Хайдеггер оседлал электронную волну с таким же триумфом, как декарт — механическую

Ш Эта разновидность балета на сцене сознания в хорео­графической постановке Гутенберга, подготовившего обо­собление визуального чувства, достойна внимания филосо­фии ничуть не менее, чем, скажем, кантовское допущение об априорности евклидовою пространства. Более того, ал­фавит и подобные изобретения давно уже служили бессоз­нательным источником философских и религиозных допу­щений. В этом смысле позиция Мартина Хайдеггера ка­жется более прочной, поскольку он исходит из тотальности языка как первичной философской данности. Ведь в этом случае (по крайней мере, в бесписьменный период) исход­ной точкой служит пропорциональное соотношение между всеми чувствами. Впрочем, не нужно рассматривать эти слова как пропаганду бесписьменной культуры, а равным образом наш анализ последствий изобретения книгопеча­тания — как аргумент против письменной культуры. В действительности Хайдеггер, похоже, совершенно не осоз-

²⁵² Цит. по: Poulet, Studies in Human Time, p.78.

нает роли электронной технологии, обусловившей его до-письменные вкусы в языке и философии. Энтузиазм во­круг хайдеггеровской великолепной «лингвистики» — следствие наивной погруженности в метафизический орга-ницизм нашей электронной среды. И если механицизм Де­карта сегодня кажется кустарным, то не исключено, что в силу тех же неосознаваемых обстоятельств он в свое время выглядел блистательным. В этом смысле всякая мода есть своего рода сомнамбулизм и в то же время единственное средство критической ориентации в отношении психиче­ских эффектов технологии. Вероятно, это — способ помочь тем, кого волнует вопрос: «Но неужели же в книгопечата­нии нет ничего хорошего?». Тема этой книги — не преиму­щества и недостатки книгопечатания, а то, что любая сила, если мы не осознаем ее влияния, становится бедствием, особенно, если мы сами же ее и создали, И легче легкого проследить универсальное влияние книгопечатания на мышление западного человека: достаточно просто вспом­нить наиболее выдающиеся достижения в искусстве и нау­ке. Фрагментарная и гомогенная линейность, едва сформи­ровавшаяся как способ мышления в шестнадцатом и сем­надцатом веках, получает распространение и становится утилитарной модой в восемнадцатом и девятнадцатом. Иными словами, механицизм все еще остается «новинкой» в электронную эпоху, развернувшуюся с появлением та­ких людей, как Фарадей. Не кажется ли вам, что жизнь слишком ценна и прекрасна, чтобы подчинить ее како­му-то случайному и бессознательному автоматизму?

Паскаль перенял у Монтеня его кодаковский прием мо­ментальных снимков, для того чтобы углубиться в печаль­ную дилемму: «Когда мы страстно любим кого-либо, мы всегда видим этого человека словно впервые». Но эта спон­танность является результатом полноты мгновения и си­мультанного переживания мира. Тогда как разум воспри­нимает элементы один за другим. Таким образом, мы нахо­дим у Паскаля следы бессознательного влияния книгопеча­тания. Весь опыт делится на сегменты и организуется в по­следовательном порядке. Поэтому богатый опыт ускольза­ет от перемешивания или просеивания сквозь наше внима­ние. «Величие человека проявляется не тогда, когда он до­стигает одной из крайностей, но тогда, когда он касается

обеих, заполняя собой все промежуточное пространст­во»²⁵³. Именно вздернув свой дух на этой маленькой дыбе, позаимствованной у Гутенберга, Паскаль обеспечил себе внимание и благосклонность читателей: «Душа иногда спо­собна достигать высочайшего духовного напряжения, кото­рое, однако, не в силах длительно переносить. Она достига­ет его прыжком, лишь на мгновение, но не может царст-

ч 9т4

венно закрепиться на достигнутой высоте»^^э.

Паскаль указывает, что прежний тип сознания был «царственным», способным длительное время удерживать­ся на высоте. Прежний король играл роль, а не занимал должность. Он был инклюзивным «центром без перифе­рии». Новое же сознание — новый принц, метящий на трон, — это замотанный исполнитель, который выполняет свои должностные обязанности, пытаясь приложить свои знания к решение проблем, и лишь изредка сталкивается со своими подданными, которые образуют его периферию и являются его амбициозными конкурентами.

Пуле, похоже, не без иронии замечает (р.85): «Лишь на мгновение! Разрушительное возвращение к жалкому чело­веческому состоянию и трагедии неумолимого движения времени. В то самое мгновение, когда человек ухватывает свою добычу, опыт оставляет его в дураках и он понимает, что одурачен. Его добыча оказалась тенью. На мгновение он ловит мгновение, но мгновение ускользает, потому что оно всего лишь мгновение».

Возникает неловкое ощущение, что эти философы слов­но попытались в драматической форме представить меха­низм Гутенберга, проникший в нашу чувственность. В ак­терском увлечении они суетятся точь-в-точь, как «все ко­ролевские лошади и вся королевская рать» вокруг старого Шалтая-Болтая. Как же найти принцип неповторимости человеческой личности среди сплошных линейных верениц мгновений? В силу прерывистого характера времени в универсуме печатной культуры личность вынуждена «каждый раз забывать себя для того, чтобы пересоздать себя, а пересоздавать себя для того, чтобы вновь обрести к себе интерес, словом, производить жалкий симулякр по-

²⁵³ Ibid., р.80.

²⁵⁴ Ibid, р.85.

стоянного творчества, и это позволяет ей верить, что она сумеет уйти от опознания своей ничтожности, а из своей ничтожности сотворить реальность»²⁵⁵.

Все же эта монотонная повторяемость а 1а Гутенберг оставляет желать чего-то лучшего для человеческой лич­ности. Но как можно спорить с человеком, который лезет под электропилу только потому, что не видит зубцов? А ведь именно такова судьба унифицированной личности в эпоху печатной сегментации. Однако трудно поверить в то, что кто-либо в какую-либо эпоху всерьез пытался упоря­дочить жизнь согласно этим навеянным Гутенбергом прин­ципам.

Джеймс Джойс наверняка полагал, что нашел в Вико философа с более глубоким пониманием культуры, чем у тех, кто питался из «картезианского источника». К тому же Вико, как и Хайдеггер, — филолог среди философов. Его теорию времени «ricorsi» линейно настроенные умы истол­ковали как «повторение», «круговорот». Впрочем, недавно появилось исследование, которое решительно отказалось от этой интерпретации²⁵⁶.

Вико рассматривает временную структуру истории «не как линейную, а как контрапунктную. В ней можно просле­дить несколько линий развития...». Для Вико вся история современна, или одновременна, симультанна, — факт, до­бавил бы Джойс, обусловленный природой языка, где одно­временно хранится весь опыт. Круговорот у Вико не дол­жен пониматься «в плане развития наций во времени»: «Всеобщая история устанавливается провидением и есть не что иное, как полнота присутствия духа для самого себя в идее. В соответствии с этим принципом «ricorso» достига­ется человеческим духом в идее и он владеет собой — про­шлым, настоящим и будущим — в акте, который всецело созвучен его собственной историчности»²⁵^.

²⁵⁵ Ibid, р.87.

²⁵⁶ A.Robert Caponigri, Time and Idea: The Theory of History in
Giambattista Vico.

²⁵⁷ Ibid, p.142.