Формирование политической идентичности в переходный период

Идентичность — широкое понятие, употребляемое в естественных и в социальных науках. В социальных науках принято различать личную и социальную идентичность. Первая относится к личности, выполняет функцию ее интеграции и, будучи классическим предметом психологии, более нами не рассматривается.

Под социальной идентичностью понимается отнесение человеком себя к той или иной социальной общности. Политическая идентичность является разновидностью социальной, в которой символическое содержание политики может быть тесно переплетено и с территориальной общностью (страна), и с политической организацией (партии, движения). Тем самым она выполняет интегративную и разграничительную функции. От того, как они реализуются, во многом зависит успех политического курса.

Проблема идентичности возникает при переходе от традиционного общества к современному. Она во многом обусловлена сменой аскриптивных статусов достижительными (Парсонс). Проблема усиливается благодаря распространению рыночных отношений, заставляющих человека приспосабливаться к ситуации, не слишком заботясь об устойчивости личных принципов (Д. Рисмсен, Э. Фромм, Э. Гофман). Эта проблема обостряется, так как общество дифференцируется на все большее количество подсистем, «подмиров» (П. Бергер и Т. Лукман), которые человек не в состоянии освоить, что снижает для него значимость социальной идентичности по сравнению с личной.

Наконец, современность бросает вызов как личной, так и социальной идентичности в форме процессов глобализации конца XX — начала XXI в. Представитель третьего, современного поколения теоретиков социализации У. Бек говорит о глобализации биографии человека, меняющей процесс социализации и формирующей новые идентичности. Он пишет: «Глобализация биографии означает, что противоречия мира осуществляются не где-то там снаружи, но в центре личной жизни... Все чаще приходится делать вывод, что мы живем “глокально” (т. е. глобально + локально)... Частная жизнь уже не привязана к какому-либо определенному месту, это уже не устоявшаяся оседлая жизнь... Полилокальность, транснациональность биографии, глобализация частной жизни создают и далее почву для подрыва суверенности национального государства и устранения национально-государственной социологии: связь места и общности/общества распадается. Смена и выбор места стоят у глокализации биографий».¹ Идентичность становится центральной проблемой жизни человека. Все дело в идентичности. «Кто я? Где я? Чему, кому я принадлежу» — вот главные вопросы, возникающие у человека в результате современных социальных изменений.²

170

Таким образом, существуют объективные факторы, связанные с процессами всемирно-исторического развития, усложняющие формирование социальной идентичности. К ним относится переход к рыночной экономике, омассовление общества, его растущая дифференциация на подсистемы, глобализация, требующая от человека ориентации в социальном пространстве поверх государственных границ. Перечисленные стороны идентичности имеют и политическое измерение.

Проблема политической идентичности в постсоветских обществах переходного периода усложняется еще и тем, что там имеет место кризис социальной идентичности. Он означает проблематичность тех ее сторон, которые ранее таковыми не были: это идентификация с государством и другими привычными объектами политической идентификации.

Казахстанский исследователь Р. Сабитов дает понятие кризиса идентичности в постсоветском обществе: «Кризис идентичности имеет несколько социальных ликов. Это такое состояние общества, где самоотрицаются, меняются на обратные смыслы, которыми обмениваются социокультурные группы, разные части общества: власть и народ, власть и интеллигенция, интеллигенция и народ, духовная и правящая элита; группы, связанные натуральными отношениями, и группы — носители товарно-денежных отношений, вестернизированная часть титульного этноса и традиционалисты — список этот, этих смысловых и культурологических оппозиций, может быть продолжен».³

Сабитов акцентирует деструктивные политические последствия кризиса идентичности: «Кризис идентичности разрушает возможность объединения людей, всего общества вокруг общих задач, способствует атомизации жизни, превращению тем политической повседневности в балансирование смыслов... Суть кризиса идентичности в ситуации модернизации заключается в том, что масштабная, значимая для общества совместная деятельность превращается во взаимную дезорганизацию, где активизация одних социокультурных групп расколотого общества, например правящего слоя, стремящегося к модернизации на уровне цели или на уровне средств, активизирует иные социокультурные группы с противоположными ценностями».⁴

Формулируя проблему соотношения гражданской и национальной идентичности, обнаруживающуюся в постсоветских обществах, возникающую на фоне общего кризиса идентичности, казахстанский автор отмечает: «Сегодня разрушилась старая идеология, выполняющая функцию национальной идентификации. Она что-то как-то сцепляла, пусть на иллюзиях, социальных мифах, но соединяла людей. Сегодня возникает новая проблема — поиск формулы национальной идентичности, как следствие идентификационных закономерностей самоопределения через конкретного “Другого”».⁵

Тем самым Сабитов охарактеризовал проблему идентичности как внутриполитическую. Однако у нее существует внешнеполитический аспект, связанный с изменением положения постсоветских стран в мире, требующий переопределения места страны на международной арене, ревизии ее «друзей» и «врагов», если воспользоваться терминами политической теории К. Шмитта. Выход из кризиса идентичности означает применительно к российскому обществу не только процесс смены советской идентичности на российскую, определение ее соотношения с русской или иной национальной идентичностью, но и необходимость формирования нового державного самоопределения, т. е. нового осознания места России в мировом политическом сообществе.

171

Оба аспекта формирования политической идентичности рассматриваются ниже с тем, чтобы проследить, как определяется место России в политическом мире ее поколениями (7.1) и как идет процесс формирования новой гражданской идентичности (7.2). Ответы на эти вопросы позволяют формулировать суждения о протекании кризиса идентичности.

Как и предусмотрено моделью политической социализации, для анализа этих конкретных проблем привлекаются соответствующие теории — в данном случае теории идентичности, позволяющие получить общие методологические ориентации в проблеме. Воспользуемся обзором международной дискуссии об идентичности в социальных науках, принадлежащим перу немецкого специалиста Х. Койпа,⁶ насчитывающего пять направлений полемики в исследованиях идентичности.

Первое направление касается статуса самой проблемы идентичности и состоит в дискуссии о том, является ли идентичность проблемой современности или относится к вечным вопросам человеческого существования. Участники полемики склоняются к тому, что идентичность — фундаментальная, экзистенциальная потребность человека, т. е. аисторический феномен. Этот вывод подчеркивает значимость проблемы политической идентичности, ее связь с фундаментальными социализационными потребностями (Маслоу), хотя никак не характеризует ее содержание.

Второе направление дискуссии строится вокруг вопроса о том, представляет ли собой идентичность статическое, или динамическое понятие. Статические составляющие идентичности мало интересны для социологии (это антропологические и биологические характеристики человека), зато динамическая сторона выступает ее классическим предметом (теория идентичности символического интеракционизма, социально-драматургический подход). Теоретические положения о процессуальной стороне идентичности весьма значимы для социологического анализа политической идентичности.

Дальнейшим направлением исследований такого рода могло бы стать изучение механизмов массовой символической политической интеграции, продолжающие подход теории немецкого политического психолога консервативного толка Р. Сменда, создавшего в 1950-е гг. «учение о политической интеграции». Сменд рассматривает общество и политику как процесс «вечно живого движения человеческих воль, как непрерывно воспроизводящиеся социально-психологические связи граждан».⁷ Он систематизирует символические средства массовой политической интеграции и идентификации: флаг, герб, гимн, фигуры лидеров и пр.

Третье направление относится к проблемам личной идентичности и выражается в вопросе о том, каковы пределы разнообразия жизненного опыта, которые способен выдержать человек и какова оптимальная степень интеграции личности (см., напр., концепцию «ролевого набора» Р. Мертона). Оно менее интересно для изучения процессов массовой политической идентификации в эпоху перемен.

Четвертое направление можно кратко обозначить формулировкой «идентичность и альтернативность» (от латинского слова alter — другой). Здесь речь идет о формировании собственной идентичности через отношение к другому, посредством различения своей и чужой социальной общности. Несмотря на то, что теоретические положения данного направления носят психологизированный характер, их легко интерпретировать социологически и использовать как для исследования политической идентичности,

172

в отношении идеологических и партийных идентификаций, так и во внешнеполитическом аспекте — при изучении проблем формирования державного сознания.

Пятое направление дискуссии представляет собой социально-конструктивистский подход к проблемам идентичности. Оно также подчеркивает процессуальность социальной идентичности, уделяя большое внимание возникновению новых социальных феноменов. Конструктивистский подход стал ныне модой в социальных науках и порой используется за пределами своих познавательных возможностей, ограниченных в первую очередь такими социальными феноменами, которые находятся в фазе своего становления. В данной работе он применяется к изучению формирования национальных предрассудков в форме отдельного экскурса.

Таким образом, краткий обзор теоретических исследований дает следующие общие теоретико-методологические ориентации: проблема идентичности относится к фундаментальным проблемам социальной жизни; формирование идентичности представляет собой процесс того же содержания, что и социализация; политическая идентичность во многом носит символический характер; следует различать интегративную и разграничительную функции идентичности.

Для обоснования конкретных исследовательских приоритетов воспользуемся концепцией идентичности Ю. Левады.⁸ Он различает два типа идентификаций: территориальную и социально-статусную.

Социально-статусная идентичность в политическом смысле означает принадлежность к партии, движению или идеологии. Здесь на первом плане — разграничительная функция, позволяющая отделить «своих» от «чужих». Такая идентичность представляется человеку результатом сознательного выбора и очень важна в развитой политической системе. В настоящем исследовании она оказывается на втором плане в силу несформированности политических партий в России переходного периода.

Территориальная идентичность воспринимается человеком как естественная. К ней относится идентификация с местом рождения, с родным регионом и со своей страной. Наибольшей политической интенсивностью обладает такой семантический узел, как «родная страна». Принадлежность к ней (гражданская идентичность), подчинение регулятивной системе общества (праву и традициям), державное самоопределение по отношению к остальному миру и символическая идентификация с такими категориями, как история, земля, народ, непосредственно выступают факторами предельной интеграции общества. Так как политическая общность обычно совпадает с государством, социальная идентичность со своей страной является наиболее политизированным аспектом социальной идентичности.

Таким образом, подтверждается, что изучение политической идентичности как сложного и многообразного феномена в переходном обществе допустимо ограничить двумя аспектами политической идентичности: новым державным самоопределением и новой гражданской идентичностью.

Новое державное сознание

Переход от статуса сверхдержавы в число региональных — частое явление в масштабах всемирной истории. Этот путь в XIX и XX в. прошли Франция, Англия, Германия,

173

не говоря уже об исчезнувших древних и средневековых империях. Однако для тех, кто живет в период резкого понижения статуса своей страны, такой переход становится болезненным и проблемным.

Рассмотрим внешнеполитические условия формирования российской политической идентичности в 1992—2000 гг. и последующий период. В это время исчезла биполярная модель политического мира, сложившегося в итоге Второй мировой войны. Его политическая межа проходила не только вдоль государственных границ, но часто поперек стран (Китай и Тайвань, Южный и Северный Вьетнам, Южная и Северная Корея, Южный и Северный Йемен), а в Берлине — даже через центр города. Страны так называемого третьего мира рассматривались двумя лагерями как объекты влияния с целью их присоединения к своему блоку. Холодная война и статус СССР как сверхдержавы стали содержанием державного сознания нескольких советских политических поколений.

В период перестройки советское руководство провозгласило приоритет общечеловеческих ценностей над собственно социалистическими в форме концепции «нового мышления для нашей страны и для всего мира», сформулированной в одноименной книге генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева.⁹ В свою очередь президент США Б. Клинтон при вступлении в должность поздравил американцев с победой в «холодной войне».

Вместе с роспуском СССР в мире возникла новая геополитическая ситуация, следующая из утраты Россией статуса сверхдержавы. Образование СНГ на месте большинства советских республик означает превращение части советской страны в зарубежье. Так называемые «бархатные революции» в Восточной Европе привели к утрате Россией пояса буферных государств, созданных Сталиным на основе договоренностей с союзниками по Второй мировой войне. Уже за рамками рассматриваемого периода границы Евросоюза вплотную придвинулись к России, остающейся за его воротами. Давние претензии объединенной Европы на роль сверхдержавы стали осуществляться.¹⁰ В Евросоюзе идет формирование новой общеевропейской политической идентичности. В итоге Россия граничит с мощным, политически все более сплоченным соседом — Европой, мало уступающим по экономическому потенциалу США, а по человеческому капиталу даже превосходящим их.

Евросоюз больше России по населению в 2,6 раза и в 11 раз больше нее по ВВП, в то время как в былое время Советский Союз значительно превосходил любую европейскую страну по населению, а многие — по экономическому потенциалу. США уже не считает Россию самым важным игроком в мировой политике, но остаются им сами. Эта страна обладает самой сильной экономикой и продолжает вести активную внешнюю политику.

На юго-востоке Россия граничит с Казахстаном, президент которого ориентирован

174

на светское государство с евразийской идеологией. Далее следуют центральноазиатские республики, которые проводят исламизацию, но под государственным контролем. Эти государства отличаются внутренней нестабильностью, но вместе с тем стали буферными странами по отношению к регионам, где распространен исламский фундаментализм.

С остальными членами СНГ отношения в рассматриваемый период не раз обострялись (с Украиной, Молдавией, Грузией, Азербайджаном, Узбекистаном, Туркменией.) Там растет влияние США, государств Западной и Центральной Европы, Турции, Саудовской Аравии.

Как отмечает А. Р. Арбатов, тенденция к образованию нового водораздела налицо. Он проходит по ключевым точкам постсоветских конфликтов, затрагивает границы расширения НАТО на Восток, запасы природных ресурсов (прежде всего, энергетические богатства Каспия и Центральной Азии), направления прокладки нефте- и газопроводов, присутствие российских войск за рубежом, военных объектов и пограничников в «ближнем зарубежье», степень интеграции в рамках СНГ.¹¹

На этом фоне заметны лишь медленные процессы интеграции среди стран СНГ в области обороны, экономики и образования. Во-первых, — это Союзное государство России и Белоруссии. 8 декабря 1999 г. в Москве президенты двух стран подписали Договор о создании Союзного государства России и Беларуси, а также Программу действий по его реализации. Договором определено, что для реализации целей Союзного государства создаются Высший Государственный Совет, Парламент, Совет Министров, Суд, Счетная палата.¹²

Во-вторых, — это экономическая интеграция на основе договора, подписанного 29 марта 1996 г. между 4 странами: Республикой Беларусь, Республикой Казахстан, Кыргызской Республикой и Российской Федерацией об углублении интеграции в экономической и гуманитарной областях. 26 февраля 1999 г. к Договору присоединилась Республика Таджикистан. Данный процесс ведет к более тесной интеграции в направлении создания Евразийского экономического сообщества (Евразэс).¹³

На Дальнем Востоке Япония превосходит Россию в экономическом плане в 5 раз, а по населению — отстает лишь на 30%. Китай опережает Россию соответственно в 4 и в 8 раз по обоим показателям.¹⁴ В конце XX — начале XXI в. возрастает роль стран с миллиардным населением (Китая, Индии). Центр тяжести в мировой экономике смещается в направлении Азиатско-Тихоокеанского региона.

Таковы внешнеполитические реалии, требующие нового державного самоопределения. Оценки внешнеполитических условий приведены в Концепции национальной безопасности России, где отмечается: «Россия является одной из крупнейших стран мира с многовековой историей и богатыми культурными традициями. Несмотря на сложную международную обстановку и трудности внутреннего характера, она в силу значительного экономического, научно-технического и военного потенциала, уникального

175

стратегического положения на Евразийском континенте объективно продолжает играть важную роль в мировых процессах».¹⁵ Отсюда видно, что статус России в мире официально оценивается значительно скромнее, чем статус СССР, претендовавшего на олицетворение прогресса всего человечества.

Российской политической элите на протяжении всего периода удается не ввязываться в региональные конфликты и довольно успешно развивать отношения со всеми соседями. Вместе с тем внешняя политика страны не дает гражданам на этот счет ясных приоритетов. Можно согласиться с оценкой исследовательницы российской модернизации В. Федотовой, утверждающей, что «в России, мечтая о западной идентичности, ее правящая элита кивает на все стороны возможной судьбы страны — славянскому единству, евразийской общности с тюркскими народами, многонациональной основе самой России».¹⁶ Иными словами, политическая элита не дает обывателю явных подсказок по поводу державного самоопределения.

Остается добавить, что еще меньше ясности вносит полемика интеллектуальной элиты. В ней воспроизводятся две основных ориентации: прозападная (догоняющая модернизация) и антизападная, настаивающая на уникальности России вплоть до ее исключительности как цивилизации.

Так, видный московский философ А. С. Панарин полагает, что Россия подверглась безудержной американизации и нуждается в приобщении к восточной идентичности. «Крайности нынешнего политического западничества непременно вызовут реакцию новой восточной идентичности России. Наиболее вероятной формой этой идентификации, соответствующей глубинным интенциям нашей культуры, может стать новое самоопределение России как православного Востока».¹⁷

Известный публицист, философ и социолог А. А. Зиновьев формулирует эту же позицию еще более рельефно. Он пишет: «Мы, русские, обладаем какими-то другими способностями, другими качествами. (По сравнению с представителем западной культуры. — Н. Г.) Это не хуже, не лучше — цивилизация пошла в таком направлении, и не многие люди на планете способны воспроизводить эту цивилизацию, ее поддерживать... Это другой тип цивилизации... Место Запада (особого типа цивилизации. — Н. Г.) уже занято. И Россию туда не пустят на правах равноценного партнера».¹⁸

Умеренно-консервативный идеолог С. В. Кортунов полагающий, что «главный кризис, который испытывает сегодня Россия, это кризис идентичности (субъектности)»,¹⁹ отмечает: «... многие наши политологи считают, что Россия должна быть сверхдержавой, иначе она прекратит свое существование».²⁰Основания для российской идентичности усматриваются им в нравственности: «Америка деловая, Германия ученая, Франция прекрасная, Англия добрая, Россия святая».²¹ Другой пример формулы российской

176

идентичности на основе нравственных и политических традиций — «соборность, государственность, справедливость, человечность» (Л. Н. Вдовиченко).²²

Таким образом, одна из позиций формулирует содержание российской идентичности как оплот уникальности, сохранения православных ценностей, ассоциирующихся с понятием Востока как противоположности Западу.

Противоположное мнение, состоящее в том, что российское общество должно ориентироваться на западно-европейское общественное устройство, достаточно широко представлено в политической идеологии и жизни рассматриваемого периода политиками Е. Т. Гайдаром, Г. А. Явлинским, И. М. Хакамадой и многими другими и поэтому не нуждается в подробном изложении.

Отметим лишь: между прозападной ориентацией и идеей уникальности, напоминающей полемику западников и славянофилов XIX в., существует и идея «третьего пути» России между капитализмом и социализмом. Помимо широко известной теории конвергенции и новейших философско-исторических размышлений по поводу особого «российского логоса» (Г. А. Югай)²³ в полемике стали вырисовываться постановки реальных проблем.

Так, академик А. Р. Арбатов отмечает, что если раньше юго-восточные границы страны проходили по естественным рубежам: высочайшим горным странам и крупным рекам (Амур), то теперь Россия граничит там с бывшими советскими республиками, отличающимися социальной и политической нестабильностью, отсутствием естественных границ и безвизовым режимом. В них проживает 25 млн русскоязычного населения, средние и старшие поколения которого имеют общую советскую родину, что отличает эти республики от других государств. Однако политические отношения России с этими странами являются весьма противоречивыми, что и ставит проблему политического самоопределения России в отношении стран ближнего зарубежья и СНГ.²⁴

Политическая и интеллектуальная элита, пока не предлагая ясных концепций роли России в мире, в то же время не выдвигает и определенных ориентиров общественного устройства. В обществе обсуждается весьма широкий спектр идей: от полностью прозападной ориентации до ярко выраженной идеи уникальности России, евразийства, русского национального государства.

Позиции интеллектуальной элиты по поводу места России в политическом мире лишь усиливают дезориентацию обывателя, так как предлагаемые ориентации далеко не всегда затрагивают реальные проблемы и не отличаются прагматизмом, отвечающим сущности политики. Здесь, как и в случае экономической стратегии, роль политической и интеллектуальной элиты в процессе нового державного самоопределения поколений если не дезориентирующая, то весьма скромная. Иными словами, этот аспект политической социализации пущен на самотек, представляет собой стихийный процесс. Поэтому в первую очередь необходимо его эмпирическое изучение.

Вопрос о реальной структуре и содержании массового державного сознания начнем с констатации большой значимости державной составляющей для советской идентичности, включающей идею сверхдержавы. Эффект социализационного лага (Р. Инглехарт) позволяет предположить, что старшие политические поколения сохраняют державное сознание советского типа, т. е. усматривают естественное положение России в мире в статусе сверхдержавы чаще, чем молодые поколения. Многочисленные социологические исследования подтверждают это. По данным Левады, в 1991 г. 52% пожилых россиян

177

считали необходимым любыми средствами сохранить СССР и воспрепятствовать выходу союзных республик из него, в то время как 71% молодых жителей России, напротив, выступили за полную свободу республик.²⁵ Следовательно, в изучении нового державного самоопределения допустимо ограничиться его анализом у представителей молодых когорт.

В данном случае это делается на примере результатов изучения державного самоопределения, проведенного на факультете социологии Санкт-Петербургского университета в 1997/98 учебном году в форме учебного исследования²⁶ на тему «Ментальность в меняющемся мире» по представительной выборке для студентов Санкт-Петербурга. (В анкетном опросе участвовало 548 чел., проведено 10 нарративных интервью.) Державное сознание молодежи изучалось у возрастной группы 20—21-летних, т. е. тех, кто принадлежит к политическому поколению кризиса. Здесь используются данные, представляющие собой результаты политической социализации на тот период в отношении определенного поколения. Иными словами, применен первый из обрисованных ранее способов обеспечения исследований социализации эмпирическими данными (см. вывод к 4.4).

Структура державного самоопределения изучалась путем анализа ответа на открытый вопрос о том, какие страны студенты считают дружественными, а какие — враждебными России. Как известно, открытый вопрос отражает сложившее содержание политического сознания, т. е. некоторые результаты социализации. Довольно большое разнообразие полученных ответов подытожено в табл. 15. Они определяют место России в политическом мире с точки зрения представителей поколения кризиса.

Результаты говорят о том, что у представителей указанного поколения в 1997—1998 гг. при определении места России в мире ощущается некоторый дискомфорт. Так, представления о негативно настроенном внешнем окружении России отмечают в сумме по странам 89% респондентов, в то время как представления о дружественных странах содержатся в 78% ответов респондентов.

4,5% представителей рассматриваемого поколения считают, что в политическом мире настоящих друзей вообще не бывает. Это значит, что практически все страны в конечном

178

итоге относятся негативно друг к другу, в том числе и к России. Лишь 1,9% считают, что, наоборот, большинство стран дружественны России и она вообще не имеет врагов.²⁸

Таблица 15. Какие государства студенты относят к дружественным и какие к враждебными России (в % от числа опрошенных)

Дружественные страны	Доля респондентов	Враждебные страны	Доля респондентов
Германия	13,7	США	21,1
Франция	12,2	Япония	15,2
США	10,2	Афганистан	8,8
Великобритания	7,3	Великобритания	8,8
Финляндия	7,0	Германия	8,3
Югославия	5,4	Бывшие европейские соцстраны	8,1
Швеция	4,9	Китай	7,5
Китай	4,5	Франция	6,0
Индия	4,4	Пакистан	5,5
Норвегия	4,3
Ирак	4,1
Всего	89,3

Картина внешнеполитической идентичности, зафиксированная на рис. 7, показывает, во-первых, что формирование негативной внешнеполитической идентичности происходит в целом рельефнее (может быть, быстрее), нежели позитивной. Во-вторых, державное сознание данного поколения уже не содержит ярко выраженных полюсов «друзей» и «врагов», характерных для советского периода и для мышления старших поколений.

В-третьих, респондентами различается группа более значимых и группа менее важных стран (на диаграмме они разделены горизонтальным пунктиром). К наиболее значимым относятся США, Германия, Франция, Англия, Афганистан, Финляндия, Япония, Китай и бывшие социалистические страны Восточной Европы, которые воспринимаются недифференцированно. Другие страны — Швеция и Норвегия, Индия и Пакистан, Ирак и некоторые другие, названные лишь в отдельных случаях и не отраженные в таблице и на рисунке, относятся к нерелевантным объектам державного сознания поколения.

Тем не менее в державном сознании рассматриваемого поколения имеются и некоторые черты преемственности. Так, абсолютным лидером по релевантности оказались США, получившие 33% в сумме позитивных и негативных оценок. Здесь сочетаются представления об Америке как о самой мощной экономической державе и в то же время из советской идеологии наследуется представление о ней как о главном противнике нашей страны на международной арене.

В этой роли за США следуют Япония и Афганистан, которые воспринимаются как однозначно враждебные страны. Видимо, на негативное восприятие Японии до сих пор влияет поражение России в русско-японской войне, оставившее глубокий след в истории и художественной культуре, не говоря уже о сильном негативном влиянии

179

войны в Афганистане на российское общество, запечатленное в идентичности младших когорт поколения «застоя». Вероятно, территориальные претензии Японии к России поддерживают ее негативный облик, хотя мало кто способен перечислить названия спорных островов Курильской гряды.

 

Рис. 7. Какие страны студенты считают дружественными и какие враждебными России (в % от числа опрошенных). Источник: Сибирев В. А., Головин Н. А. Политическая идентичность в меняющемся обществе как проблема // Роль фундаментальных социол. исследований в преп. гуман. дисципл. и становлении в России гражданского общества. В 2 ч. Ч. 2 / Под ред. С. А. Кугеля // Тез. докл. и сообщ. на Всеросс. конф. 21—23 июня 1999 г. в Санкт-Петербурге. СПб., 1999. С. 39.

Неоднозначно, но все же скорее как враждебное, оценивается отношение к России со стороны Англии, Китая и бывших социалистических стран, которые перешли из «друзей» в группу государств, отрицательно настроенных к России. Интересно, что суждения о латентном негативном отношении к России многих из этих стран стали достоянием общественного мнения еще с XIX в. (например, Ф. М. Достоевский высказывал в «Дневнике писателя за 1877 г.» предположение, что в ближайшие сто лет славянские народы отвернутся от России «ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся» при первой возможности.²⁸) Следовательно, здесь речь идет о довольно устойчивом стереотипе.

Важным результатом державного самоопределения поколения кризиса выступает высокая оценка дружественного отношения Германии к России (максимальное число

180

отметило эту страну среди друзей, затем следует Франция). Позитивный образ этих стран в два раза превосходит негативный, что означает существенное изменения в структуре державного сознания по сравнению с советским периодом, когда ФРГ выступала символом противостояния двух политических лагерей в Европе. Послевоенная Германия в конце XX в. превратилась в самую дружественную России страну, по меньшей мере в сознании поколения кризисной трансформации.

Таким образом, у данного поколения, судя по его образованной части, державное самоопределение сильно изменилось по сравнению с советским. Его содержание уже не имеет биполярного деления, расклад друзей и врагов здесь совершенно иной, по меньшей мере в отношении стран так называемого «дальнего зарубежья».

Что касается политического самоопределения применительно к странам «ближнего зарубежья», особенно к СНГ как к объекту идентификации, здесь, как и в случае стран дальнего зарубежья, были выделены локальные позитивно и негативно воспринимаемые политические общности. Они дают картину областей «притяжения» и «отчуждения» в близлежащем политическом пространстве, характеризующем державное сознание и политическую идентификацию представителей поколения кризисной трансформации. В качестве неявного критерия, уточняющего восприятие стран ближнего зарубежья, использовалось отношение студентов к иммиграции оттуда в Россию русскоязычного населения.

В результате оказалось, что более чем у трети опрошенных уже сложилось чувство и сознание гражданина российского государства. В то же время 24% студентов все еще идентифицируют себя с советским народом, хотя его уже официально не существует на протяжении целой трети их жизни, и лишь 13% студентов считают себя гражданами СНГ (хотя гражданства СНГ юридически не существует). Правда, как показали дополнительные интервью, идентификация с советским народом оказалась уже не политизированной по содержанию. Студенты определяют ее как возможность хорошего взаимопонимания людей на постсоветском пространстве на основе русского языка и общей истории. Тем не менее советский народ и Советский Союз, которые уже не существуют, все-таки остается для них более значимым объектом политической идентификации, чем СНГ. Сравнивая эти результаты с более ранними исследованиями динамики социальной идентичности в российском обществе, можно утверждать, что в студенческой среде процесс элиминирования советской государственно-гражданской идентичности и формирование российской идет более динамично, чем в средних и старших возрастных группах, причем СНГ как объект идентификации в значительной степени игнорируется.²⁹

Косвенным подтверждением того, что СНГ в 1990-е гг. в общем и целом не воспринимается как важная политическая общность и объект идентификации, и что страны СНГ стали «чужими», служит весьма неодобрительное отношение студентов к иммиграции русских из стран СНГ в Россию, особенно из Закавказья и из Средней Азии — 47% «против» нее, 29% — «за», остальные 24% затруднились ответить. Вместо этого, считает большинство опрошенных (62%), государство должно поддерживать интересы русских в странах ближнего зарубежья внешнеполитическими действиями, а не пытаться собирать их всех на исторической родине (противоположного мнения придерживаются лишь 16%, остальные 22% его не имеют). Отсюда следует, что в сознании молодежи политическая карта ближнего зарубежья воспринимается как результат завершившегося

181

исторического процесса. Следовательно, она является устойчивым компонентом державного сознания, начиная, по меньшей мере, с поколения кризисной трансформации.

Отношение этих стран к России с точки зрения представителей данного поколения выяснялось посредством ответа на закрытый вопрос: как Вы оцениваете отношение стран ближнего зарубежья к России? Первая характеристика этого сегмента державного сознания — отсутствие у России явных друзей в ближайшем окружении, за исключением, пожалуй, Белоруссии (3,5 балла по пятибалльной шкале). Интересно, что в число «друзей» не попала Украина, несмотря на «славянское единство» как старую категорию российского политического мышления, видимо, из-за трудноразрешимых проблем в межгосударственных отношениях двух стран. Вторая характеристика заключается в выделении бывших советских прибалтийских республик в отдельную группу государств, отношение которых к России получило довольно низкую оценку.