!"

 

Наступает томный

Пробужденья час.

День грозится темный,

Милый сон погас,

Начала забота

Воркотню свою,

Но мне шепчет кто-то:

"Баюшки-баю!"

 

НИКОЛАЙ ДАВИДОВИЧ БУРЛЮК

 

МАТЕРИ

 

Улыбка юноше знакома

От первых ненадежных дней,

Воды звенящей не пролей,

Когда он спросит: «Мама дома?»

 

Луч солнца зыбкий и упругий

Теплит запыленный порог,

Твой профиль, мальчик, слишком строг

Для будущей твоей подруги.

1912

 

ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ЭРЕНБУРГ

 

Мне никто не скажет за уроком «слушай»,

Мне никто не скажет за обедом «кушай»,

И никто не назовёт меня Илюшей,

И никто не сможет приласкать,

Как ласкала маленького мать.

1912