Повесть временных лет Никоновская летопись

Преставися Изяслав, отець Брячиславль сын Володимерь

Преставися Изяслав сын Володимеров, отець Брячиславов; бысть же сий князь тих, и кроток, и смирен, и милостив, и любя зело и почитая священническый чин и иноческый, и прилежаше прочитанию божественых писаний, и отвращаяся от суетных глумлений, и слезен и умилен, и долготръпелив.

 

Приведенный пример (а он далеко не единственный) показывает, что лапидарный стиль «Повести», ограничивающейся передачей фактов, уже не устраивал историка XVI в., которому нужно было прежде всего внушать читателю мысль о постоянном соответствии положительных представителей государственной власти идеалам святости. Высокопарный стиль, пышность повествования, «плетение словес» также способствовали возвеличиванию скипетродержателей и укреплению их авторитета, как пышные царские одеяния или богатый обряд дворцовых церемоний.

Использование политических легенд и прямой вымысел, больший произвол в обращении со старинными летописями и с фольклорными известиями, высокопарность и подмена сжатой красоты древней летописи внушительностью размеров произведения, длинными похвалами, многочисленностью повторений, сложностью стиля ²², назойливо звучащая тема божественного происхождения царской власти и божеских кар за неверность царю — вот черты, отличавшие официальную историографию XVI в. от летописания предшествующего периода.

Наряду с великокняжескими летописями во второй половине XV в. существовали и летописи неофициальные, причем иногда они выражали взгляды, противостоявшие официальным. Я.С. Лурье выдвинул версию о создании в кельях Кирилло-Белозерского монастыря общерусского свода 1470-х годов. Его авторы проявляли не только повышенный интерес к северным заволжским районам Ростово-Суздальской земли (Белоозеро, Устюг, Вологда, Галич), но и заинтересованность в общерусских делах. Белозерские летописцы позволяли себе иронические замечания по поводу действий московских воевод и даже прямое осуждение Василия II Темного.

Неофициальные летописи были распространены и в 1480-х годах. В них митрополит Геронтий обвинялся в неверии в чудеса, великий князь Василий Темный - в организации убийства Шемяки, а Иван III - в отравлении своей первой жены. Летописец с сочувствием относился к братьям Ивана III Андрею и Борису. А об убийстве врача Антона по приказу Ивана III он писал: «Зарезаша его ножом как овцу».

В русских городах, и в частности в среде связанного с бюргерством духовенства, возникла новгородско-московская ересь второй половины XV—XVI вв., для которой были характерны элементы рационализма и отказа от слепого подчинения церковно-богословскому традиционализму. Именно в еретической среде появилось анонимное «Написание о грамоте», в которой утверждалось, что Бог создал человека «животно плотна, словесна, разумна, смертна, ума и художесть. приятна». Нельзя не отметить, что здесь высказаны мысли, приближавшиеся к открытию человека в эпох, Возрождения.

Во второй половине XV в. возникла, а в XVI XVII вв. уже бытовала идея «самовластья» человек,!. т. е. его более или менее свободной и независимой о> Бога деятельности. В одном из памятников, возникших на рубеже XVI и XVII вв., говорилось, что Господ:, сотворил человека «самовластна и самому о себе повел» быти владыкою». Конечно, мысль о Боге-творце тут наличествует, но идея божественного предопределение исторических событий и божественного происхождения всего доброго, что на земле делает человек, как бы затушевана и отодвинута. Недаром официальная церковь вела борьбу с идеей «самовластья» человека. Отвергая эту идею, она декларировала в XVII в., что «падает человек самовластьем, восстает же властию и исправлением божиим» ²⁴.

Один из наиболее ярких представителей русской общественной мысли середины XVI в. Иван Пересветов высказал отдельные соображения и об истории. Обращаясь к вопросу о причинах падения Византии, Перс светов не забыл упомянуть об отвращении от нее милости и щедрот божиих «грех ради наших» ²⁵. Но об этом говорилось коротко и абстрактно. Конкретные же причины поражения православного царя Константина и победы над ним Магмет-салтана объяснялись, прежде всего, пороками богатых и ленивых византийских вельмож, которые сумели «укротить» мудрость и воинственность своего государя. Гнев божий объяснялся не греховностью греков и не их уклонением от истинной веры, а тем, что бог «хитрости не любит и гордости, и ленивства». Богатые же греческие вельможи «почали мы слити, как бы царя укротити от воинства, а самим бы с упокоем пожити», и даже сочинили лживые книги, отвращающие христианского царя от войны с иноплеменниками''.

Через все творчество Пересветова проходило осуждение вельмож, которые «от слез и от крови христианския богатели» и «обленивели за веру християнскую креп­ко стояти». Пересветовское обличение богатых и ленивых вельмож в Византии и на Руси интересно сопоставить с Макьявеллиевым обличением дворян. И тут, и там говорилось о паразитирующих тунеядцах, приносящих вред государству. Но в то время как Макьявелли писал о вредности всяких феодальных землевладельцев, имеющих подданных, Пересветов противопоставлял вредоносным вельможам ту категорию средних и мелких феодальных землевладельцев, которых он именовал «воинниками». На них государь должен опираться и «сердца им веселити» всяким своим жалованьем (денежным и поместным). Таким образом, если Макьявелли выступал против феодальных землевладельцев вообще, то Пересветов боролся с засильем крупных и вельможных феодалов.

Продолжая наше сопоставление, напомним слова Макьявелли о том, что государства приобретают могущество и богатство только там, где народ пребывает в свободном состоянии. И Пересветов влагает в уста Магмет-салтана такие слова: «В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы против недруга: они бо есть порабощены». Но пафос Пересветова направлен не против феодаль­ного гнета в его классической форме крестьянской зави­симости, а только против холопства, и прежде всего холопства кабального.

И Макьявелли, и Пересветов пытались вскрыть политические и военные причины ослабления государства. К числу этих причин оба они относили недостаточную заботу о войске. Но о симпатиях к республиканскому строю, которые при этом явственно выступали (хотя, очевидно, не всегда) у Макьявелли, применительно к Пересветову говорить не приходится. Подобно западным гуманистам, Пересветов высоко ставил авторитет античной науки - философов греческих и «дохтуров латинских»,несмотря на то, что церковь клеймила их как еретиков. Более того, он позволял себе открыто провозглашать еретические принципы - «Бог не веру любит, а правду» и «коли правды нет, то и всего нет»; но тут же добавлял, что «истинная правда - Христос».

Пересветов находил много положительного в государственном и военном строе державы Магмет-салтана. В этом проявились не только его симпатии к абсолютистским и антипатии к аристократическим методам управления, но и отход от типичного для официальной церкви отношения к иноверцам. Впрочем, и тут, как в решении вопроса о вере и правде, Пересветов проявлял умеренность, недаром мудрый иноверец Магмет-салтан именовался «безбожным и окаянным».

Князь Курбский, которому кроме «Истории о великом князе Московском» принадлежал ряд публицистических произведений (наиболее важны письма к Грозному), оценивал роль вельмож в государстве совсем иначе. Отнюдь не стремясь к феодальной раздробленности, Курбский считал, что роль «великородных» должна быть весьма значительной в едином централизованном государстве. Грозного он обвинял в том, что тот ненавидел «вельмож своих» и набирал советников, приближенных «не от шляхетного роду», и избивал тех, кого, пользуясь библейским сравнением, Курбский именовал «сильными во Израиле».

Идеи могущественного «святорусского царства», покоящегося на единении царя и аристократии, еще дальше отстояли от идеала сильного национального государства Макьявелли, чем идеи грозного царства Пересветова. И все же идеология Курбского, отражавшая интересы высшей земельной аристократии, политическая, как и соответствовавшая интересам среднего и мелкого дворянства идеология Пересветова оказались в чем-то схожими с раннебуржуазной идеологией гуманистов.

Курбский говорил о «свободном естестве человеческом» и о «естественном законе», т. е. о реальной земной природе человека, занимавшей столь значительное место у историков Возрождения. Однако права, вытекавшие из свободного естества человека, заключались, по Курбскому, не в отрицании крепостного права и холопства, а в недопустимости третирования царем свободных вельмож и «великих княжат» как «холопей, сиречь невольников». Таким образом, буржуазная идея естественного закона приобретала феодально-аристократическую окраску.

В сознании Курбского новые гуманистические представления уживались со старыми провиденциалистскими. Исторические события он объяснял как побуждениями людей, так и замыслами Бога или дьявола. «Неслыханные и превеликие» беды, которые стране принесла опричнина, князь в одном месте приписывал лютости царя и его опричников, а в другом — подстрекательству дьявола. Курбский решительно противопоставлял период Избранной рады, когда советниками Ивана IV были достойные и благородные люди, последующему периоду, когда советниками стали худые люди, «ласкатели» и клеветники, толкнувшие царя на «людодерство». Это разделение царствования Ивана IV на два периода и порицание царя за отказ от опоры на знать вошли в русскую дворянскую историографию позднейших времен, и особенно выдвигались в начале XIX в. Н. М. Карамзиным.

Интересные новые черты приобрела русская историография в начале XVII в. Мы уже отмечали, что важнейшей чертой гуманистической историографии был анализ, который она давала расстановке классовых сил (применительно к Флоренции такой анализ сделал Макьявелли). В России тема классовой борьбы была поставлена крестьянской войной начала XVII в., после которой не замечать роль общественных классов, раз­личий их интересов, столкновений между ними был очень трудно.

Правда, объясняя бурные и бедственные события начала XVII в., авторы исторических повестей говорили о «зломысленном» дьяволе, который «вниде в сердце» «пронырливого» Бориса Годунова, и о «ростриге Гришке Отрепьеве», который предал свою «тмообразную душу» «сатанине», о превеликом божием гневе и об умножении грехов «всего православного крестьянства», вызвавших этот гнев. Говорили они даже о грехопадении Адама и Евы, от которых злоключения рода человеческого не прекращаются и доныне. Но вместе с традиционными средневековыми объяснениями на страницы повествований проникают и совершенно новые версии произошедшего. Так, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, вскрывая причины массовых побегов на юго-западные окраины России, сосредоточения там бунтарских элементов и начала «разбойничества», писал о закабалении бедных и голод­ных, рассказывая о многих «начальствующих», кото­рые «в неволю поработивающе кого мощно».

Автор другого исторического повествования - дьяк Иван Тимофеев характеризовал войско И. Болотникова как холопскую рать. Он говорил, что «своенравнии раби ратию пришедше» к Москве.М. Н. Тихомиров обратил внимание на сказание о междоусобице, начавшейся во Пскове в 1606 г. Автор сказания повествовал о борьбе между «лучшими», к которым относились игумены, священники и дети боярские, и «меньшими», в число которых входили «ратные люди, стрельцы и казаки», городские низы и «поселяне». Таким образом, социальные корни и классовый характер гражданской войны уже выступали в некоторых произведениях начала XVII в. При этом авторы, как правило, стояли на позициях господствующего феодального класса. Дьяк Иван Тимофеев, например, считал пагубным стремление рабов сделаться равными своим господам и утверждал, что беды Российского государства проистекали не столько от плохого правления, сколько именно от этого пагубного стремления.

Однако от начала XVII в. до нас дошли исторические произведения, враждебные феодальной верхушке. Так, в написанном несколько позже 1625 г. псковском сказании «О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России» виновниками бед признавались бояре и «силные градодержатели». Разорение бояр «от своих раб» объяснялось боярскими насилиями, причем подчеркивалось, что бояре не извлекли урока из событий гражданской войны и сейчас, когда она закончилась, «паки на то же подвигошася». Как видим, классовая борьба запечатлевалась на страницах исторических произведений чаще всего в форме яростных нападок на борющиеся народные низы и редко в форме порицания эксплуататорской верхушки общества.

Впервые в русской литературе начала XVII в., связанной с гуманистическими идеями, появились размышления над характером человека. О. А. Державина и Д. С. Лихачев обратили внимание на это существенное новшество. Для летописей и хроник средневековья было типично небрежение к психологическим характеристикам, индивидуальным особенностям исторических деятелей, развитию людских характеров. Средневековые историки описывали поступки князей, полководцев, деятелей церкви, но редко входили в психологические объяснения данных поступков; описание характеров при этом укладывалось в трафарет абсолютно добродетельного или абсолютно злого человека.

Во второй редакции Хронографа, относящейся к 1617 г., высказывались принципиальные соображения о противоречивости человеческого характера: «...во всех земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми совращен». Таким образом, объявляется невозможность абсолютно добрых и абсолютно злых людей: «...не бывает же убо никто от земнородных беспорочен в житии своем». Благотворное или, наоборот, зловредное влияние людей, приближенных к государю, на его характер отмечалось уже в XVI в. Пересветовым и Курбским, а последний говорил и об изменении характера царя Ивана IV под воздействием нового окружения. Во второй редакции Хронографа речь шла уже не только об особенностях характера Грозного в разные периоды жизни, но одновременно и о противоречивости его характера. В этой связи Лихачев замечает, что «впервые в истории русской исторической мысли сознательно создаются образы, полные „шекспировских" противоречий.

Рассказывая о Борисе Годунове, дьяк Иван Тимофеев считал необходимым подчеркнуть противоречивость его человеческих качеств и политических поступков. Тимофеев даже сообщал своим читателям, что, подробно характеризуя злодеяния Годунова, он не имеет права проявлять ленность в описании добрых дел. Только раскрывая в характере царя и в его политике как злые, так и добрые черты, Тимофеев надеялся избежать обвинения в неправде.

Другие писатели начала XVII в. тоже отмечали противоречивость характера Бориса Годунова: лукавый нрав и властолюбие, с одной стороны, мудрость и боголюбие - с другой. Отмечали и сложность характера царя Василия Шуйского, который был «книжному почитанию доволен и в разсуждении ума зело смыслен» и в то же время «скуп велми и неподатлив» (неблаго­желателен), прислушивался к тем, «которыя во уши его ложное шептаху», и даже «к волхованию прилежал».

В описании внешности правителей некоторые писатели начала XVII в. далеко отошли от трафаретов средневековья, согласно которым добрые князья были телом «дородны» и лицом «чермны» и обладали «великыми очами».

В законченной в 1626 г. «Повести» И. М. Катырева-Ростовского, родственника царя Михаила Романова, говорилось, что при выдающемся разуме («чюдном разсуждении») и других замечательных качествах Иван IV обладал «образом нелепым» (некрасивым лицом), «очи имел серы, нос протягновен, покляп (согнутый.- А.Ш.\ возрастом (ростом.— А. Ш.) велик бяше, сухо тело имея, плещи имел высоки, груди широки, мышцы толсты». Что же касается Василия Шуйского, то его облик дополнялся такими реалистическими характеристиками: «Возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы име».

Л.В. Черепнин, который приводил в своем курсе лекций по историографии эти личные характеристики царей, справедливо подчеркнул, что они отличались большой разносторонностью и сложностью, по сравнению с характеристиками русских историков, писавших до XVII в. Исследователь говорил о «примитивном психологизме» Ивана Тимофеева, выступавшего «с позиций феодальной историографии». Однако следует добавить, что для своего времени психологизм Ивана Тимофеева и других авторов исторических повестей начала XVII в. не был примитивен и в целом соответствовал психологизму историков Возрождения. Что же касается феодальных позиций Ивана Тимофеева и его единомышленников, то они обладали немаловажной особенностью, по сравнению с позициями средневековых историков: на службу феодальной идеологии здесь была поставлена трактовка человека, родившаяся в бюргерской среде, а на Западе - получившая развитие в среде раннекапиталистической.

Вообще в условиях относительно медленного развития городов и отсутствия капиталистического уклада, в условиях полного политического господства феода- лов и идеологического господства церкви в русской историографии не произошло того радикального переворота, какой мы наблюдаем в XV-XVI вв. в историографии Западной Европы.

Русская историческая литература второй половины XV - начала XVII в. не осталась, как мы видели, целиком в русле официальных концепций. На ней отражались и внутриклассовые противоречия феодалов, и антифеодальные настроения демократических низов.

Недемократические идеи и высказывания русских историков второй половины XV- начала XVII в. принципиально не отличались от демократических высказываний в отдельных исторических текстах предшествующего периода. Более заметный скачок в этом отношении можно, пожалуй, заметить только в псковских повестях периода первой крестьянской войны. Но и самые неодобрительные высказывания о царях, митрополитах, боярах или «вятших» людях были еще далеки от создания антифеодальной исторической концепции подобной исторической концепции таких передовых идеологов эпохи Возрождения, как Макьявелли.

Заметим, что русская историография отставал;: в XVI в. и от русской политической литературы, и о. публицистики. Во всяком случае, таких радикальных критиков феодализма, как Феодосии Косой, она не выдвинула.

Принимая или вырабатывая идеи, которые были сродни идеям Возрождения, русские историки, как и многие историки Запада, ставили их на службу господствующей верхушке феодального общества. Идея политического единства, столь близкая передовым деятелям Возрождения, являлась центральной идеей русской историографии. Но она не сочеталась с требованием ликвидации или ослабления феодального угнетения податных сословий и предоставления им каких-либо свобод.

Мы констатировали, что у авторов «Повести временных лет» религиозно-провиденциалистские воззрения сочетались с интересом к повседневным земным политическим событиям ⁴⁶. В XVI в. и в начале XVII в. интерес к человеку как творцу истории, к человеку с индивидуальными чертами характера значительно возрос, и это позволяет сблизить процессы, протекавшие в историографии западного Возрождения, с соответствующими процессами, происходившими в России. Однако нельзя забывать, что ни один русский историк XVI начала XVII в. не порвал полностью с провиденциализмом, как, впрочем, и большинство их западных современников.

Слабой стороной многих историков эпохи Возрождения было увлечение риторикой, особенно когда речь шла о своих монархах. Эта особенность была характерна и для русских историков XVI в. Подобно западным поборникам риторического направления, они оказывались иногда невзыскательными к подбору исторических источников.

Однако, учитывая вышеизложенное, мы все же должны признать наличие в русской историографии второй половины XV - начала XVII в. таких гуманистических черт, как усиление внимания к человеку и к реальным политическим мотивам его деятельности, проявление интереса к античным философам и историкам, появление крупных исторических произведений, не связанных формой погодных записей, а главное - утверждение идеи политического единства русской земли и русского народа.

 

Лекция 8