Ковыляя, уходит дальше, останавливается, заправляет седую прядь, выбившуюся

из-под косынки. Она идет, она была там, теперь она здесь... Не пойму, что со

Мной -- вижу я ее жесты или предвижу? Я уже не отличаю настоящего от

Будущего, и, однако, что-то длится, что-то постепенно воплощается, старуха

Плетется по пустынной улице, переставляя грубые мужские ботинки. Вот оно

Время в его наготе, оно осуществляется медленно, его приходится ждать, а

Когда оно наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно давно

Уже здесь. Старуха дошла до угла, теперь она превратилась в узелок черного

Тряпья. Что ж, пожалуй, это что-то новое, только что она была не такой,

Когда находилась в той стороне. Но новизна эта тусклая, заезженная, не

Способная удивить. Сейчас старуха свернет за угол, старуха сворачивает --

Проходит вечность.

Я отрываюсь от окна, бреду, шатаясь, по комнате; влипаю в зеркало,

Смотрю на себя с омерзением -- еще одна вечность. Наконец, избавился от

Своего изображения, валюсь на постель. Гляжу в потолок -- хорошо бы заснуть.

Спокойно. Спокойно. Вот я уже не чувствую, как скользит, задевая меня,

Время. На потолке я вижу картинки. Сначала круги света, потом кресты. Все

Это порхает. А вот и новая картинка -- на сей раз в глубине моих закрытых

Глаз. Это громадное коленоприклоненное животное. Я вижу его передние лапы и

Вьючное седло. Остальное скрыто туманом. И все же я его узнаю -- это

Привязанный к камню верблюд, которого я видел в Марракеше. Он шесть раз

Подряд становился на колени и снова вставал, а мальчишки смеялись и криками

Подзадоривали его.

Два года назад это было удивительно -- стоило мне закрыть глаза, и

Голова начинала гудеть, как улей, передо мной вставали виденные когда-то

Лица, деревья, дома, японка из Камаиси, которая нагишом мылась в бочке,

Убитый русский с огромной зияющей раной, а рядом -- лужа его крови. Я ощущал

Во рту вкус мускуса, в ноздрях запах масла, разливающийся в полдень по

Улицам Бургоса, запах укропа, плывущий по улицам Тетуана, слышал пересвист

Греческих пастухов; все это волновало меня. Но эта радость давно уже

Истерлась. Неужели сегодня она возродится вновь?

Знойное солнце в моей голове деревянно плывет, как изображение в

Волшебном фонаре. За ним следует клочок синего неба. Дернувшись несколько

Раз, оно застыло, я весь позолочен им изнутри. От какого марокканского (а

Может, алжирского? Или сирийского?) дня оно вдруг оторвалось? Я отдаюсь

Потоку, уносящему меня в прошлое.

Мекнес. Как он выглядел, этот горец, напугавший нас в узенькой улочке

Между Берденской мечетью и прелестной площадью в тени шелковицы? Он двинулся

Прямо на нас, Анни шла справа от меня. Или слева?

Это солнце и синее небо -- всего лишь обман. Вот уже сотый раз я на

Него попадаюсь. Мои воспоминания -- словно золотые в кошельке, подаренном

Дьяволом: откроешь его, а там сухие листья.

Горца я больше не вижу -- вижу только огромное молочного цвета пятно на

Месте вытекшего глаза. Впрочем, его ли это глаз? Врач, который в Баку

Излагал мне принципы устройства государственных абортариев, тоже был кривым,

И когда я пытаюсь вспомнить его лицо, передо мной возникает такой же

Беловатый шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело им

Обмениваются.

С этой площадью в Мекнесе, хотя я ходил по ней каждый день, еще проще

-- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось от нее смутное чувство, что

она была прелестна, да еще эти четыре слова, которые слились в одно:

Прелестная площадь в Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным

Взглядом уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали дерево, и

На меня бежит какая-то темная, коренастая тень. Впрочем, все это я выдумал

По ходу дела. Марокканец был высокий, сухощавый, да и увидел-то я его,

Только когда он меня коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и

Сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти сохранились. Но я

Ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в прошлом, я извлекаю из него