Философия оказалась такой же наивной,

Как и наука, в своем бессознательном

Принятии допущений или динамики

Книгопечатания

ей Изобилие печатной и другой производной от нее про­дукции в условиях нового восприятия времени и простран­ства придало вес и авторитет тем нелепостям, на которые указал Уайт. Так, например, когда сегодняшним школьни­кам предлагают поразмышлять над идиотизмом современ­ных СМИ, они переживают подлинное потрясение. Для них привычно думать, что все, на что взрослые тратят время и силы, имеет какой-то смысл. Им кажется, что взрослые не могут заниматься чем-то постыдным. И только после осво­ения языка средств коммуникации, от рукописи до книго­печатания и от книгопечатания до телевидения, до них до­ходит этот очевидный факт. В свое время учение Декарта получило распространение в том окружении, которое его породило, и среди тех людей, в жизни которых реализо-

вался осознанный им механизм. Сегодня же в новой элект­ронной среде Декарту делать нечего, бессознательное удо­стаивается такого же эпизодического внимания, как неког­да отдельные отличительные черты картезианского мыш­ления. Можем ли мы освободиться от подсознательного воздействия наших технологий? Не в том ли и заключается смысл образования, чтобы обеспечить человека средствами защиты от радиоактивного излучения, исходящего от средств массовой коммуникации? Поскольку ни одна куль­тура еще не пыталась решить эту задачу, ответ не кажет­ся столь уж однозначным. Вполне возможно, в том, что че­ловек до сих пор был погружен в сон разума и самогипноз, есть некая скрытая мудрость, которая лишь теперь, в эпо­ху столкновения эффектов коммуникационных технологий может быть осознана. Но как бы там ни было, очевидно, что псевдодихотомии и визуальная ориентация, внедренные в нашу психологию книгопечатанием, начиная с семнадцато­го века неизменно находили свое выражение в виде фило­софской «системы» как стандартной товарной упаковки. Каждую такую систему можно описать с помощью неско­льких тезисов, но благодаря магии книгопечатания они владели умами многих поколений. После Декарта фило­софские учения отличаются друг от друга не более, чем паровой двигатель отличается от дизельного. И например, Бергсон, пытавшийся положить всему этому конец, столь же механистичен, сколь и его оппонент Декарт, хотя и предпочел заправить свою систему космическим горючим. Стоило только запустить процесс редукции и сегментации языка и опыта, который отразил еще Шекспир в «Короле Лире», и остановить этот маховик стало уже невозможно. Пароход движется сначала картезианским, затем локков-ским, затем кантианским курсом, но, кто бы ни стоял у ру­ля, нашими неизменными спутниками являются паника и Angst²⁵⁰. Уайт подводил итог следующим образом (р.60, 61):

В конце семнадцатого века в философской мысли Европы доминировали три основных подхода, различия между которыми были обусловлены интерпретацией природы существования. Материализм рассматривал в качестве первичной реальности физические тела и их

движения; идеализм признавал его дух или сознание; наконец, картезианский дуализм постулировал две не­зависимые субстанции: мышление — res cogitans и ма­терию — res extensa²⁵¹. Первые две школы без труда признавали существование сферы бессознательного, хотя и под разными именами. Для материалистов пси­хическое как таковое было физиологическим феноме­ном, и существование бессознательных психических процессов, подобных мышлению и оказывающих на не­го влияние, было прямым следствием ограниченности нашей способности осознания процессов, происходящих в нашем теле. Для идеалистов же все природные про­цессы были выражением всеобщего сознания, или ми­рового духа, который недоступен непосредственному познанию человека, хотя ему и присущи некоторые черты человеческого сознания. Таким образом, для иде­алистов здесь также не было проблемы; существование бессознательного не казалось им чем-то удивительным. Оно было лишь частью всеобщего сознания, с которым у индивидуального сознания не было прямого сообщения. Но третья, картезианская, школа рассматривала тезис о существовании бессознательного как прямой фило­софский вызов, поскольку он требовал отказаться от концепции исходного дуализма двух независимых сфер — движущейся материи и мыслящего духа. Для орто­доксальных последователей Декарта все в человеке, что не было сознательным, относилось к сфере материаль­ного и физиологического, но никоим образом не к сфере психического.

Последнее предложение может навести некоторых чи­тателей на мысль, что настоящая книга исходит из матери­альных, и даже физиологических, а не ментальных посы­лок. Это не так, но, впрочем, сам этот вопрос лежит за рам­ками нашей темы. Суть вопроса, рассматриваемого здесь, в следующем: как мы приходим к осознанию роли алфавита, книгопечатания или телеграфа в формировании нашего поведения? Ведь, согласитесь, это нелепый и унизитель­ный факт. Знание не расширяет, а напротив, сужает сферу детерминизма. Тогда как влияние неосознаваемых допу­щений, усвоенных вследствие использования технологии,

 

Страх (нем.). — Пргип. пер.

²⁵¹ Мыслящие вещи... протяженные вещи (лат.). — Пргип. пер.

ведет (в чем нет никакой неизбежности) к предельному де­терминизму в человеческой жизни. Освобождение из этой ловушки и есть цель образования как такового. Но бессоз­нательное может служить спасительной лазейкой из мира голых категорий ничуть не более, чем лейбницевский или любой другой монизм — разрешением картезианского дуа­лизма. Только полная гармония взаимодействия всех чувств открывает свет, идущий сквозь предметы. Эта гар­мония разрушается, когда одно из чувств выпячивается благодаря технологии и доминирует свет, падающий на предметы. Кошмар света, падающего на предметы, — вот мир Паскаля: «Разум действует медленно, с постоянной оглядкой на множество принципов, которые всегда должны быть перед глазами, поэтому в любое время он может впасть в сон или растеряться из-за отсутствия всех своих

„ 9^9

принципов под рукой»"".