Крохотная волна, очень спешившая к берегу

 

Все волны только и делают, что спешат к берегу.

Гм… за исключением, конечно, тех, которые спешат в прямо противоположную сторону – от берега.

Хотя, вообще‑то, конечно, понятно, что на самом деле это одни и те же волны, только сначала они спешат к берегу, а потом назад, от берега. А может быть, это и совершенно разные волны… только боюсь, что разобраться в этом вопросе мы с вами не сумеем. Да нам оно и не нужно.

Речь у нас всего‑навсего и пойдёт об одной‑единственной волне – спешившей именно к берегу. Причём очень спешившей. И к тому же крохотной. Мы так и будем её с вами называть: Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу. И ничего, что это немножко длинно – тем более для крохотной волны. Зато такого имени больше ни у кого нет.

Ну так вот.

Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу настолько спешила к берегу, что многих это даже удивляло. Одной из многих была Толстая Розовая Медуза, которая лениво покачивалась на воде и напоминала пять кило холодца, выброшенного в море. Увидев Крохотную‑Волну‑Очень‑Спешившую‑к‑Берегу, Толстая Розовая Медуза вяло всплеснула руками‑или‑что‑у‑неё‑там‑было и булькнула:

– Вот ненормальная‑то!

А когда Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу пробегала мимо неё, спросила как ни в чём не бывало:

– Вы спешите?

– Ещё как спешу! – запыхавшись, ответила Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу и вежливо извинилась перед Толстой Розовой Медузой за то, что в спешке не может уделить ей достаточно внимания.

Но Толстая Розовая Медуза, не обратив на её извинения никакого внимания, спокойно продолжала разговор:

– По делам или… или так?

– Не знаю, – призналась Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу. – Просто… просто меня влечёт к берегу. – И почти уже побежала дальше.

– Секундочку! – остановила её Толстая Розовая Медуза. – Кто влечёт?

– Непреодолимая сила! – чуть не плача ответила Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, не способная более сдерживать себя и даже завиваясь на кончике, словно это была большая волна.

– Странно! – сказала Толстая Розовая Медуза. – А меня почему‑то никто не влечёт…

Но от Крохотной‑Волны‑Очень‑Спешившей‑к‑Берегу уже и след простыл. Поёживаясь в похолодевшей воде, Толстая Розовая Медуза пожала плечами‑или‑что‑у‑неё‑там‑было и вывалилась за пределы этой сказки.

А Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу опять изо всех сил заспешила к берегу. Она и правда не знала зачем. Ей казалось, что нет большего счастья, чем хотя бы на минутку прикоснуться к полоске песка… или, может быть, даже навсегда остаться на берегу. Хоть Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, конечно, понимала, что волны – всё равно, большие они или маленькие, – на берегах никогда не живут, но она, тем не менее, почему‑то была уверена в том, что родом именно оттуда… с далёкого – ах, далёкого! – берега. И что – если, разумеется, напрячь память посильнее, – она могла бы даже вспомнить, как там, на берегу, жилось – давно, в детстве…

Но, сколько Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу ни напрягала память, ей, увы, так и не удавалось вспомнить, как он выглядит, этот далёкий берег. Между тем непреодолимая сила сама несла её туда – и Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу была уже почти уверена, что сумеет добежать… и пусть даже не остаться там, на песке, а только коснуться его. И пусть даже не коснуться, а только взглянуть – из‑да‑ле‑ка.

От волнения Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, сама не зная как, лихо перепрыгнула одну Волну‑Совершенно‑Невероятных‑Размеров, которая с удивлением крикнула ей вслед:

– Осторожнее, Вы разобьетесь о берег!

– Я… о берег? – про себя повторила Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу и усмехнулась: разве можно разбиться о свой берег – тот берег, где прошло твоё детство?

Следующие две волны она перепрыгнула тоже, потом ещё и ещё… – и вот уже со всего размаху ударилась Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу о прибрежные камни. Было ужасно больно, но она всё‑таки нашла в себе силы доплестись до полоски песка и совсем осторожно коснуться его. Песок оказался тёплым и нежным.

…а дальше… дальше и думать было нечего о том, чтобы остаться там, потому что та же непреодолимая сила схватила её за гребень и потащила назад, в море. Противиться этой силе было невозможно, но…

– Прошу прощения, как это «за гребень»? – спросила сама себя Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу. – У меня же никогда не было никакого гребня…

Однако теперь уже гребень у неё был. Ибо отнюдь не Крохотной‑Волной‑Очень‑Спешившей‑к‑Берегу, но Огромной‑Волной‑Неспешно‑Катящейся‑от‑Берега продолжала она свой путь.

– Откуда во мне столько силы? – удивилась Волна и радостно устремилась навстречу океану.

Толстая Розовая Медуза, каким‑то чудом снова ввалившаяся в сказку, без единого слова с почтением уступила ей дорогу: она и представить себе не могла, что перед ней та же самая волна, с которой она беседовала совсем недавно… А может быть, это были и две совершенно разные волны… – только боюсь, что разобраться в вопросе мы с вами не сумеем.

Да нам оно и не нужно.

 

 

КИСТЬ РЯБИНЫ

 

Кто же не любит рисовать кистью? Берёшь бумагу, потом берёшь кисть, обмакиваешь её сначала в воду, затем в краску – и рисуй себе на здоровье! Очень это замечательное дело – рисовать кистью. И когда‑нибудь через сто лет твою картину повесят в музее на стену и подпишут снизу: «Такой‑то и такой‑то. Пейзаж». – А дальше, совсем маленькими буквами: – «Бумага. Кисть». Очень торжественно получится!

– Вами скоро уже рисовать начнут? – спросил как‑то Голый Кустарник у Кисти Рябины, прикрывая свою наготу чем пришлось, а пришлось – двумя чудом уцелевшими на нем листочками.

Деликатно отвернувшись в сторону, чтобы не смущать Голый Кустарник, Кисть Рябины спросила:

– Разве мной должны начать рисовать?

– Конечно должны! – воскликнул Голый Кустарник. – Кистями всегда рисуют. Обмакивают сначала в воду, потом в краску – и рисуют себе на здоровье.

– И что же рисуют? – заинтересовалась Кисть Рябины, которая не подозревала, что предназначена для рисования.

– Да всё рисуют! – не особенно задумываясь, ответил Голый Кустарник. – Ну, там… портреты всякие, пейзажи… или обнажённую натуру.

– Рисовали бы лучше портреты! – сразу же размечталась Кисть Рябины, осторожно взглянув на Голый Кустарник. – Обнажённую натуру мне как‑то не очень хочется… А что такое пейзажи, я не знаю…

– Пейзажи – это природа, – с радостью начал объяснять Голый Кустарник, даже забыв, что он голый, то есть обнажённый. – Если нарисовать землю, небо, воду и густые деревья, то будет пейзаж. – Тут он вспомнил, что забыл обидеться, обиделся и сказал: – Кстати, обнажённую натуру тоже очень интересно рисовать!

При этом Голый Кустарник нарочно сбросил с себя два последних листка и с некоторой даже гордостью принялся глядеть вдаль.

А Кисть Рябины задумалась.

Конечно, было бы здорово, если бы ею начали рисовать. Только не очень приятно, когда тебя окунают… в воду ещё ладно, но в краску! Хотя, понятное дело, это вполне можно стерпеть, если иначе никак. Зато тобой нарисуют портрет – например, портрет президента! На худой конец – пейзаж… Только бы, конечно, не обнажённую натуру, потому что, вообще‑то, он не очень прилично выглядит, этот Голый Кустарник… особенно теперь, когда два последних листа с себя сбросил и стоит как истукан… и глядит вдаль! А сам небось вдали ничего и не видит: уж больно он роста маленького.

С этого дня Кисть Рябины принялась ждать, когда ею начнут рисовать. Она представляла себе, что происходить это будет так.

К ней подойдёт какой‑нибудь Знаменитый на Весь Мир Художник и вежливо поздоровается… например, скажет:

– Доброе утро, мадам!

А она тогда сделает вид, что не понимает, кто это с ней говорит, и удивлённо спросит:

– Разве мы с Вами знакомы?

И услышит в ответ:

– Вы‑то, конечно, со мной не знакомы, потому что я бедный и никому не известный художник… (Только она, понятное дело, будет знать, что он притворяется бедным и никому не известным, а на самом деле богат и знаменит на весь мир.) Зато я о Вас много слышал. Все только и говорят, что неподалёку отсюда растет одна совершенно замечательная Кисть Рябины. Вот я и пришел на Вас посмотреть.

А она тогда подождёт немножко и нарочно скажет:

– Посмотрели? Теперь можете уходить. Другие тоже хотят посмотреть.

Тут Знаменитый на Весь Мир Художник начнет рыдать настоящими слезами и просить, чтобы она разрешила ему собой порисовать.

А она тогда опять немножко подождёт и потом спросит очень строго:

– Надеюсь, не обнажённую натуру? И не пейзаж?

Тут Знаменитый на Весь Мир Художник прижмёт руку к самому сердцу и примется горячо уверять:

– Да нет, конечно! Как Вы только могли такое подумать… Я как раз собирался нарисовать портрет президента.

И вот только тогда она нехотя согласится!

…а между тем давно уже настал ноябрь. Кисть Рябины с тревогой оглядывалась по сторонам: Знаменитый на Весь Мир Художник всё не шёл и не шёл. Да и густых деревьев поблизости почти не осталось… значит, уже и пейзажа не нарисуешь! Куда ни глянь – повсюду только эта ужасная обнажённая натура, а старый её знакомый, Голый Кустарник, давно ничего не говорит – трясётся от холода, да и всё. Тоже мне, мужчина!

В начале декабря надеяться стало совсем не на что: бесследно пропала даже обнажённая натура… её завалил снег – Голый Кустарник, и тот перестал быть виден. Кисть Рябины, честно говоря, скучала по его пусть и давно уже молчаливому обществу.

Но вдруг однажды утром…

– Ты только посмотри! – услышала она около себя и взглянула вниз.

Внизу стоял Знаменитый на Весь Мир Художник со своим Учеником и восторженно глядел на неё.

– Ты только посмотри на эту кисть рябины! Какой изумительный цвет… Огненно‑красный на белом. Хоть садись здесь и рисуй её!

– Меня? – переспросила Кисть Рябины. – Я думала, Вы будете рисовать мной, а не меня…

Только Знаменитый на Весь Мир Художник был настолько увлечён, что даже не слышал её слов, а повторял и повторял:

– Боже, как хороша! Как хороша!

И тогда Кисть Рябины, небрежно стряхнув с себя пару‑тройку докучливых снежинок, подумала: «Какой же он всё‑таки оболтус, этот Голый Кустарник! Придётся рассказать ему весной, что он всё перепутал».

Потом она взглянула на то место, где Голый Кустарник стоял, по самую макушку занесённый снегом, и вдруг решила: «Пожалуй, я всё‑таки выйду за него замуж… пусть только оденется во что‑нибудь приличное».

День постепенно подходил к концу, и скоро небо объял закат – огненно‑красный закат, словно нарисованный кистью рябины. Хоть подписывай снизу: «Рябина. Закат». А дальше, совсем маленькими буквами: «Небо. Кисть».

 

 

ТЕНЬ, БРОШЕННАЯ НА АСФАЛЬТ

 

В том, что Тень, о которой у нас пойдёт речь, была брошена на асфальт, нет ничего удивительного: тени ведь куда угодно бросают. Я даже знаю одного человека, который бросил тень на всех нас, но после этого он стал мне настолько неприятен, что я даже имя его забыл.

Так о чём я… Ах, да: то, что тень бросили на асфальт, было неудивительно. Неудивительно, но болезненно: падать на асфальт, как известно, и вообще не слишком приятно.

– Ой, – сказала Тень‑Брошенная‑на‑Асфальт и схватилась рукой за разбитое колено.

Ей ничего не ответили – и она в задумчивости продолжала:

– Лучше бы меня бросили на траву. Или на песок.

Ей опять ничего не ответили – и тогда она совсем тихо добавила:

– Лучше бы меня вообще не бросали…

Но никаких сомнений не было: её бросили.

Тень посмотрела вокруг себя и увидела лежавшую на асфальте зелёную бумажку.

– Здравствуйте, милая Зелёная Бумажка! – от всей души сказала Тень. – Вас тоже бросили?

– Меня потеряли, – уточнила Зелёная Бумажка и гордо добавила: – Таких, как я, не бросают.

– Простите меня, пожалуйста, за мой бестактный вопрос, милая Зелёная Бумажка, – сразу же раскаялась Тень.

– И не смейте называть меня «Зелёной Бумажкой». Мое имя Купюра.

– Какое красивое имя! – восхитилась Тень. – Мне страшно не ловко, что я назвала Вас Зелёной Бумажкой… но я же не знала Вашего настоящего имени, дорогая Купюра!

– Вот теперь правильно, – похвалила её Купюра. – Именно дорогая Купюра: видите, какая на мне цифра?

– Единица, – прочитала Тень. – Единица и за ней три нуля.

– То есть тысяча, – охотно объяснила Купюра. – Я тысячная Купюра. Это большие деньги. Представляете, как горюет тот, кто потерял меня! И как счастлив будет тот, кто меня найдёт!

Тень не очень хорошо представляла себе это, но из вежливости, конечно, сказала:

– Очень хорошо представляю!

Тут Купюра вгляделась в неё попристальнее и с недоверием произнесла:

– А на Вас я что‑то вообще цифры не вижу… Это странно. Какая у Вас ценность?

– У меня нету никакой ценности, – ответила Тень. – Я тень. Меня только и делают что бросают.

– В этом нет ничего удивительного, – сказала Купюра. – Я бы тоже Вас только и делала что бросала! Не имеет смысла оставлять у себя то, в чём нет никакой ценности.

– Не имеет… – согласилась Тень.

Они помолчали.

– Странно, кстати, что Вас вообще подбирают, – снова заговорила Купюра. – Вот я бы, например, ни за что Вас не подобрала. А просто бросила бы, где стояла, – и забыла.

– Так со мной, кажется, и поступили, – Тень вздохнула. – И больше, наверное, никогда не подберут.

– Вот уж в чём на Вашем месте я бы не сомневалась, – заверила её Купюра.

В этот момент Купюру подхватил и унёс ветер.

– Теперь ветер будет очень богатым, – подумала Тень. – И сможет купить себе всё, что захочет… например, целых сто порций мороженого.

Не успела она это подумать, как заметила, что начинает сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее двигаться по асфальту – точно вслед за высоким человеком в плаще… тем самым, который и бросил её на асфальт.

– Минуточку, – сказала Тень. – Не подбирайте меня, у меня нет никакой ценности.

Высокий Человек остановился и посмотрел на неё с изумлением.

– Почему Вы решили, что я подбираю Вас? – спросил он.

– Да потому что Вы же меня и бросили, – напомнила ему Тень. – Вы всегда меня бросаете.

– А вот и неправда, – сказал Высокий Человек. – Ничего я Вас не бросаю!

– Бросаете… – вздохнула Тень. – Например, в последний раз Вы бросили меня на асфальт – и я разбила колено. Вот…

Тут она показала Высокому Человеку разбитое колено – и тому сразу стало стыдно за своё поведение. Он покраснел и сказал:

– Извините, пожалуйста, моя дорогая Тень! Я не нарочно… я просто как‑то не обращал на Вас внимания.

С этого времени Высокий Человек стал вести себя совершенно по‑другому. Он никогда больше не бросал Тень – ни на траву, ни на песок, ни, тем более, на асфальт. Всякий раз, когда он готов уже был бросить Тень, он опоминался и вместо этого осторожно клал её у своих ног на специальный шерстяной коврик, который отныне всегда носил с собой.

Тень сворачивалась на коврике в комочек и никогда не забывала сказать:

– Большое спасибо!

А Высокий Человек с улыбкой брался за верёвочку, привязанную к коврику, и начинал аккуратно везти за собой уютно устроившуюся на нём Тень.

 

 

ДЕТСКИЙ ТАНЕЦ НА ЛУЖАЙКЕ

 

На лужайке Детский Танец жил. Когда дети приходили на лужайку, они просто ничего не могли с собой поделать – так им хотелось сразу же начинать танцевать.

– Вы хоть поешьте сначала мороженого с кока‑колой, – говорили детям взрослые, – а потом танцевать будете.

Но дети не ели, а только танцевали и танцевали, потому что Детский Танец увлекал их.

– Как это ты детей увлекаешь? – всё спрашивал Гриб‑Мухомор, который каждый год вырастал в лесу под одним и тем же кустом.

– Да я и сам не знаю как, – улыбался в ответ Детский Танец, на минуту переставая напевать себе под нос и глядя на Гриб‑Мухомор ясными глазами.

– Меня, например, ты совсем не увлекаешь, – признавался Гриб‑Мухомор. – Я как стоял себе, так и стою.

– И меня не увлекаешь, – включался в разговор Пень‑в‑Стороне. – Вот смотрю я на тебя – и танцевать мне просто ну нисколько не хочется! Даже странно…

– Действительно странно… – окончательно переставал напевать Детский Танец. – Просто совсем‑совсем не хочется – ни вот столечко?

– Ни даже вот столечко! – непреклонно отвечал Пень‑в‑Стороне.

– И мне тоже, – вторил ему Гриб‑Мухомор.

Обычно Детский Танец после таких разговоров умолкал, но сегодня, неожиданно для себя, спросил у обоих:

– А чего вам хочется?

– Мне, например, ничего не хочется, – отчитался Гриб‑Мухомор. – Мне нравится стоять так, как я стою.

– И всё? – у Детского Танца даже руки опустились.

– Всё! – с некоторой даже гордостью сказал Гриб‑Мухомор.

– Мне тоже ничего не хочется, – подхватил Пень‑в‑Стороне. – Я тоже доволен тем, как я тут стою.

– И Вам от этого, что же… весело? – с ужасом спросил Детский Танец.

– А кто сказал, что нам от этого должно быть весело? – поразмышляв немного, задал встречный вопрос Пень‑в‑Стороне. – Ничего весёлого в том, чтобы стоять, конечно нет. Но нет ничего весёлого и в том, чтобы сидеть или лежать.

– А в том, чтобы танцевать танец, есть весёлое… – возразил Детский Танец неуверенно.

– В том, чтобы танцевать танец, тоже нет ничего весёлого, – отрезал Пень‑в‑Стороне. – Танцевать танец – это ничем не отличается от стоять, сидеть или лежать! – Тут он сделал глубокомысленный вид и сказал: – Возьмём птицу… – Детский Танец испугался за птицу, но всё обошлось. – Многие могут сказать: ах, как это, дескать, весело – летать! Но спросите саму птицу: «Птица, тебе весело летать?» – и птица только расхохочется вам в ответ неприятным смехом. Потому что для птицы летать – не весело и не грустно, а нор‑маль‑но. Стоять для меня – опять же нор‑маль‑но.

– Ну, так и стойте, ради Бога… разве я против? – поспешил за верить его Детский Танец, который вообще не понял, какое это всё имеет отношение к нему. Но Пень‑в‑Стороне, оказывается, ещё не закончил своих рассуждений.

– Я ещё не закончил своих рассуждений, – так прямо и объявил он. – Теперь возьмем тебя. – На этом месте Детский Танец на всякий случай вздрогнул. – Ты танец. Тебя нельзя есть, нельзя пить, нельзя читать или рисовать – тебя можно только танцевать. Ты следишь за ходом моих мыслей? Так вот: если тебя можно только танцевать, то для тебя это нор‑маль‑но, понял?

– Нор‑маль‑но, а совсем не весело! – оживлённо подхватил Гриб‑Мухомор, тоже сообразив наконец, куда клонит Пень‑в‑Стороне.

И вот тут Детский Танец загрустил. От грусти он даже прилёг на лужайке, чего раньше никогда не делал.

– Что это с тобой? – озабоченно спросил Пень‑в‑Стороне.

– Ничего… – сказал Детский Танец почти сквозь слёзы. – Всё в порядке. Пройдёт…

Между тем он так и пролежал на своей лужайке до утра – не сделав больше ни одного движения. Это была самая грустная ночь в его жизни. Он‑то думал, что детям весело танцевать его. А детям, оказывается, не весело и не грустно – им нор‑маль‑но. То есть никак.

Утром лес наполнился детскими голосами: дети спешили на лужайку. Она была их любимым местом в лесу. Прибежав, дети приготовились было танцевать, но увидели грустно лежащий на лужайке Детский Танец и взволнованно подбежали к нему.

– Вставай скорее! – сказали они. – Мы хотим тебя танцевать!

– Зачем? – уныло отозвался Детский Танец.

– Чтобы было весело! – закричали дети.

– Танцевать меня не весело, – все так же уныло ответил на это Детский Танец. – Не весело и не грустно, а нор‑маль‑но. То есть никак. Идите лучше постойте вместе с Пнем в стороне или с Мухомором под кустом.

– Он, наверное, заболел, – сказали дети и осторожно подняли Детский Танец с травы на ноги. – Ты попробуй, – попросили они, – сделай только одно движение… хоть одно, а уж дальше мы сами!

И Детский Танец попробовал: сделал одно движение, потом другое, а уже на третьем силы вернулись к нему– и… до чего же весело было детям в то утро танцевать Детский‑Танец‑на‑Лужайке – весело как никогда! И сколько бы родители ни просили детей постоять немножко, а ещё лучше посидеть или полежать, они ни за что не соглашались.

Им было весело танцевать Детский‑Танец‑на‑Лужайке, ведь танец – это всегда праздник, а праздники праздновать весело – что бы там ни говорили Гриб‑Мухомор и Пень‑в‑Стороне.