Исторические взгляды декабристов и А. С. Пушкина

 

Начало русской революционной историографии было положено А.Н. Радищевым. Декабристы, продолжая и развивая его идеи, проявляли значительный интерес к отечественной истории, а некоторые из них выступали и со специальными историческими исследованиями. Это были не только работы по истории военного дела и военного флота, естественно, привлекавшие внимание наиболее образованных и мыслящих офицеров, но и исследования, посвященные политической и экономической жизни России. Н.А. Бестужеву принадлежит первая история русского флота. Эта работа, лишь частично опубликованная до 14 декабря 1825 г., в рукописи сохранилась более полно. В.Д. Сухоруков написал несколько работ по истории донского казачества: «Историческое описание земли войска Донского» (Новочеркасск, 1869. Т. 1.; Т. II. 1872); «Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях» (Новочеркасск, 1892). Но идеи декабристов об исторических судьбах родной страны содержатся не только и не столько в этих работах, сколько в статьях, письмах и политических документах, а также и в их показаниях на следствии. Значительный интерес, в частности, представляют «Мысли об «Истории Государства Российского» Карамзина», принадлежащие перу Никиты Муравьева (1795-1843), и критические замечания М.Ф. Орлова.

Решительное возражение декабристов вызвало утверждение Н.М. Карамзина, что история народа принадлежит царю. Н.М. Муравьев выдвинул противоположный тезис: история народа принадлежит народу. В том же смысле высказался Н.И. Тургенев, говоривший, что смешно одаривать историею царей. Определяя задачи исторической науки, Карамзин указывал на то, что она позволяет людям узнать о несовершенствах общественной жизни, которые всегда ей сопутствуют. А для революционного сознания декабристов такое примиренческое отношение к исторической действительности было неприемлемо. Н.М. Муравьев писал по этому поводу: «История должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма?» Нет, считал он, «не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом». Задачи истории не в том, чтобы примирить людей с существующим злом, а в том, чтобы поднимать их на борьбу с ним.

Из тезиса «История принадлежит народу» вытекала и тематика, которая должна привлекать историков. Н.А. Бестужев предпослал своей истории флота ряд общих соображений, относящихся к русской истории. В предисловии он написал, что исследователи, изучавшие весь огромный период от Рюрика и Олега до XIX в., говорили только о царях, а между тем в поле зрения историка должны быть нужды и бедствия народа, его счастье и жизнь.

Со времен В.Н. Татищева историки уверяли, что Россия возвышалась, укреплялась и поднималась благодаря единодержавию и самодержавию, а отклонения от единодержавия приводили к бедственным последствиям. Правда, Карамзин отличал от самодержавной власти деспотизм и славил не всякий единодержавно-самодержавный режим. Декабристы же отрицательно относились ко всякому самодержавию.

Один из наиболее образованных и оригинально мыслящих представителей декабристского движения М.С. Лунин (1787-1845) считал, что все неблаго­приятное и вредное в русской истории было следствием самодержавной формы правления. Самодержавие, по его мнению,— величайшая несправедливость, так как оно противоречит законам природы.

Критикуя официальную историографию, М.А. Фонвизин (1788-1854) упрекал Карамзина и его предшественников за то, что они мало или вовсе не касаются вопроса политической свободы в Древней Руси и стараются всячески подчеркнуть превосходство самодержавия. В действительности же самодержавие губило ростки всего совершенного и передового в русской жизни.

Говоря о возникновении Русского государства, декабристы считали, что до призвания варягов русский народ находился на высоком уровне материального и духовного развития. Вслед за Ломоносовым они отвергали доводы норманистов о дикости славян до появления варяжских пришельцев и полагали, что создателем древнерусского государства оказались не варяги, а сами славяне. Фонвизин также считал, что источником государственной власти был народ, а не пришлые варяги. Таким образом, некоторые декабристы приближались к мысли о возникновении государства не в результате иноземного завоевания, а в результате внутреннего развития.

Декабристы возражали и против тезиса, согласно которому славяне сами искали варяжской власти, не будучи в состоянии установить у себя добрые порядки. Эта сказка о добровольном подданстве, говорил М. С. Лунин, была чрезвычайно выгодна представителям великокняжеской и царской власти в России.

Не соглашались декабристы и с трактовкой естественного права и общественного договора в духе Гоббса, считавшего, что, создав государство, люди добровольно уступили все свои права на власть и оставили за собой только обязанность подчиняться. Декабристы были убеждены в том, что у славян, создававших государство, отсутствовали как сознание своей беспомощности, так и потребность безоговорочно подчиниться пришлым властителям.

Толкуя летописное предание о призвании варягов, Н. М. Муравьев главное внимание уделял требованию славян, чтобы князья «рядили» по праву, т. е. по закону. Славяне не отказались в пользу князей от своих естественных прав и не передали себя в полное подчинение власти, а сразу заявили, что непременным условием покорности правителям является соблюдение правителями закона. Нарушение же ими законов влечет за собой потерю права управлять.

Как и Радищев, декабристы придерживались революционной трактовки общественного договора (народ сохраняет право свергнуть власть, нарушающую условия общественного договора). Именно на таком понимании естественного права и общественного договора покоилось муравьевское понимание летописного известия о призвании Рюрика, Синеуса и Трувора.

Иначе, чем представители официальной историографии, трактовали декабристы не только вопрос о происхождении русского государства, но и другие важнейшие события отечественной истории. Мы видели, что Карамзин, признавая тяжкие последствия монгольского завоевания, в то же время отмечал и положительную роль этих событий, поскольку ханы способствовали возвышению Москвы и укреплению самодержавия — великого достижения России. Для декабристов же подобная аргументация оказалась неприемлемой: они были убеждены в том, что именно самодержавие являлось «корнем зла» русской истории.

Декабрист Н. И. Тургенев (1789—1871) говорил о том, что за два века господства татар Россия утратила много прекрасного в нравах народных, в законодательстве и в устройстве государственном, имея в виду при этом, прежде всего, вечевые порядки. По убеждению Тургенева, татарское иго приводило к гибельным последствиям; лучшие политические учреждения Древней Руси были расшатаны и подорваны. Фонвизин также считал, что монгольское иго заменило общинный быт русских городов княжеским произволом. Вечевые порядки, самоуправление, самодеятельность, самостоятельность, характерные для русской городской жизни до татарского завоевания, были подорваны.

Обращая внимание на общинное вечевое устройство домонгольской Руси, декабристы, естественно, должны были особенно заинтересоваться Новгородом. До них, как известно, выставлял новгородские порядки в качестве эталона древнерусского политического устройства А. Н. Радищев. Приняв эти идеи Радищева, декабристы посвящают Новгороду свои поэтические произведения и публицистические выступления.

Так, один из самых выдающихся представителей декабристского движения П. И. Пестель (1793—1826) говорил, что история Великого Новгорода утверждала его в республиканском образе мыслей. Пример новгородской истории служил убедительным доказательством того, что республика гораздо в большей степени присуща исконным основам русской народной жизни, чем самодержавие. По Н. И. Тургеневу, вечевые республики — Новгород, Псков, Вятка — одни только и озаряли блеском историю российского народа. Когда А. С. Пушкин был сослан в Михайловское, декабристы надеялись, что в этом регионе древней российской свободы он выберет объектом своих специальных занятий древнюю псковскую свободу. Об этом говорили и К. Ф. Рылеев, и С. Г. Волконский.

Совсем иначе, чем Карамзин, трактовали декабристы закрепощение крестьян в России. По мнению Карамзина, введение крепостного права было благодеянием для самих крестьян, положившим конец постоянным переходам, бродяжничеству и связанному с бродяжничеством неудовлетворительному состоянию крестьянского хозяйства. Декабристы же считали, что введение крепостного права оказалось благодеянием только для помещиков. «Рабство пришло к нам не прямым путем, но случайно», когда в середине XVIII в. правительство «вздумало произвести всеобщую перепись», чтобы справиться со страшным запустением страны. Так объяснял происхождение крепостного права Лунин. Он полагал, что закрепостительные меры были просто ошибкой в политике, и эта ошибка привела к страшным последствиям, к которым относится и рабское безмолвие в Государственном совете, и даже «бесплодность нашей словесности».

Глубинные исторические корни своей программы декабристы находили не только в общинном строе и вечевых порядках Древней Руси. «Вечи народныя, повсюду в России происходивший», Новгородская и Псковская республики, по словам Никиты Муравьева, как нельзя лучше опровергают утверждения, будто русский народ неспособен к самоуправлению. Касаясь вопроса об исторических корнях декабристского движения, Н. М. Муравьев указывал и на земские соборы XVI—XVII вв. К числу прецедентов, на которые нужно опираться, он отнес и крестоцеловальную запись Василия Шуйского. В отличие от Татищева и Карамзина, Муравьев видел в готовности Шуйского согласиться на ограничение самодержавия факт, заслужи­вающий положительной оценки.

Из деятелей, на традиции которых опираются декабристы, М. С. Лунин называл Артемия Волынского, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева и Г. Р. Державина. Конституционные проекты Н. И. Панина и Д. И. Фонвизина, а также Н. П. Панина и П. А. Палена, тоже назывались для доказательства того, что «все люди, отличные в России, видели и чувствовали несовершенства существующего порядка и стремились во все времена явно или скрыто к достижению цели Тайного союза».

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что принцип подбора общественных институтов и лиц заключался в отсутствии или в отказе от самодержавных устоев. Поэтому Н. М. Муравьев (в этом отношении с ним был солидарен и М. С. Лунин) не упоминает в своем перечне ни Разина, ни Пугачева. Декабристы не делали ставку на массовые народные восстания. Нельзя считать, что декабристы относились к народным восстаниям как представители официальной историографии. Но то обстоятельство, что они были далеки от народа, безусловно, сыграло свою роль. Значение борьбы классов отмечал П. И. Пестель: «Главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между Массами Народными и Аристокрациями всякого рода». В какой мере этот вывод принимали другие декабристы, трудно сказать. Даже Пестель расценивал классовую борьбу против аристократии как особенность XIX в. и не думал, что многое происходило также и в предыдущие столетия.

Общетеоретические представления декабристов, относящиеся к истории, были близки взглядам просветителей. В соответствии с революционным просветительством декабристы высказывались и о природе человека, и о его естественном праве. В духе революционного просветительства они судили о крепостничестве и о самодержавии и считали необходимым уничтожать подобные язвы. При этом они надеялись на утверждение царства разума и справедливости не по милости просвещенного монарха, а в борьбе с ним. И усвоив просветительские идеи Радищева, они пошли гораздо дальше, создав революционные общества и организации. Н. Муравьев подчеркивал, что даже наличия доброй воли правителей совершенно недостаточно для установления всеобщей нравственности, человеколюбия и свободы. Человеческая природа не исправляется декретированием сверху. Зло коренится в социально-политическом строе государства. Декабристы считали, что положение может изменить только восстание.

Далее мы увидим, что еще до 14 декабря 1825 г. декабристы (во всяком случае, некоторые из них) были знакомы с новыми романтическими взглядами на исторический процесс. Но следует сразу уточнить, что в своей политической деятельности, как и в оценке прошлого, они опирались, прежде всего, на идеи револю­ционных просветителей.

Декабристские идеи и критические высказывания об отечественной истории, и в частности о Карамзине, получили известность в среде дворянской интеллигенции и, возможно, среди представителей других сословий. Однако после 14 декабря 1825 г. правительство поставило под запрет распространение идей декабристов, и только вольная печать Герцена и Огарева нарушила этот запрет.

Иначе дело обстояло с сочинениями и высказываниями А. С. Пушкина. Цензурные запреты сказывались, конечно, и на его творчестве, приносили поэту немало огорчений и приводили иногда к искажению в печати его исторических формулировок. Но никакие правительственные запреты и цензурные преследования не могли заглушить пушкинское слово и воспрепятствовать распространению его идей, ставших достоянием миллионов. Несмотря на выход в свет специальных трудов, в которых доказывается, что Борис Годунов не был повинен в убийстве царевича Дмитрия и не мог поэтому страдать от угрызений совести, вероятно, 99 человек из 100 представляют эти события так, как они отражены в трагедии Пушкина.

Определенное внимание в своем творчестве Пушкин уделил и Екатерине II. Отметим, что оценка поэтом лицемерия императрицы получила признание в последующей научной литературе. В частности, в соответствии с пушкинской трактовкой характеризовал Екатерину II и В. О. Ключевский.

Интерес к отечественной истории Пушкин считал одним из важнейших свойств патриотизма, причем этот интерес относился не только к славе, но и к бедствиям отечества. «Одна только история народа может объяснить истинные требования оного», без глубокого знания истории невозможно понять нужды народные и посвятить себя высокой патриотической цели их удов­летворения.

Возражая Чаадаеву, Пушкин решительно не соглашался с утверждением о «нашей исторической ничтожности»: «Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана (имеются в виде Иван III и Иван Грозный.— А. Ш.), величествен­ная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре,- как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон?» И далее Пушкин говорит о Петре, «который один есть целая всемирная история».

Пушкинская оценка «Истории Государства Российского» не во всем совпадает с декабристской. Признавая карамзинскую «Историю» выдающимся трудом, декабристы видели в ней, прежде всего, апологию самодержавия. По словам Пушкина, «молодые якобинцы негодовали» по поводу нескольких «размышлений Карамзина в пользу самодержавия». Размышления эти представлялись Никите Муравьеву и другим «молодым якобинцам» «верхом варварства и унижения». Пушкин тоже не соглашался с карамзинскими размышлениями в пользу самодержавия. Но он писал, что Карамзин сам красноречиво опроверг эти размышления «верным рассказом событий».

Противопоставляя идейную позицию Карамзина верно изложенным им самим событиям, Пушкин пришел к выводу, что «История» — это «не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».

Из сказанного явствует, что, расходясь с Никитой Муравьевым и другими декабристами в отношении к «Истории Государства Российского», Пушкин не расходится с ними в оценке исторической роли самодержавия. Острой и злой является эпиграмма на Карамзина: «В его Истории изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья: необходимость самовластья и прелести кнута». Пушкин писал об этих стихах: «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм, это не лучшая черта моей жизни». Вероятно, эпиграмма действительно написана Пушкиным. Во всяком случае, оспаривая Карамзина, Пушкин сказал ему: «Итак, Вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником». Но, как бы то ни было, эпиграмма близка только с одной стороны пушкинской оценке «Истории Государства Российского» и не соответствует другому заключению Пушкина: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом».

Некоторые критики готовы были возводить на Карамзина всякую напраслину.^. Пушкина возмущала подобная критика. Сам он не считал нужным ставить акцент на своих расхождениях с «Историй Государства Российского» даже в случаях, когда эти расхождения приобретали существенное значение. Так, по вопросу принятия христианства Карамзин говорил, что языческая религия могла способствовать сплаву гражданских обществ, но не могла удовлетворить сердца чувствительной и разумной глубиной. Когда же Владимир вздумал вводить христианство, народ киевский на призыв своего князя устремился толпами на берег Днепра, рассуждая, что новая вера должна быть мудрой и святой. У Пушкина такой идиллической картины нет. «Дикие поклонники Перуна,- говорит Пушкин,- услышали проповедь Евангелия, и Владимир принял крещение. Его подданные с тупым равнодушием усвоили веру, избранную их вождем». Сравнивая трактовки монгольского завоевания, мы видим, что у Пушкина нет ни рассуждений о благе, которое монгольское иго принесло Руси, ни о якобы положительном значении господства ханов, укрепивших власть московских государей. Обращает на себя внимание пушкинское положение о том, что истерзанная Россия остановила монгольских завоевателей и тем самым спасла европейскую цивилизацию.

Пушкин воспользовался X и XI томами «Истории», когда писал своего «Бориса Годунова». Но в трагедии поэта содержатся идеи, которых нет ни у Карамзина, ни у декабристов,- это идеи, прежде всего относящиеся к теме «народ и царь». В трагедии боярин Пушкин, один из предков поэта восклицает: «Но, знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою подмогой, А мнением; да! мнением народным».

Об общественном мнении декабристы тоже говорили, но мысль о народе как общественной силе им была присуща в очень малой степени. В этом отношении исторические воззрения Пушкина глубже воззрений декабристов. Чтобы понять пушкинские представления о народе в трагедии, необходимо учитывать все сказанное о нем. Что думала о народе боярская знать, выражено в словах Шуйского:

...бессмысленная чернь Изменчива, мятежна, суеверна, Легко пустой надежде предана, Мгновенному внушению послушна. Для истины глуха и равнодушна, А баснями питается она. Ей нравится бесстыдная отвага.

Пушкину чуждо понятие «бессмысленной черни» и благоденствующих и благодарных господам мужиков. Ему претит монотонное представление о народе как безликой однообразной массе. Поэт заметил, что «лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков». В драматических произведениях Пушкина не только отдельные персонажи вымышленные и исторически достоверные, но и народ выступает живым, исполненным многими страстями, изображается не одним розовым или одним черным, а всеми цветами богатой пушкинской палитры.

В сцене у Новодевичьего монастыря показан народ перед вступлением Бориса на царство. Здесь собралась чуть ли не вся Москва.

 

Будь наш отец, наш царь! Но один из собравшихся говорит: Все плачут.

Заплачем, брат, и мы. Другой отвечает:

Я силюсь, брат.

Да не могу.

Первый.

Я также. Нет ли луку? Потрем глаза.

Второй. Нет, я слюней помажу.

 

Как видим, не все в толпе чувствуют и думают одинаково, не все хотят коленопреклоненно и слезно молить Бориса принять царскую корону.

В эпилоге драмы народ слушает присланного Лжедмитрием боярина Пушкина в Москве на лобном месте. Боярин объявляет:

 

Димитрий к вам идет с любовью, с миром. В угоду ли семейству Годуновых Подымете вы руку на царя Законного, на внука Мономаха?

Народ. Вестимо нет.

 

Использовав наивный монархизм народа, его веру в законного и хорошего царя, посланник Лжедмитрия призывает покориться новому царю.

 

Мужик на амвоне.

Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! Ступай! вязать Борисова щенка!

Народ /несется толпою/

Вязать! топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!

 

Но в этот момент экзальтации и возбуждения, вызванного демагогической агитацией, народ, измученный опалами, казнями, налогами и голодом, не представляет собой однотонную разъяренную массу. В прибежавшей к царскому дому в Кремле толпе слышатся и такие слова о детях Бориса:

 

Один из народа.

Брат и сестра! бедные дети, что пташки в клетке.

Другой. Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

Первый. Отец был злодей, а дети невинны.

Другой. Яблоко от яблони недалеко падает.

 

А после того, как в дом вошли бояре с тремя стрельцами, раздаются такие голоса:

 

Один из народа. Зачем они пришли?

Другой.

А верно приводить к присяге Феодора Годунова.— Третий.

В самом деле? — слышишь, какой в доме шум! Тревога, дерутся...

Народ. Слышишь? визг! — Это женский голос.— Взойдем!...

 

Те, кто только что бежал, чтобы вязать и топить, сейчас, когда страсти несколько поутихли, готовы взойти в дом явно не для того, чтобы убивать детей Бориса.

А когда вышедший к народу Мосальский объявил, что Мария Годунова и ее сын царь Феодор отравили себя ядом,

 

«/Народ в ужасе молчит/. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует».

 

Формула «народ безмолвствует» фигурировала в отдельных местах «Истории» Карамзина, но там она выражала покорность воле великого князя даже в случаях, когда тот душил народную свободу и его действия отзывались глубокой горечью в сердцах. У Пушкина же безмолвие народа означает непокорность царю и нежелание провозглашать здравицу в его честь. Некоторые пушкинисты обратили внимание на то, что перво­начально трагедия заканчивалась приветствием царю Дмитрию Ивановичу; высказывалось предположение, что концовка была изменена, чтобы не вызвать недовольство Николая I подобным одобрением самозванца и самозванчества. Однако после исследования М.П. Алексеева стало ясно, что слова «народ безмолвствует» введены были самим Пушкиным, и не под давлением цензуры или политической конъюнктуры.

Почему же безмолвствует народ? По этому поводу было высказано немало соображений и литературоведами и историками. В.Г. Белинский полагал, что в безмолвии народа тут «слышен страшный, трагический голос новой Немезиды (богиня возмездия.- А.Ш.), изрекающей суд свой над новою жертвою - над тем, кто погубил род Годуновых». Критики досоветского и советского периода нередко повторяли и развивали мысль Белинского, согласно которой в безмолвии народа предчувствовалась грядущая расправа над Лжедмитрием. Нельзя возражать против такой трактовки судьбы самозванца. Однако заметим, что «новая Немезида» не способна объяснить пушкинское понимание настроений и устремлений народа в «Борисе Годунове», и в частности народного безмолвия в последней сцене.

По мнению Н.К. Михайловского, Пушкин считал народ «легко возбудимою, быстро меняющею настроение массою, в которой бесследно тонет всякая индивидуальность». Отсюда народник Михайловский заключал, что в «Борисе Годунове» Пушкин воспроизводил лишь отдельные черты народа, о силах которого он говорил в других произведениях.

Н.П. Павлов-Сильванский полагал, что угнетенный «до потери политического сознания, до равнодушия к переменам на престоле» народ в трагедии Пушкина, и в том числе в последней сцене, выступает как «бессмысленная чернь», изменчивая, мятежная, суеверная, глухая и равнодушная для истины. Приходится поражаться, как такой вдумчивый и глубокий ученый, как Павлов-Сильванский, не заметил, что Пушкин такими словами характеризует взгляд на народ боярина Шуйского, а не собственные взгляды.

Из советских исследователей, на наш взгляд, ценный тезис, согласно которому толпа в «Борисе Годунове» не представляла собой «однородную массу», выдвинул П.О. Морозов. Совсем иначе, чем Павлов-Сильванский, объяснял безмолвие народа К.В. Базилевич. Отношение народа к венценосцам обусловливается, по Базилевичу, не личными качествами царей, а характером социально-политических отношений. Эти отношения неминуемо приводили к отчуждению между всяким царем и народом. Пока Лжедмитрий не был царем, народные массы шли за ним. Но как только он стал царем, вера в него пошатнулась. Нам кажется, что такая трактовка пушкинских представлений о настроениях народа в начале XVII в. не подтверждается содержанием драмы и другими высказываниями поэта. Да и исторические факты, которые Пушкин тщательно изучал, не дают оснований говорить о таких воззрениях народа.

Г.А. Гуковский отмечал, что в конце трагедии «Борис Годунов» народ вернулся к такой же ситуации, какая была вначале: опять царь, вступающий на трон через убийство и возведенный на престол боярами. Он не нужен народу и начинает свое царствование цепью преступлений. Почувствовав и увидев это, народ безмолвствует. Гуковский полагал, что «свойства народа» вообще не исчерпывают вопроса. Неуспех восстаний в начале XVII в., как и в 1825 г., объясняется отсутствием в тот момент условий для успешной революции. В этом Гуковский видит движение Пушкина вперед к реально-историческому мышлению в политических вопросах.

Вклад М.П. Алексеева в трактовку ремарки, заключающей трагедию Пушкина, состоит прежде всего в том, что он обратил внимание на известный автору «Бориса Годунова» и произошедший в 1789 г. случай, когда по инициативе Мирабо Учредительное собрание встретило короля Людовика XVI мрачным молчанием. Алексеев полагал, что Пушкину была также известна фраза архиепископа Бове, произнесенная на похоронах Людовика XV: «Народ, конечно, не имеет права роптать, но у него есть право молчать, и его молчание - урок для королей». Однако эти интересные наблюдения М. П. Алексеева о безмолвии во Франции все же не объясняют пушкинской характеристики народного безмолвия в России.

Ю.М. Лотман полагает, что в эпилоге драмы Пушкин показал «глубокую противоречивость в позиции народа». Его политическое сознание не поднимается выше осуждения «царя-Ирода» и противопоставления ему «младенца убиенного». Но и новый царь оказывается убийцей и потому народ отшатывается от него. «Круг замыкается».

Подытоживая высказывания исследователей о народе в трагедии «Борис Годунов», подчеркнем, что ее автору нельзя приписывать представления о «бессмысленной черни», чуждой индивидуальных особенностей, суеверной и равнодушной к истине. Пушкин видел и изображал целую гамму народных чувств и настроений от надежд на доброго и законного царя до отказа провозглашать здравицу венценосцу и от враждебного безмолвия до яростного возбуждения и возмущения. Пушкин считал, что народное недовольство гнетом и кровавыми преступлениями царей и бояр при определенных обстоятельствах использовалось претендентами на трон и враждующими между собой боярскими партиями. Понимал он и то, что народному возмущению трудно было подняться до уровня революции, однако и не отрицал возможности такого подъема.

Не без влияния французской революции 1830 г. Пушкин решает заняться историей революции 1789-1794 гг. В середине июня 1831 г. он писал Е. М. Хитрово: «...я предпринял исследование французской революции... если возможно, прислать мне Тьера и Минье». В том же месяце Пушкин благодарит Хитрово за присылку ему труда Минье.

Глубоким был интерес Пушкина к восстанию под предводительством Степана Разина, которого он назвал единственным поэтическим лицом русской истории. А первое «возмутительное воззвание» Пугачева, обращенное к яицким казакам, поэт почел образцом «народного красноречия, хотя и безграмотного». Умным и хорошо помнящим добро, сделанное для него офицером Гриневым, выступает Пугачев в «Капитанской дочке». Марина Цветаева полагала, что когда Пушкин писал «Капитанскую дочку», он подпал «под чару Пугачева». При сравнении этого чернобородого и черноглазого мужика-мятежника, с царственными жестами выступающего на огневом фоне пожаров, грабежей, метелей, кибиток и пиров, удивительно пресной предстает Екатерина II. «В чепце и душегрейке, на скамейке между всяких мостиков и листиков» она представляется какой-то „белой рыбой", белорыбицей». Однако жестокость пугачевцев явственно выступает и в «Капитанской дочке». Дело скорее заключается в том неоднозначном понимании народа, о котором уже шла речь, когда мы останавливались

Пушкин был первым историком крестьянской войны под предводительством Пугачева. По желанию цензора, функции которого взял на себя Николай I, труд поэта превратился из «Истории Пугачева» в «Историю Пугачевского бунта». Характерны и другие редакторские изменения, внесенные царем. Там, где Пушкин называл Пугачева «славным мятежником», после редактирования оказалось «пленный мятежник»; а вместо пушкинского «бедный колодник» появилось «темный колодник»; и через всю книгу стали проходить редакторские термины: «злодей», «бунтовщики». Но, несмотря на эти поправки, Пугачев в изображении поэта выступает как незаурядный предводитель восставших, искусный военачальник и храбрый воин.

Много внимания уделял Пушкин точности и достоверности повествования. Недаром он предпринимает трудное путешествие на Яик, в Оренбург и другие районы, которые были охвачены восстанием 1773-1775 гг., отыскивает стариков, помнивших те далекие времена, собирает документы. «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою»,- писал Пушкин.

О требованиях, которые Пушкин предъявлял к себе при работе над историей восстания, как нельзя лучше свидетельствуют его слова: «...если не для печати, то по крайней мере для полноты моего труда, без того не совершенного, и для успокоения исторической моей совести». Так Александр Сергеевич мотивировал прось­бу о разрешении ознакомиться с секретными материа­лами о восстании Пугачева. Слова об исторической совести симптоматичны для Пушкина - историка и источниковеда. Скрупулезность и тонкость источниковедческих поисков поэта характеризуют, в частности, проделанные им разыскания о восстании и казни декабристов. Пушкин собрал все доступные сведения о повешении пяти декабристов на Кронверке. Это были известия, исходившие как от тех, кто совершал казнь, так и от тех, кто был ее свидетелем. Из противоречивых показаний источников Пушкин сумел выявить достоверную картину происходившего, и отразить ее в собственноручных рисунках.

Из исторических деятелей особенно пристальное внимание поэт уделил Петру Великому. Наш современник может судить о самом царе, его реформах и победах и по этим исследованиям и по послепушкинским произведениям художественной литературы, пьесам, кинофильмам, произведениям живописи и скульптуры. Но ведущее место среди этих разнообразных и иногда противоречивых источников, формирующих в сознании массового читателя образ Петра, занимают строфы из «Полтавы», «Медного всадника» и других пушкинских творений.

- Тогда-то свыше вдохновенный раздался звучный глас Петра: «За дело, с богом!» Из шатра, Толпой любимцев окруженный, Выходит Петр. Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры, Он прекрасен. Он весь, как божия гроза.

 

Или: На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

 

Или: То академик, то герой.

То мореплаватель, то плотник

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

 

Выше были приведены характеристики Петра как строителя новой столицы, полководца, героя Полтавы, победителя в Северной войне, выдающегося реформатора, стоявшего у истоков новой русской науки и культуры, гения, «который один есть целая всемирная история!». Пушкин говорил, что Петр был одновременно и Робеспьером и Наполеоном. Это очень высокая оценка. Вместе с тем следует учитывать, что данные оценки Петра Великого далеко не однозначны. Петр, как и другие исторические деятели, обрисованные Пушкиным,- живой человек. Он наделен не только выдающимися талантами, но и малопривлекательными страстями. Да и деятельность его лишена односторонности. Так, поэт писал о достойной удивления разности между государственными учреждениями и временными указами. «Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего,- вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика». Здесь имелся в виду деспотизм Петра, который, впрочем, не раз осуждался и до Пушкина. Новым же в приведенной оценке было сравнение царя с нетерпеливым, самовластным помещиком. Такой характеристики, содержащей элементы классового анализа, до Пушкина еще никто не приводил.

Особый интерес и историографическое значение имеет похвала Петру за то, что он

...Придал мошно бег державный Рулю родного корабля.

В XVII в. Россия находилась в состоянии застоя, а Петр привел ее в движение. В подобном духе высказывался Радищев. Эта мысль Радищева и Пушкина оказалась весьма плодотворной: ее подхватили и развили Белинский, Герцен, Чернышевский и Добролюбов. Поэт, конечно, высоко ценил реформы и победы Петра и конкретные результаты, к которым они привели. Но самое главное, самое ценное заключалось не в этих непосредственных результатах, а в том движении стра­ны, которое начинается со времен Петра и результаты которого скажутся в будущем. Впоследствии Чернышевский и Добролюбов обратят внимание на то, что петровские реформы не затронули крепостничество и самодержавие и не устранили основные язвы строя. Но приведя страну в движение, они устремили ее в будущее, которое должно привести к избавлению от пагубного общественного устройства.

«Медный всадник» впервые был опубликован лишь после гибели Пушкина. Чтобы поэма увидела свет, Жуковский изъял из нее слова, обращенные Евгением к «державцу полумира»: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!»