Медиумы интимной коммуникации.

Симпатическая магия.

Ответ на вопрос, как желание одного может передаваться другому, дает симпатически-энергетическая парадигма, ведущая происхождение от практик шаманизма и продолженная в теории эроса Платона, учениях о симпатии М. Фичино, Д. Бруно, М. Шелера, а также в магнетизме Мессмера и Хуфеланда, в гипнотизме и психоанализе Фрейда в дородовой психологии С. Гроффа, А. Томатиса. Необычным и даже скандальным в этой парадигме является отказ от принципа автономии: симпатия регрессирует до симбиотического единства с матерью, а затем снова дистанцируется от нее. Это нечто вроде второго рождения, суть которого в том, чтобы выстроить внешнюю сферу по образцу материнского инкубатора.

Фичино в своих комментариях к «Пиру» Платона, по сути, предложил новую динамическую концепцию любви, в основе которой положено желание. Всякий раз, когда два человека охвачены взаимным благоволением, они живут один в другом. Эти люди поочередно превращаются один в другого, и каждый отдает себя другому, получая его взамен. Спустя столетие симпатическая магия лица Фичино возрождается у Бруно как наука об универсальных связях.

В начале Нового времени психология и магия, онтология и антропология, физика и социология связаны общим принципом симпатии. Таким образом, «изолированные атомы», «автономные субстанции», замкнутые на себя «монады» наделены свойством взаимодействия с другими членами универсума. Эта взаимная связь делает мир резонирующей системой, а наиболее тонкие и умные индивиды становятся медиумами мира, проводниками творческих импульсов, исходящих из других частей микрокосма. Человек в такой резонирующей онтологии понимается как участник некоего мирового концерта, где исполнители и слушатели образуют единое коммуникативное поле. Р. Жирар таким же образом трактовал Шекспира: общество – это социальный ансамбль, связанный горящими в индивиде страстями, жаждой власти, наслаждения. Его герои – своеобразные аккумуляторы желания. Они наделены способностью инфицировать свои желания. И те, с кем они вступают в борьбу, заражаются страстями подобно чуме. Так все общество оказывается постепенно охваченным завистью и соперничеством, т.е. капитализмом.

Согласно теории Фичино, который в своем "комментарии" к "Пиру" несколько бесцеремонно взял да и дописал на его взгляд недостающую часть. В ней он задолго до появления теории Гарвея развивает метафору сердца и крови и связывает ее с теорией зрения Платона. Когда влюбленный смотрит на лицо любимой, его сердце начинает учащенно биться, потом краснее лицо и начинают блистать глаза. Но любимая бледна и безучастна. Как же можно заставить биться ее сердце в такт сердца влюбленного? Согласно Фичино кровь влюбленного, накачиваемая могучим мотором поднимается вверх и концентрируется в глазах. Там она трансформируются во флюиды и по воздуху перемещаются в глаза любимой. Там они снова претерпевают трансформацию, превращаются в кровь и вызывают ответное сердцебиение.

Видимо, эта концепция и была основой считающегося научно дискредитированным магнетизма, который в форме мессмеризма стал популярным во всех европейских странах. Однако и пришедший на смену психоанализ во многом опирается на те же представления о соотношении души и тела, что и месмеризм. Хотя Фрейд отказался от гипноза, но в его представлениях о либидо сохраняется «магнетическая» модель, согласно которой между индивидами имеют место отношения притяжения и отталкивания, возникает силовое поле, пронизанное флюидами и влечениями. Вполне возможно, что от этой аттрактивной модели вообще невозможно избавиться вполне и об этом свидетельствует возрождение «флюидной» теории после того, как психоанализ был окончательно переведен Лаканом в сферу языка.

Ф. Месмер исходил из представлений о межзвездной силе тяготения и флюиде, который передается как магнетическое излучение через все тела, связывая их в единую цепь. У Месмера нет понятия индивидуальности, он трактует человека как животный магнит, втянутый в ансамбль флюидальных взаимодействий. Собственно, концепция избирательного сродства Гёте – это тоже использование физиогномической и магнетической моделей. Однако упрощенное применение месмеризма для разработки отношений автора и публики, актера и зрителей, вождя и массы, врача и больного, учителя и ученика привело к дискредитации этого учения. Пришедший на смену симпатической магии Фичино и гипнотизму Мессмера психоанализ во многом опирается на те же представления о соотношении души и тела, что и месмеризм. Хотя Фрейд отказался от гипноза, но в его представлениях о либидо сохраняется «магнетическая» модель, согласно которой между индивидами имеют место отношения притяжения и отталкивания, возникает силовое поле, пронизанное флюидами и влечениями. Вполне возможно, что от этой аттрактивной модели вообще невозможно избавиться вполне и об этом свидетельствует возрождение «флюидной» теории после того, как психоанализ был окончательно переведен Лаканом в сферу языка.

Судя по художественной литературе начала ХХ в. у образованных людей появились новые неслыханные фантазмы, в которых сексуальные желания стали направляться на то, что было раньше не просто запрещено, но и вообще не приходило в голову. Ответом на них и стал венский психоанализ, открывший весьма затейливые формы, в кои облекаются желания, вытесненные моралью в бессознательное. Это привело к тому, что искусство, особенно литература, поднялись на новую ступень развития повествования о сложных способах символизации сексуальных переживаний. Конечно, можно видеть в этом проникновение идеологии буржуазного общества в душевную жизнь людей, но этого явно не достаточно для понимания всей сложности проблемы. Эдип не просто идеология, а сложный био-психо-культурный феномен, для изучения которого явно недостаточно арсенала методов критики социальных наук.

Философская критика психоанализа сегодня сопровождается трансформацией психологии пола. Открытие стероидных контрацептивов позволило разгрузить секс и, прежде всего, освободило женщин от незапланированной беременности. Одновременно развивалась сексология, предлагающая разнообразные опции достижения сексуального наслаждения. Это сопровождается общей тенденцией разгрузки жизни от забот и трудов, расцениваемых как родовое проклятие человека. Работа стала легче, а свободного времени – больше. Оно тратится на развлечения, в том числе и на получение все более острого необычного сексуального наслаждения. Женщины заявили право на оргазм, и началась настоящая охота за его достижение. Сексуальные техники настолько усовершенствовались, что отсутствие наслаждения объясняется незнанием опций.

Благоприятной средой развития старого искусства галантности и эротики в сторону изощренного секса стало развитие жилища. Все большее число людей стали жить в индивидуальных апартаментах, где уже нет места другому. Развитие искусства интерьера и совершенствование бытовой техники привели к тому, что квартира одинокого человека стала строиться как своеобразная студия, где индивид мог совершенствоваться по части фитнеса, гастрономии и сексуального наслаждения. Однако сексом он занимается весьма своеобразно, так сказать автоэротично, т.е. каждый из сексуальных партнеров дает наслаждение другому лишь постольку, поскольку от этого зависит его собственное.

Прошлая эпоха характеризовалась парным жительством людей, параноидально стремящихся обрести свои половинки. Но сегодня все по-другому. Вместо симбиоза с другим сегодня практикуется симбиоз с самим собой. Возникает проблема идентичности, которая обостряется по мере открытия в себе множества Я. Пожалуй, ни в чем ином, как трансформации сексуального поведения, не проявляются столь наглядно особенности индивидуалистического образа жизни. Жилище становится миниатюрным эрототопом. Вместе с тем, здесь происходит испытание лишь собственных сексуальных потенций. Erast и eromen становятся одним и тем же, сливаются в одной личности. И при этом партнеры почти никогда не отвечают друг другу на одной и той же волне. В таком парадоксальном круге и достигается самоудовлетворение.

Возможно наша "виртуальная" культура, с одной стороны, отрывает удовольствие от труда и этим открывает возможность чистого несмешанного удовольствия как такового. С другой стороны, она возвращает нас в эпоху господства амфитеатров, на аренах которых происходили кровавые бойни. Наслаждение бестиализирует человека и гуманисты восстали против зрелищ. Они верили, что человека приручает и цивилизует чтение книг.

История наслаждения - это не только история мысли о нем. Это история языка и история машин удовольствия. История дискурсов об удовольствиях хотя и не сводится к истории фривольных и нескромных рассказов, все-таки сегодня воспринимается именно как все более откровенная манифестация чувственных, в основном сексуальных удовольствияй. Хотя есть два самых сильных наслаждения, одно из которых связано с едой, а другое – с сексом, все-таки в литературе чаще всего эстетизируется не еда, а секс. Любовные романы явно превалируют, а любовники имеют более высокий имидж, нежели обжоры. Конечно, влюбленные желают не истину, а лицо противоположного пола, но удивительным образом литература перенаправляет это желание на иные и даже противоположные вещи. Любовная страсть, чрезмерно интенсифицируемая, становится безопасной и полезной, если сублимируется в познание и труд, и даже в путешествия и досуг, в комфорт и уют, что чрезвычайно важно для развития современной экономики. Кроме философских и литературных дискурсов, удовольствие находит иную технику своей реализации. В слове оно манифестирует и познает себя. Читать об удовольствиях - это, конечно, тоже удовольствие. Так фривольная литература становится машиной удовольствия. Но к счастью или к несчастью, дело не ограничивается этим. Поскольку удовольствие пронизывает всю человеческую жизнь, то она стремится реализовать его везде и повсюду. Даже труд и война сопровождаются не только тяготами, но и удовольствиями. Везде и всегда человек создавал специальные места, в которых устанавливал некоторые как правило искусственно созданные приспособления для получения удовольствия. История этих сомнительных с точки зрения истины заведений тем не менее весьма поучительна. И не только она. В принципе стремление к комфорту и наслаждениям были всегда присущи людям. Средние века отличаются лишь тем, что аскетизм стимулировался в широких масштабах обещанием будущих наслаждений. Любая эпоха, сколь бы аскетичной она ни была, дает или обещает человеку некоторые радости и любой человек стремится создать вокруг себя обстановку, в которой он мог бы получить удовольствие. В истории этих пространств и машин удовольствия интересна не только техническая сторона.

Удовольствие не есть нечто необузданное, экстатическое и чрезмерное. Вряд ли правильно связывать стремление к ним с угрозой бестиализации. Гедонисты – это вовсе не пьяницы, обжоры и насильники. Нет, они, как правило, тонкие гурманы, предпочитающие простому удовлетворению грубых желаний утонченные, точнее растянутые во времени, как стриптиз, способы их реализации. Парадоксально, что "оргазм" при этом является не столько конечной, сколько бесконечной целью. Итак цивилизационные машины и пространства реализации удовольствий качественным образом изменяют сами удовольствия. Неверно думать, что бани, таверны, лупанарии – это простые ответы на простые человеческие желания. Наоборот, именно они определенным образом воспитывают способности желания и удовольствия. Если вспомнить первые сигареты, рюмки водки и даже поцелуи, то надо признать, что все это было просто невкусно. Невинные дети просто не понимают, зачем все это взрослые делают. Правда, доктор Фрейд открыл у них свои шалости, которые, как это становится все более ясным, тоже не являются совершенно естественными. Культура давно работает с наслаждениями и наш страх относительно бестиализации - страх книжников и старых дев.

Среди машин удовольствия видное место, конечно, занимает литература. Дискурсы о фривольном сегодня стали предметом не только потребления, но и исследования. Однако в России по отношению к ним преобладают моральные оценки. Показательно отношение современных исследователей к "Гаврилиаде" Пушкина. Она расценивается как следствие порочной шалости, за которую Пушкин заплатил весьма дорогую цену. Он подвергся церковному осуждению, привлекался к допросу со стороны государственных органов и, наконец, был наказан самим Богом. И это написано в наше время. Жуткая инквизиция как будто и не ушла в прошлое и более того, она действует не только по отношению к живым, но и по отношению к мертвым.

Так же обстоит дело с современными формами эротического и порнографического дискурса, которые вовсю процветают, но как бы замалчиваются и не подвергаются теоретическому анализу. Почему это нужно сделать? Прежде всего вызывает подозрение какая-то взаимодополнительность преступления и покаяния. Несмотря на моральное осуждение эротизма, может быть не "вопреки", а "благодаря" ему, т.е. не из-за недостатка а из-за избытка, эротическая и порнографическая продукция процветают. Возникает подозрение, что она нужна общественному порядку. Возможны два объяснения этого: во-первых, это способ ввергнуть в грех наши безгрешные души, стерилизованные культурой, способ сделать нас виновными, наделенными "нечистой совестью" и таким образом сделать нас управляемыми; во-вторых, власть овладела или сконструировала нужный ей порядок наслаждения, в котором порнография занимает важное место и поэтому она уже не боится и не запрещает ее, а управляет с ее помощью. Это и объясняет тот факт, что несмотря на осуждение порнопродукция процветает и приносит доход. Возможно, последнее является третьей по счету, но первой по значению, причиной процветания порнографии в современном обществе.

Возникает впечатление, что она была всегда, только перекочевала со стен грязных туалетов на страницы роскошных изданий. Но даже если окажется, что непристойные скульптурные изображения древности имели не порнографический, а культовый характер, то это еще не будет означать, что в древности не было ничего запретного в изображении и восприятии сексуального. Наоборот, именно в древности существовало так много сексуальных табу, что на секс почти не оставалось дозволенного времени. Кроме того, даже в античности граница между нормальным и ненормальным сексом прочерчивалась иначе, чем в христианстве и в Новое время. Фуко с некоторым удивлением установил, что Аполлодор в своих различиях законного и незаконного, естественного и противоестественного секса исходит из социально-экономических критериев: осуждаются такие акты, которые унижают социальный статус свободного мужчины, рожденного властвовать и кроме того ведущие к бесполезной трате.

Что такое порнография? Это спорный вопрос. Если предварительно принять определение ее как изображение "противозаконного", "противоестественного", морально осуждаемого, то тогда порнографией будет не изображение голых тел и даже телесных соитий, а, например, таких, которые считаются "содомией". Очевидно, что порнография сегодня понимается гораздо шире, как изображение половых органов. Но они изображаются и в анатомических атласах. Кроме того, порнографическим, т.е. непристойным может быть изображение не только нескромных, но и других частей тела. Что же делает порнографию порнографией? Очевидно, что все дело "в голове", т.е. в намерении фотографа или художника, а также в интенциональности сознания воспринимающего изображение зрителя.

Почему человек стыдится показывать свое тело? Почему изображение наготы является если не порнографией, то ее источником? Если обратиться к культуре Греции, то мы найдем там совершенно иное отношение по крайней мере к наготе мужского тела. Греческие мужчины культивировали свое тело как произведение искусства и считали признаком варварства неспособность предстать обнаженным среди равных себе. Возможно, такая открытость является культивируемым государством качеством. Наоборот, христиане стыдятся своего тела и с тех пор нагота стала осуждаемой как греховность. Однако в объяснении того, почему современный человек стыдится наготы, отсутствуют как греческие, так и христианские мотивы. Современный человек не так красив, как греки и, возможно, из-за несовершенства телесной красоты он стыдится представать обнаженным, но он не переживает свое тело как "мерзкую плоть" и поэтому остается признать, что стыд наготы у современного человека связан с какими-то специфическими переживаниями. Возможно, их анализ даст ответ и на загадку порнографии. Человек не показывает свое тело потому, что чужой взгляд как бы похищает его; отсутствие одежды также создает ощущение беззащитности. Обнаженный человек даже на медосмотре чувствует себя невольником, продаваемым на рынке. Под взглядом другого на жалкое дрожащее от холода тела, мы ощущаем свою неполноценность; мы как бы утрачиваем и душу, если с нас сняли одежду. Именно она является знаком нашего социального положения. Тоже самое относится и к нашей сексуальности. Она не удовлетворяется телесным обладанием. При этом речь идет не только о неполноте любви без ответного чувства, но и полном ощущении обладания, насилия, продажности, словом, "объектности" в принуждении к сексуальному акту без любви. Человек стремится заполучить не только тело, но и дух. Открытость миру, открытость другому в том числе и в сексуальном чувстве является проявлением трансцендирующего человеческого бытия. Отсюда порнография противна чисто по человечески. Она стимулирует желание обладания. Разглядывание изображений обнаженного тела – это эрзац одностороннего обладания, господства над другим, который лишен защиты. И хотя говорят, что женщину нельзя раздеть, ибо ее тело – символическая система, но порнография если не десимволизирует человека, то как бы лишает его души, превращает в объект. Порнография отличается от текста, который всегда респонзитивен, т.е. открыт к другому, является диалогом с ним. Порнографический взгляд эгоистичен, он превращает другого в средство собственного наслаждения.

 

В разуме человек открыт миру и именно в нем тогда следует видеть исток трансцендирования и в частности самоотверженной любви к другому. Тело считается некой полостью, в которой человек укрывается, замыкается в себе. Во всякий момент можно отвлечься от ситуации и прислушаться к стуку сердца, звону в ушах, к возбуждению внизу живота и даже замкнуться в этих переживаниях. Но что-то заставляет нас проецировать свои переживания на другого и удовлетворение своих желаний мы связываем с ответным чувством другого. Это относится не только к сексуальной сфере, но и к культуре еды. Таким образом, не только разум, но и тело экстатично, оно наделено сильной и энергичной интенциональностью, заставляющей человека покидать свою оболочку. В этом отношении интересно обратить внимание на дискурсы о коже, которая выступает своеобразной границей нашего тела. Как всякая граница она обращена внутрь и наружу и обладает своеобразным пропускным режимом, регулирующим общение внешнего и внутреннего. В биологии в последнее время активно исследуется механизм "мембран", благодаря которым происходит взаимодействие различных по своей природе химических, электрических, физиологических, нервных, психических и сознательных процессов.

Мерло-Понти понимает тело как своеобразную "мембрану" между физическим и духовным. Именно тело, функционирующее по своим законам, часто понимаемое как живой автомат, одновременно выражает человеческое существование, характеризующееся открытостью миру. Неверно говорить, что тело существует в мире как объект среди других. По мнению Мерло-Понти, оно выражает целостное существование, причем так, что не просто репрезентирует (как это мыслится относительно сознания, не имеющего самостоятельной жизни, а только рефлексию), а и воплощает существование. “Этот воплощенный смысл является центральным феноменом, по отношению к которому тело и дух, знак и значение – суть абстрактные моменты... Ни тело, ни существование не могут сойти за подлинник человеческого бытия, так как оба они предполагают друг друга и так как тело есть сгущенное или обобщенное существование, а существование - непрерывное воплощение"[125]

М. Мерло-Понти предпринял попытку рассмотреть опыт, который является эмоциональным и, в частности, эротическим и тем не менее обладает смыслом. Проблема состоит в том, что тело и душа рассматриваются как некие машины аффектов, непросветленных мыслью, замкнутых рамками организма. Она имеет две стороны: во-первых, аффективная жизнь не остается замкнутой, а каким-то образом "сублимируется" в духовной сфере и это было впечатляюще показано Фрейдом; во-вторых, эмоциональные и в частности сексуальные переживания не должны редуцироваться к эпистемологии. Важно сохранить самостоятельность нитей истины и удовольствия и раскрыть сложную ткань их переплетения.

На примере анализа сексуальных расстройств Мерло-Понти показывает, что для переживания эротических удовольствий недостаточно ссылок на эрогенные зоны, на подсчет их силы или слабости: "Должна существовать имманентная сексуальной жизни функция, которая обеспечивает ее развертывание, и нормальное развитие сексуальности должно основываться на внутренних способностях органического субъекта. Должен быть некий Эрос или некое Либидо, которые наполняют жизнью особый мир, придают сексуальную ценность или значение внешним стимулам и обрисовывают для каждого человека способ употребления его объективного тела."[126] Проблема сексуальных больных не столько органическая, сколько метафизическая: отсутствует способность проецировать сексуальный мир, создавать и поддерживать эротическое переживание. Отсюда назначение "сексуальной педагогики" не столько в научении техническим приемам, но и не в "совращении", как иногда считают моралисты, сколько в развитии принципиально нового искусственного чувства, которое не сводится к когито, а остается телесным и вместе с тем открытым другому, вырывающем человека из соматической замкнутости. Солнце и дождь, светлый день и темная ночь, девушка и зрелая женщина сами по себе не вызывают тех чувств, которые описаны в лирической поэзии. Всему этому человек должен научиться. И как все рукотворное, чувства радости и грусти, любви и ненависти имеют свой порядок. Другое дело, что он не сводится к порядку рассудка, а выступает проявлением своеобразной "логики тел". Сексуальность, по мнению Мерло-Понти, это один из способов, которым человек проектирует свою среду. Он возражал против растворения существования в сексуальности, как это иногда происходит в психоанализе, но тем не менее всячески подчеркиваал сексуальное чувство, как своеобразное интенциональное переживание, которое определяет возможность тех или иных конкретных симпатий или антипатий.

Знаки страсти.

Любовные чувства являются столь древними, что кажутся изначальными. Шелер считал любовь и ненависть антропологическими константами. Это значит, что человеком является тот, кто способен любить и ненавидеть. Тот же, кто после поцелуя с дамой говорит: мокро и невкусно, считается недоразвитым. Различие между человеком и животным по линии любви, конечно, нуждается в уточнении. Как известно и в мире людей различается любовь животная и любовь духовная. Точно также биологи немало написали о тонких отношениях самцов и самок, например, в популяциях лебедей. Антропогенез любви весьма мало продвинут, и помехой являются слишком жесткие различия души и тела, духовных переживаний и телесных желаний.

Чувственность является крепким орешком не только для теолога-христианина, но и для ученого-гуманитария. Проблема в ее спонтанности и неуправляемости, в том, что Достоевский называл «глупой волей». Между тем, в сфере чувств существует какой-то особый «порядок сердца». Более того, отношения людей, основанные на любви и ненависти, связывают их друг с другом сильнее, чем принцип толерантности или «права человека». Целый ряд историков считают, что «горячие», чувственные культуры наиболее пассионарны, или, как говорят сегодня, креативны.

Мы судим о специфике любовных переживаний у наших предков преимущественно по оставшимся от них книгах. Книги о любви – это романы, а они являются относительно поздними продуктами цивилизации. Даже в описании любовных отношений у Овидия мы находим нечто странное. Тем более «Домострой» не воспринимается как любовный текст. Он воспринимается скорее как свидетельство некой бездуховности отношений мужчин и женщин, которую навязывает хозяйство. Именно в такой интерпретации «ритуальные» тексты также стали основой европейской метафизики любви, которая воплотилась не только в романах и лирике, но и в повседневной жизни.

Если вдуматься в то, как вообще возможно любовное чувство и как оно возникает между людьми, то можно придумать два альтернативных ответа, которые как раз и нуждаются в каком-то синтезе, ибо в повседневной любовной практике они постоянно переплетаются, переходят одно в другое, взаимно поддерживают и обогащают друг друга. Первый ответ, который дало бы большинство зрелых, разумных, переживших романтическую иллюзию людей, состоит в убеждении, что в отличие от животного, человеческое чувство симпатии возникает как продукт общения, разговора, диалога, в ходе которого определяется консенсус в понимании важнейших вещей и достигается нравственное признание друг друга. Путь к сердцу женщины лежит через ухо, - считают сторонники вербалистской модели любви. Вместе с тем у такой концепции немало проблем и причем не только методологических. Как раз с техникой у них дело обстоит более или менее хорошо, во всяком случае они оснащают людей более эффективными и надежными средствами, чем их противниками. Например, любовная лирика является хорошим инструментом покорения женских сердец. Хотя Платон ее побаивался, она высоко ценится нынешними пастырями человеческого стада, ибо цивилизует темные порывы и нейтрализует животные извращения, а, главное является подконтрольной и позволяет переприсваивать и перенаправлять любовную энергию в нужном направлении и на пользу общества – влюбленные не только используются для рождения и воспитания детей, но их энергия сублимируется для создания как культурных так и материальных ценностей. Особенно легко, если, конечно, захотеть и постараться, она переводится в любовь к отечеству. Именно в этой «пригодности» для государственных нужд и видятся недостатки вербалистской модели. Сегодня она оказалась под подозрением, но отказаться от нее невозможно и в качестве компромисса она существует как бы отдельно от задачи воспитания государственных животных. Кроме того, она нейтрализуется активно развивающимся сексуальным просвещением, которое опирается не столько на древнее искусство эротики, сколько на технику получения наслаждения. Науки о сексуальном, полагал Фуко, даже более эффективно и экономно организуют коллективное тело для нужд власти.

Другой ответ на вопрос о тайне любви, опирается на чувство влечения, которое, наверное, испытал каждый по крайней мере в романтическом возрасте первой любви. Его загадка состоит в том, что до или помимо разговора, как говорят, «с первого взгляда» пара людей испытывают взаимное влечение или симпатию, которые и дают толчок началу витиеватого разговора, логика которого нередко ужасно калечит их первоначальные чувства. Впрочем, не станем торопиться. Переход от любви к ненависти достаточно сложная тема. Конечно, можно как рабочую использовать такую модель, согласно которой чувства не обманывают, а разговоры, допуская в интимную сферу любви, Другого – общественные нормы и ценности, неизбежно разрушают любовную идиллию.

Позитивная культура чувств лежит в основе «общества развлечения», которое интенсивно выстраивается масс медиа. Современные люди больше озабочены тем, что происходит в телепрограмме «Дом-2», чем собственными семейными проблемами. Философы реагируют на это критикой «виртуальной реальности». Разделяя этот критический настрой, нельзя отрицать, что телешоу и прочие зрелища выполняют и цивилизационную функцию. Поэтому следует выявить «психосемантику», соединяющую социальную систему кодов и значений с чувствами людей.

 

Как чувства, релевантные для одного, оказываются или могут оказаться значимыми для другого? Общепринятыми должны быть действия, и именно они контролировались обществом. Чувства только сбивают с толку, поэтому их проявление если и не запрещалось совсем, то жестко контролировалось. Собственность, женщины и другие блага всегда были причиной раздоров. Нормализация такого рода отношений составляет главную задачу коммуникативных медиумов. Задача эта решается путем создания семиотической концептуальной системы, объясняющей возможность выражения чувств. Как возможен порядок в столь запутанной области, какую являет собой мир страстей? Первым шагом наступления на спонтанность чувств является их описание. Этим занимаются не только поэты, но и воспитатели, моралисты, ученые. Поэты придумывают идиомы, а педагоги, медики и юристы постулируют нормы. Благодаря их связи описание исторического материала осуществляется на основе абстрактных социологических теорий. Поскольку внутренняя жизнь человека проявляется в публичной сфере, постольку самоконтроль и самодисциплина более эффективна, чем внешний запрет. Благодаря описанию, концептуализации и интерпретации обретается власть над непокорной, антиобщественной страстью. В режиме истины человека учат использовать свое тело для получения удовольствия с минимальным риском для здоровья.

Однако чисто семиотического истолкования общества недостаточно для раскрытия социальной жизни людей. Его необходимо дополнить коммуникативным подходом. Например, дискурс о любви не просто выражает интимные сердечные чувства, а представляет собой символический код, посредством которого информируют о том, о чем, кажется, невозможно сообщить. Здесь возникают две проблемы: Во-первых, если слепая страсть осуждается в любой культуре, то как кодифицируются чувства, чтобы обрести общезначимое и общепринятое выражение? Во-вторых, как сами чувства, точнее, их выражение в некой общепринятой форме, становятся коммуникативными медиумами?

Знаки страсти также необходимы для жизни, как и мудрые слова. Коды образуют, производят социально одобряемые чувства. Без них, строго говоря, невозможны и переживания, ибо большинство из них являются реактивными. Они связаны не столько с внутренними потребностями организма, сколько с переживаниями, обусловленными и даже навязанными социальными нормами. Да, есть чувство голода, и все переживают потребность в пище. Большинство людей едят, занимаются любовью, работают и отдыхают. При этом они испытывают определенные и, вероятно, похожие чувства, вызванные удовлетворением или невозможностью реализации этих основных человеческих потребностей. Возможно, таким же образом обстоит дело и с "высшими" потребностями, которые порождены культурой. Но в каждую эпоху, даже в рамках одного общества, люди по-разному удовлетворяют свои потребности и по-разному оценивают те или иные способы их удовлетворения. В итоге получается достаточно пестрая, но упорядоченная картина мира чувств.

Если подойти к этому чисто философски, то такое, хотя и пестрое, единообразие, должно вызывать удивление. Действительно, чувства, как интимные внутренние переживания даже одинаковых событий должны быть, во-первых, совершенно уникальными, а во-вторых, неповторимыми даже в жизни самого индивида, который по-разному переживает свои завтраки, обеды, ужины и контакты даже с одним и тем же партнером. Как удается нормализовать не только проявление, но и переживание слепых страстей. Ведь они капризны, и даже цивилизованные люди, испытывают такие желания, которые направлены не только на реализацию социально одобренных ценностей, но и на их отрицание. Начиная с 17 столетия, когда появляются журналы, а в них печатаются романы, страсти становятся предметом внимания и культивирования. Их манифестируют, они становятся условием социальных действий. Роман в письмах становится формой сообщения об интимных человеческих чувствах. Вопрос в том, являются они ответом или, наоборот, вызовом?

Рассматривая страсти с коммуникативной точки зрения, мы должны различать знаки и коды, с одной стороны, и реальные чувства, с другой. Пожалуй, самой первой попыткой кодификации чувств является аристократическое искусство страсти, которое отличалось от вульгарных проявлений сексуальности. На место грубых форм ухаживания приходит тонкое искусство амурной страсти, которое отличается возвышенным идеализмом. Совершенно очевидно, что рыцарская любовь культивировалась не только с целью облагораживания высших сословий, которые обучались контролировать свои страсти, но и с целью сублимации страсти на ниве войны. На смену средневековой рыцарской галантности приходит романтическая любовь. При этом меняются: форма кода, основание любви, антропология, упорядочивающая коды. Если в Средние века ориентировались на идеализацию, то в Новое время – на рефлексию. При этом основные усилия тратились не столько на облагораживание объекта любви, сколько на его познание и работу воображения.

Прежняя семантика любви формулировалась как идеал и парадокс, и благодаря этому оказывалось возможным единство многообразия. Сегодня происходит тривиализация этой семантики и не ищется никаких новых форм нормализации неожиданного. Коды амурной страсти интенсифицировали любовь, и одновременно исключали эксцесс. Современная психотерапия и сексология направлены на поиски путей получения максимального наслаждения. Если раньше трудность состояла в том, как понять и принять своеобразие того, кого любишь, то теперь другой – это объект сексуальной самореализации.

Главное противоречие, с которым мы не разобрались и до сих пор, состоит в том, что литература, с одной стороны, ведет к интенсификации чувств и страстей, а с другой стороны, должна способствовать воспитанию добродетели. Но как возможно это гармонизировать? Уже в ХVIII в. возникает фривольный дискурс, направленный против морали. Предел его обозначен Садом. Другой дискурс – психоаналитический – сформировался как выражение принципа наслаждения. Он направлен против разума. Так оказались разбитыми две главные контролирующие инстанции человеческого поведения. Чем же ответило общество на эту угрозу? Как кажется, оно стало обращать меньше внимания на заботу о душе и больше – на заботу о теле. Поэтому на передний план вышло понятие сексуальности.

Это привело к изменению семантики любовного дискурса. Приверженцам романтической любви секс кажется чем-то совершенно животным. Однако проблема вовсе не в редукции к физиологии. В современном обществе преобладают безличные отношения. Я стало проблемой. Отсюда не забота о себе и не управление своими страстями, а поиск себя, рефлексия и селекция самости – вот что становится главным. Секс попадает в эту серию поисков себя. То, что раньше искали в любви, в интимных отношениях теперь заменяется поиском самореализации. Секс не преследует цели продолжения рода, а воспринимается как средство достижения индивидуального наслаждения и саморепрезентации. Поскольку в презентации теряется различие истины и видимости, постольку нет проблемы различия истинного и мнимого чувства, так занимающего романтиков. Кодирование страсти с целью ее нормализации и приспособления для социальной и семейной жизни становится ненужным. Что же приходит на смену старому коду, экзальтирующему и нормализующему слепую страсть, в которой видели главную угрозу социальному порядку? Любовь больше не является долгом, и никого ни к чему не провоцирует.

Диспозитивы желания.