Александр Александрович блок

Письмо матери

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто xодишь на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечалось,
Не волнуй того, что не сбылось,-
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не xоди так часто на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.
1924

Молитва матери

 

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

 

Молитва старушки сына поминает,

Сын в краю далеком родину спасает.

 

Молится старушка, утирает слезы,

А в глазах усталых расцветают грезы.

 

Видит она поле, поле перед боем,

Где лежит убитым сын ее героем.

 

На груди широкой брызжет кровь, что пламя,

А в руках застывших вражеское знамя.

 

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

 

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

1914 г.

 

Разбуди меня завтра рано...

 

Разбуди меня завтра рано,

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

 

Я сегодня увидел в пуще

След широких колес на лугу.

Треплет ветер под облачной кущей

Золотую его дугу.

 

На рассвете он завтра промчится,

Шапку-месяц пригнув под кустом,

И игриво взмахнет кобылица

Над равниною красным хвостом.

 

Разбуди меня завтра рано,

Засвети в нашей горнице свет.

Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт.

 

Воспою я тебя и гостя,

Нашу печь, петуха и кров…

И на песни мои прольется

Молоко твоих рыжих коров.

1917

 

Матушка в купальницу по лесу ходила...

 

Матушка в купальницу по лесу ходила,

Босая с подтыками по росе бродила.

 

Травы ворожбиные ноги ей кололи,

Плакала родимая в купырях от боли.

 

Не дознамо печени судорга схватила,

Охнула кормилица, тут и породила.

 

Родился я с песнями в травном одеяле.

Зори меня вешние в радугу свивали.

 

Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,

Сутемень колдовная счастье мне пророчит.

 

Только не по совести счастье наготове,

Выбираю удалью и глаза и брови.

 

Как снежинка белая, в просини я таю

Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.
 1912

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК

 

МОЕЙ МАТЕРИ

 

Друг, посмотри, как в равнине небесной

Дымные тучки плывут под луной,

Видишь, прорезал эфир бестелесный

Свет ее бледный, бездушный, пустой?

 

Полно смотреть в это звездное море,

Полно стремиться к холодной луне!

Мало ли счастья в житейском просторе?

Мало ли жару в сердечном огне?

 

Месяц холодный тебе не ответит,

Звезд отдаленных достигнуть нет сил...

Холод могильный везде тебя встретит

В дальней стране безотрадных светил...

Июль 1898
 

Моей матери

 

Спустилась мгла, туманами чревата.

Ночь зимняя тускла и сердцу не чужда.

Объемлет сирый дух бессилие труда,

Тоскующий покой, какая-то утрата.

Как уследишь ты, чем душа больна,

И, милый друг, чем уврачуешь раны?

Ни ты, ни я сквозь зимние туманы

Не можем зреть, зачем тоска сильна.

И нашим ли умам поверить, что когда-то

За чей-то грех на нас наложен гнет?

И сам покой тосклив, и нас к земле гнетет

Бессильный труд, безвестная утрата?

 

22 ноября 1899

 

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ПЛЕЩЕЕВ

Мамина молитва

 

Кротко озаряла комнату лампада;

Мать над колыбелью, наклонясь, стояла.

А в саду сердито выла буря злая,

Над окном деревья темные качая.

 

Дождь шумел, раскаты слышалися грома;

И гремел, казалось, он над крышей дома.

На малютку сына нежно мать глядела,

Колыбель качая, тихо песню пела:

 

«Ах, уймись ты, буря; не шумите, ели!

Мой малютка дремлет тихо в колыбели!

Ты, гроза Господня, не буди ребенка!

Пронеситесь, тучи черные сторонкой».

 

Спи, дитя, спокойно… Вот гроза стихает,

Матери молитва сон твой охраняет.

Завтра, как проснешься и откроешь глазки,

Снова встретишь солнце, и любовь, и ласку.

 

МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

 

Маме

 

Как много забвением темным

Из сердца навек унеслось!

Печальные губы мы помним

И пышные пряди волос,

 

Замедленный вздох над тетрадкой

И в ярких рубинах кольцо,

Когда над уютной кроваткой

Твое улыбалось лицо.

 

Мы помним о раненых птицах

Твою молодую печаль

И капельки слез на ресницах,

Когда умолкала рояль.

 

Маме

 

В старом вальсе штраусовском впервые

Мы услышали твой тихий зов,

С той поры нам чужды все живые

И отраден беглый бой часов.

 

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

 

К детским снам клонясь неутомимо,

(Без тебя лишь месяц в них глядел!)

Ты вела своих малюток мимо

Горькой жизни помыслов и дел.

 

С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров…

Наш корабль не в добрый миг отчален

И плывет по воле всех ветров!

 

Все бледней лазурный остров — детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о, мама, девочкам своим!

1907-1910

 

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

 

Мама на лугу

 

Вы бродили с мамой на лугу

И тебе она шепнула: «Милый!

Кончен день, и жить во мне нет силы.

Мальчик, знай, что даже из могилы

Я тебя, как прежде, берегу!»

 

Ты тихонько опустил глаза,

Колокольчики в руке сжимая.

Всё цвело и пело в вечер мая…

Ты не поднял глазок, понимая,

Что смутит её твоя слеза.

 

Чуть вдали завиделись балкон,

Старый сад и окна белой дачи,

Зашептала мама в горьком плаче:

«Мой дружок! Ведь мне нельзя иначе,

До конца лишь сердце нам закон!»

 

Не грусти! Ей смерть была легка:

Смерть для женщин лучшая находка!

Здесь дремать мешала ей решётка,

А теперь она уснула кротко

Там, в саду, где Бог и облака.

 

  За книгами

 

«Мама, милая, не мучь же!

Мы поедем или нет?»

Я большая, — мне семь лет,

Я упряма, — это лучше.

 

Удивительно упряма:

Скажут нет, а будет да.

Не поддамся никогда,

Это ясно знает мама.

 

«Поиграй, возьмись за дело,

Домик строй». — «А где картон?»

«Что за тон?» — «Совсем не тон!

Просто жить мне надоело!

 

Надоело… жить… на свете,

Все большие — палачи,

Давид Копперфильд»… — «Молчи!

Няня, шубу! Что за дети!»

 

Прямо в рот летят снежинки…

Огонёчки фонарей…

«Ну, извозчик, поскорей!

Будут, мамочка, картинки?»

 

Сколько книг! Какая давка!

Сколько книг! Я все прочту!

В сердце радость, а во рту

Вкус солёного прилавка.

 

Баловство

 

В тёмной гостиной одиннадцать бьёт.

Что-то сегодня приснится?

Мама-шалунья уснуть не даёт!

Эта мама совсем баловница!

 

Сдёрнет, смеясь, одеяло с плеча,

(Плакать смешно и стараться!)

Дразнит, пугает, смешит, щекоча

Полусонных сестрицу и братца.

 

Косу опять распустила плащом,

Прыгает, точно не дама…

Детям она не уступит ни в чём,

Эта странная девочка-мама!

 

Скрыла сестрёнка в подушке лицо,

Глубже ушла в одеяльце,

Мальчик без счёта целует кольцо

Золотое у мамы на пальце…

 

Мама на даче

 

Мы на даче: за лугом Ока серебрится,

Серебрится, как новый клинок.

Наша мама сегодня царица,

На головке у мамы венок.

 

Наша мама не любит тяжёлой причёски, —

Только время и шпильки терять!

Тихий лучик упал сквозь берёзки

На одну шелковистую прядь.

 

В небе облачко плыло и плакало, тая.

Назвала его мама судьбой.

Наша мама теперь золотая,

А венок у неё голубой.

 

Два веночка на ней, два венка, в самом деле:

Из цветов, а другой из лучей.

Это мы васильковый надели,

А другой, золотистый — ничей.

 

Скоро вечер: за лесом луна загорится,

На плотах заблестят огоньки…

Наша мама сегодня царица,

На головке у мамы венки.

 

Пробужденье*

 

Холодно в мире! Постель

Осенью кажется раем.

Ветром колеблется хмель,

Треплется хмель над сараем;

Дождь повторяет: кап-кап,

Льётся и льётся на дворик…

Свет из окошка — так слаб!

Детскому сердцу — так горек!

Братец в раздумий трёт

Сонные глазки ручонкой:

Бедный разбужен! Черёд

За баловницей сестрёнкой.

Мыльная губка и таз

В тёмном углу — наготове.

Холодно! Кукла без глаз

Мрачно нахмурила брови:

Куколке солнышка жаль!

В зале — дрожащие звуки…

Это тихонько рояль

Тронули мамины руки.

* В сборнике Вечерний альбом 1910 года это стихотворение озаглавлено «Пробуждены»

 

Утомленье

 

Жди вопроса, придумывай числа…

Если думать — то где же игра?

Даже кукла нахмурилась кисло…

Спать пора!

 

В зале страшно: там ведьмы и черти

Появляются все вечера.

Папа болен, мама в концерте…

Спать пора!

 

Братец шубу надел наизнанку,

Рукавицы надела сестра,

— Но устанешь пугать гувернантку…

Спать пора!

 

Ах, без мамы ни в чём нету смысла!

Приуныла в углах детвора,

Даже кукла нахмурилась кисло…

Спать пора!

 

КАК МЫ ЧИТАЛИ «LICHTENSTEIN»*

 

Тишь и зной, везде синеют сливы,

Усыпительно жужжанье мух,

Мы в траве уселись, молчаливы,

Мама Lichtenstein читает вслух.

 

В пятнах губы, фартучек и платье,

Сливу руки нехотя берут.

Ярким золотом горит распятье

Там, внизу, где склон дороги крут.

 

Ульрих — мой герой, а Ге́орг — Асин,

Каждый доблестью пленить сумел:

Герцог Ульрих так светло-несчастен,

Рыцарь Георг так влюблённо-смел!

 

Словно песня — милый голос мамы,

Волшебство творят её уста.

Ввысь уходят ели, стройно-прямы,

Там, на солнце, нежен лик Христа…

 

Мы лежим, от счастья молчаливы,

Замирает сладко детский дух.

Мы в траве, вокруг синеют сливы,

Мама Lichtenstein читает вслух.
 

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА

 

Анна Андреевна, хотя в семье ее считали отцовой дочкой (за высокий рост, осанку, не женский четкий ум), многое унаследовала и от матери: светлые глаза при темных, очень густых волосах и ресницах, непрактичность, а главное, доброту.

Эскиз к портрету молодой матери Анна Ахматова набросала в одной из «Северных элегий»:

 

И женщина с прозрачными глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от нее как будто получила, -

Ненужный дар моей жестокой жизни…

 

ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ МАЯКОВСКИЙ. "Я"

 

Несколько слов о моей Маме

 

У меня есть мама на васильковых обоях.

А я гуляю в пестрых павах,

вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.

Заиграет вечер на гобоях ржавых,

подхожу к окошку,

веря,

что увижу опять

севшую

на дом

тучу.

А у мамы больной

пробегают народа шорохи

от кровати до угла пустого.

Мама знает —

это мысли сумасшедшей ворохи

вылезают из-за крыш завода Шустова.

И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,

окровавит гаснущая рама,

я скажу,

раздвинув басом ветра вой:

«Мама.

Если станет жалко мне

вазы вашей муки,

сбитой каблуками облачного танца,—

кто же изласкает золотые руки,

вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»

 

Облако в штанах

1

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле,-

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают -

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезненные бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

 

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

 

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

 

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки "Лузитании".

 

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний,-

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

 

МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР

 

По черным улицам белые матери

судорожно простерлись, как по гробу глазет.

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

«Ах, закройте, закройте глаза газет!»

Письмо.

Мама, громче!

Дым.

Дым.

Дым еще!

Что вы мямлите, мама, мне?

Видите —

весь воздух вымощен

громыхающим под ядрами камнем!

Ма — а — а — ма!

Сейчас притащили израненный вечер.

Крепился долго,

кургузый,

шершавый,

и вдруг —

надломивши тучные плечи,

 

расплакался, бедный, на шее Варшавы.

Звезды в платочках из синего ситца

визжали:

«Убит,

дорогой,

дорогой мой!»

И глаз новолуния страшно косится

на мертвый кулак с зажатой обоймой.

Сбежались смотреть литовские села,

как, поцелуем в обрубок вкована,

слезя золотые глаза костелов,

пальцы улиц ломала Ковна.

А вечер кричит,

безногий,

безрукий:

«Неправда,

я еще могу-с —

Хе!

— выбряцав шпоры в горящей мазурке,

выкрутить русый ус!»

Звонок.

Что вы,

мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте!

О нем это,

об убитом, телеграмма.

Ах, закройте,

закройте глаза газет!»

 

  ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН

 

МАТЕРИ

 

Я помню спальню и лампадку,

Игрушки, теплую кроватку

И милый, кроткий голос твой:

"Ангел-Хранитель над тобой!"

 

Бывало, раздевает няня

И полушепотом бранит,

А сладкий сон, глаза туманя,

К её плечу меня клонит.

 

Ты перекрестишь, поцелуешь,

Напомнишь мне, что Он со мной,

И верой в счастье очаруешь.

Я помню, помню голос твой!

 

Я помню ночь, тепло кроватки,

Лампадку в сумерки угла

И тени от цепей лампадки.

Не ты ли ангелом была?

s 2AAAAAMBAAAPAAAAZHJzL2Rvd25yZXYueG1sTI9BS8NAEIXvgv9hGcGL2I0iUmI2RQpiEaGYas/T 7JgEs7NpdpvEf9+pHvQyw+MNb76XLSbXqoH60Hg2cDNLQBGX3jZcGXjfPF3PQYWIbLH1TAa+KcAi Pz/LMLV+5DcailgpCeGQooE6xi7VOpQ1OQwz3xGL9+l7h1FkX2nb4yjhrtW3SXKvHTYsH2rsaFlT +VUcnIGxXA/bzeuzXl9tV573q/2y+Hgx5vJienwAFWmKf8dwwhd0yIVp5w9sg2oNSJH4M8W7m4va /W6dZ/o/e34EAAD//wMAUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhALaDOJL+AAAA4QEAABMAAAAAAAAAAAAAAAAA AAAAAFtDb250ZW50X1R5cGVzXS54bWxQSwECLQAUAAYACAAAACEAOP0h/9YAAACUAQAACwAAAAAA AAAAAAAAAAAvAQAAX3JlbHMvLnJlbHNQSwECLQAUAAYACAAAACEAkUKc4yUDAAAmBgAADgAAAAAA AAAAAAAAAAAuAgAAZHJzL2Uyb0RvYy54bWxQSwECLQAUAAYACAAAACEATKDpLNgAAAADAQAADwAA AAAAAAAAAAAAAAB/BQAAZHJzL2Rvd25yZXYueG1sUEsFBgAAAAAEAAQA8wAAAIQGAAAAAA== " filled="f" stroked="f">

МАТЬ

 

И дни и ночи до утра

В степи бураны бушевали,

И вошки снегом заметали,

И заносили хутора.

Они врывались в мертвый дом —

И стекла в рамах дребезжали,

И снег сухой в старинной зале

Кружился в сумраке ночном.

Но был огонь — не угасая,

Светил в пристройке по ночам,

И мать всю ночь ходила там,

Глаз до рассвета не смыкая.

Она мерцавшую свечу

Старинной книгой заслонила

И, положив дитя к плечу,

Все напевала и ходила...

И ночь тянулась без конца...

Порой, дремотой обвевая,

Шумела тише вьюга злая,

Шуршала снегом у крыльца.

Когда ж буран в порыве диком

Внезапным шквалом налетал,

Казалось ей, что дом дрожал,

Что кто-то слабым, дальним криком

В степи на помощь призывал.

И до утра не раз слезами

Не усталый взор блестел,

И мальчик вздрагивал, глядел

Большими томными глазами...

1893

 

Из романа "Жизнь Арсеньева"

 

С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни. Все и все, кого любим мы, есть наша мука, — чего стоит один этот вечный страх потери любимого! А я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней, — к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что, в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печалью: сколько слез видел я ребенком на её глазах, сколько горестных песен слышал из её уст!

В далёкой родной земле, одинокая, на веки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет во веки благословенно её бесценное имя. Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках? "Пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших"

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ

Мама, глянь-ка из окошка...

 

Мама! глянь-ка из окошка —

Знать, вчера недаром кошка

Умывала нос:

Грязи нет, весь двор одело,

Посветлело, побелело —

Видно, есть мороз.

 

Не колючий, светло-синий

По ветвям развешан иней —

Погляди хоть ты!

Словно кто-то тороватый

Свежей, белой, пухлой ватой

Все убрал кусты.

 

Уж теперь не будет спору:

За салазки, да и в гору

Весело бежать!

Правда, мама? Не откажешь,

А сама, наверно, скажешь:

«Ну, скорей гулять!»

1887 г.

 

РОБЕРТ ИВАНОВИЧ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Здравствуй, мама

 

Здравствуй, мама!

Опять мне снится песня твоя.

Здравствуй, мама!

Светла, как память, нежность твоя.

Этот мир не от солнца такой золотой —

Он наполнен до края твоей добротой.

 

На земле хороших людей немало,

Сердечных людей немало.

И все-таки лучше всех на земле —

Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!

 

Ты слабеешь -в меня уходят силы твоя.

Ты стареешь -в меня уходят годы твои.

Все равно, несмотря на любые года,

Будешь ты для меня молодой навсегда.

 

Натрудились на десять жизней руки твои,

Народились под этим небом внуки твои.

Ты опять колыбельную песню поешь

И во внучке своей вдруг себя узнаешь.

 

На земле хороших людей немало,

Сердечных людей немало.

И все-таки лучше всех на земле —

Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!

s 2AAAAAMBAAAPAAAAZHJzL2Rvd25yZXYueG1sTI9BS8NAEIXvgv9hGcGL2I0iUmI2RQpiEaGYas/T 7JgEs7NpdpvEf9+pHvQyw+MNb76XLSbXqoH60Hg2cDNLQBGX3jZcGXjfPF3PQYWIbLH1TAa+KcAi Pz/LMLV+5DcailgpCeGQooE6xi7VOpQ1OQwz3xGL9+l7h1FkX2nb4yjhrtW3SXKvHTYsH2rsaFlT +VUcnIGxXA/bzeuzXl9tV573q/2y+Hgx5vJienwAFWmKf8dwwhd0yIVp5w9sg2oNSJH4M8W7m4va /W6dZ/o/e34EAAD//wMAUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhALaDOJL+AAAA4QEAABMAAAAAAAAAAAAAAAAA AAAAAFtDb250ZW50X1R5cGVzXS54bWxQSwECLQAUAAYACAAAACEAOP0h/9YAAACUAQAACwAAAAAA AAAAAAAAAAAvAQAAX3JlbHMvLnJlbHNQSwECLQAUAAYACAAAACEASiYDKSUDAAAmBgAADgAAAAAA AAAAAAAAAAAuAgAAZHJzL2Uyb0RvYy54bWxQSwECLQAUAAYACAAAACEATKDpLNgAAAADAQAADwAA AAAAAAAAAAAAAAB/BQAAZHJzL2Rvd25yZXYueG1sUEsFBgAAAAAEAAQA8wAAAIQGAAAAAA== " filled="f" stroked="f">

ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ МАНДЕЛЬШТАМ

 

Эта ночь непоправима,

А у вас еще светло.

У ворот Ерусалима

Солнце черное взошло.

 

Солнце желтое страшнее, —

Баю-баюшки-баю, —

В светлом храме иудеи

Хоронили мать мою.

 

Благодати не имея

И священства лишены,

В светлом храме иудеи

Отпевали прах жены.

 

И над матерью звенели

Голоса израильтян.

Я проснулся в колыбели —

Черным солнцем осиян.

1916

 

БОРИС АЛЕКСАНДРОВИЧ САДОВСКОЙ

 

Земляника

 

Мама, дай мне земляники.

Над карнизом свист и крики.

Как поет оно,

Как ликует птичье царство!

Мама, выплесни лекарство,

Отвори окно!

Мама, мама, помнишь лето?

В поле волны белоцвета

Будто дым кадил.

Вечер томен; над долиной

В жарком небе взмах орлиный,

Прокружив, застыл.

Помнишь, мама, ветра вздохи,

Соловьев последних охи,

В лунных брызгах сад,

Лунных сов родные клики,

Земляники, земляники

Спелый аромат?

Земляники дай мне, мама.

Что в глаза не смотришь прямо,

Что твой взгляд суров?

Слезы капают в тарелки.

Полно плакать о безделке:

Я совсем здоров.

1911

 

НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ КЛЮЕВ

 

Падает снег на дорогу -

Белый ромашковый цвет.

Может, дойду понемногу

К окнам, где ласковый свет?

Топчут усталые ноги

Белый ромашковый цвет.

 

Вижу за окнами прялку,

Песенку мама поет,

С нитью веселой вповалку

Пухлый мурлыкает кот,

Мышку-вдову за мочалку

Замуж сверчок выдает.

 

Сладко уснуть на лежанке...

Кот - непробудный сосед.

Пусть забубнит впозаранки

Ульем на странника дед,

Сед он, как пень на полянке -

Белый ромашковый цвет.

 

Только б коснуться покоя,

В сумке огниво и трут,

Яблоней в розовом зное

Щеки мои расцветут

Там, где вплетает левкои

В мамины косы уют.

 

Жизнь - океан многозвенный

Путнику плещет вослед.

Волгу ли, берег ли Роны -

Все принимает поэт...

Тихо ложится на склоны

Белый ромашковый цвет.

 

МАТЬ

 

С еще бессильными крылами

Я видел птенчика во ржи,

Меж голубыми васильками

У непротоптанной межи.

 

Над ним и надо мной витала,

Боялась мать - не за себя,

И от него не улетала,

Тоскуя, плача и любя.

 

Пред этим маленьким твореньем

Я понял благость Вышних Сил,

И в сердце, с тихим умиленьем,

Тебя, Любовь, благословил.

 

Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ

Из "Старинных октав"

XXIX

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне всё дано, что в жизни я имею.

XXX

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

XXXI

Однажды, денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, —

За мать страдая, молча, — как убитый, —

Я с горькими слезами ел бисквиты.

XXXII

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг — голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы...

XXXV

В них — долгих лет покорная усталость —

Хотя бы мог я розог ожидать, —

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, —

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду.

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, всё прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга.

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос,

Житейский ум, суровый и негибкий,

Не думая о счастье, молча нес

Он бремя скучной жизни без улыбки,

Без малодушья ропота и слез,

Не ведая ни страсти, ни ошибки.

И добродетельная жизнь была —

Как в серых мутных окнах — дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье — Божья благодать, —

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать...

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

XL

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень...

Я целовал ей руки с детским жаром, —

Духи я помню, — белую сирень...

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи...

 

Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ

 

Из "СЕМЕЙНОЙ ИДИЛЛИИ"*

 

МАМА

 

Она — не модный тип литературной дамы:

«Сонату Крейцера» не может в пять минут

Подробно разобрать и автора на суд

Привлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»

Не режет в перламутр оправленным ножом

Изящные листы французских книг Лёмерра

И не бранит, гордясь критическим чутьём,

Столь непонятного для русских дам Флобера;

И в светской болтовне, как будто невзначай,

Ни мыслью книжною, ни фразой либеральной

Не думает блеснуть, и, разливая чай,

Не хвалит Paul Bourget** с улыбкою банальной...

В лице глубокая печаль и доброта.

Она застенчива, спокойна и проста,

И, вместо умных книг, лишь предана заботе

О кашле Наточки, о кушанье, дровах,

О шубках для зимы — об этих мелочах,

Что иногда важней серьезных дел. В капоте

Домашнем, стареньком, наружностью своей

Не занимается и хочет некрасивой

И старше лет своих казаться: для детей

Она живёт. Но я считал её ленивой

И опустившейся. Я помню, иногда

Они к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»

Но мама много раз клялась, что никогда

Не пустит, а меж тем они достигнут цели.

«Родная, милая!..» и, наконец, она

Уступит, ласками детей побеждена,

Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,

Как подозрительно скрипят гнилые брёвна.

При первой шалости детей она опять

Прибегнуть к строгости решается, горюет,

Что портит девочек, что слишком их балует,

И всё-таки ни в чём не может отказать.

Она казалась мне такой обыкновенной,

Такою слабою... Потом я видел раз

Её в несчастии: я помню, в трудный час,

Почти весёлая, с улыбкой неизменной,

Она была ещё спокойней. В эту ночь

Лежала при смерти её родная дочь.***

Я чувствовал, что смерть подходит к изголовью

Любимой женщины... Со всей моей любовью

Я был беспомощен и жалок, как дитя.

А мать легко, без слёз, как будто бы шутя,

Что нужно, делала и что-то говорила

Простое, нежное... На выраженье глаз,

На кроткое лицо взглянув, — какая сила

У этой женщины, я понял в первый раз.
СОФЬЯ ЯКОВЛЕВНА ПАРНОК

 

Памяти моей матери*

 

«Забыла тальму я барежевую.

Как жаль!» — сестре писала ты.

Я в тонком почерке выслеживаю

Души неведомой черты.

 

Ты не умела быть доверчивою:

Закрыты глухо а и о.

Воображением дочерчиваю

Приметы лика твоего.

 

Была ты тихой, незатейливою,

Как строк твоих несмелый строй.

И все, что в сердце я взлелеиваю,

Тебе б казалось суетой.

 

Но мне мила мечта заманчивая,

Что ты любила бы меня:

Так нежен завиток, заканчивая

Вот это тоненькое я.

 

* Мать С. Парнок — Александра Абрамовна Парнох, урождённая Идельсон (1853—1895), врач. Она умерла, когда Софии было 10 лет.

p LNgAAAADAQAADwAAAGRycy9kb3ducmV2LnhtbEyPQUvDQBCF74L/YRnBi9iNIlJiNkUKYhGhmGrP 0+yYBLOzaXabxH/fqR70MsPjDW++ly0m16qB+tB4NnAzS0ARl942XBl43zxdz0GFiGyx9UwGvinA Ij8/yzC1fuQ3GopYKQnhkKKBOsYu1TqUNTkMM98Ri/fpe4dRZF9p2+Mo4a7Vt0lyrx02LB9q7GhZ U/lVHJyBsVwP283rs15fbVee96v9svh4MebyYnp8ABVpin/HcMIXdMiFaecPbINqDUiR+DPFu5uL 2v1unWf6P3t+BAAA//8DAFBLAQItABQABgAIAAAAIQC2gziS/gAAAOEBAAATAAAAAAAAAAAAAAAA AAAAAABbQ29udGVudF9UeXBlc10ueG1sUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhADj9If/WAAAAlAEAAAsAAAAA AAAAAAAAAAAALwEAAF9yZWxzLy5yZWxzUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhAIi1VTomAwAAJgYAAA4AAAAA AAAAAAAAAAAALgIAAGRycy9lMm9Eb2MueG1sUEsBAi0AFAAGAAgAAAAhAEyg6SzYAAAAAwEAAA8A AAAAAAAAAAAAAAAAgAUAAGRycy9kb3ducmV2LnhtbFBLBQYAAAAABAAEAPMAAACFBgAAAAA= " filled="f" stroked="f">

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

 

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

 

Посвящается дорогой матери

 

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щечках,

как пышная роза, сидит.

 

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина...

Горит в золотистых лучах

 

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

 

в привычно-заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

 

"Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять..."

Смеется под звук клавесина,

и хочет кузину обнять.

 

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползет.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывет.

 

Март 1903 г., Москва

 

  ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ ИВАНОВ

 

Из автобиографической поэмы "МЛАДЕНЧЕСТВО"

 

А дѣвой русскою по праву

Назваться мать моя могла:

Похожа поступью на паву, —

Кровь съ молокомъ, — она цвѣла

Такъ женственно-благоуханно,

Какъ сердцу русскому желанно.

И косы темныя до пятъ

Ей достигали. Говорятъ

Пустое все про „долгій волосъ":

Разумница была она —

И „Несмѣяной" прозвана.

Къ тому жъ имѣла дивный голосъ:

,,Въ театрѣ ждали бъ васъ вѣнки" —

Такъ сѣтовали знатоки.

 

  ФЁДОР КУЗМИЧ СОЛОГУБ

 

Просыпаюсь рано.

Чуть забрезжил свет,

Темно от тумана,

Встать мне или нет?

Нет, вернусь упрямо

В колыбель мою,-

Спой мне, спой мне, мама:

"Баюшки-баю!"

 

Молодость мелькнула,

Радость отнята,

Но меня вернула

В колыбель мечта.

Не придет родная,-

Что ж, и сам спою,

Горе усыпляя:

"Баюшки-баю!"

 

Сердце истомилось.

Как отрадно спать!

Горькое забылось,

Я - дитя опять,

Собираю что-то

В голубом краю,

И поет мне кто-то:

"Баюшки-баю!"

 

Бездыханно, ясно

В голубом краю.

Грезам я бесстрастно

Силы отдаю.

Кто-то безмятежный

Душу пьет мою.

Шепчет кто-то нежный:

"Баюшки-баю!"

 

Наступает томный

Пробужденья час.

День грозится темный,

Милый сон погас,

Начала забота

Воркотню свою,

Но мне шепчет кто-то:

"Баюшки-баю!"

 

НИКОЛАЙ ДАВИДОВИЧ БУРЛЮК

 

МАТЕРИ

 

Улыбка юноше знакома

От первых ненадежных дней,

Воды звенящей не пролей,

Когда он спросит: «Мама дома?»

 

Луч солнца зыбкий и упругий

Теплит запыленный порог,

Твой профиль, мальчик, слишком строг

Для будущей твоей подруги.

1912

 

ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ЭРЕНБУРГ

 

Мне никто не скажет за уроком «слушай»,

Мне никто не скажет за обедом «кушай»,

И никто не назовёт меня Илюшей,

И никто не сможет приласкать,

Как ласкала маленького мать.

1912

 

 

 

Маме моей

 

Сердцу каждому внятен

Смертный зов в октябре.

Без просвета, без пятен

Небо в белой коре.

 

Стынет зябкое поле,

И ни ветер, ни дождь

Не вспугнут уже боле

Воронье голых рощ.

 

Но не страшно, не больно...

Целый день средь дорог

Так протяжно и вольно

Смерть трубит в белый рог.

1913

 

ЭЛЛИС

 

В РАЙ

М. Цветаевой

 

На диван уселись дети,

ночь и стужа за окном,

и над ними, на портрете

мама спит последним сном.

 

Полумрак, но вдруг сквозь щелку

луч за дверью проблестел,

словно зажигают елку,

или Ангел пролетел.

 

"Ну куда же мы поедем?

Перед нами сто дорог,

и к каким еще соседям

нас помчит Единорог?

 

Что же снова мы затеем,

ночь чему мы посвятим:

к великанам иль пигмеям,

как бывало, полетим,

иль опять в стране фарфора

мы втроем очнемся вдруг,

иль добудем очень скоро

мы орех Каракатук?

 

Или с хохотом взовьемся

на воздушном корабле,

и оттуда посмеемся

надо всем, что на земле?

Иль в саду у Великана

меж гигантских мотыльков

мы услышим у фонтана

хор детей и плач цветов?"

 

Но устало смотрят глазки,

щечки вялы и бледны,

Ах, рассказаны все сказки!

Ах, разгаданы все сны!

 

"Ах, куда б в ночном тумане

ни умчал Единорог,

вновь на папином диване

мы проснёмся в должный срок.

 

Ты скажи Единорогу

и построже, Чародей,

чтоб направил он дорогу

в Рай, подальше от людей!

 

В милый Рай, где ни пылинки

в ясных, солнечных перстах,

в детских глазках ни слезинки,

и ни тучки в небесах!

 

В Рай, где Ангелы да дети,

где у всех одна хвала,

чтобы мама на портрете,

улыбаясь, ожила!"

 

Посидим в тишине

 

Мама спит, она устала…

Ну и я играть не стала!

Я волчка не завожу,

А уселась и сижу.

 

Не шумят мои игрушки,

Тихо в комнате пустой.

А по маминой подушке