Генеалогические воспоминания, таблицы и записи, составленные доктором химии Генрихом Бюригом, род. 1849, ум. 1927г.

 

Мой любимый двоюродный брат, директор гимназии в Штеттине (ныне Щецин, Польша) Герман Фриче, намеревался в свое время составить семейную хронику, в которой семьи Бюриг, Фриче и Цикурш в первую очередь должны были быть описаны. В связи с этим он однажды обратился с просьбой к моему отцу, сообщить ему для этой цели по возможности подробные данные о себе самом, своих предках и его «Descendenz».

Во исполнение этого желания мой отец составил в июне 1886 г. нижеприведенное свое Curriculum vitae (жизнеописание), а также жизнеописание моего брата Вильгельма, умершего 1 июня 1884 г., и потребовал от моего второго брата Германа и меня самим написать свои Curriculum vitae и препроводить их для вышеуказанной цели Герману Фриче. Герман Фриче обещал каждому из нас в свое время передать по экземпляру семейной хроники, как только она будет напечатана. Но до этого, к сожалению, дело не дошло, так как мой двоюродный брат до окончания составления хроники умер, а его сыновья ее не завершили и не могли мне дать никакой справки о ее судьбе.

С составленных тогда моим отцом обоих Curriculum vitae, а также составленных моим братом Германом и мной я снял копии, которые я ниже дословно буду приводить.

В примечании к своему Curriculum vitae и моего брата Вильгельма мой отец заметил: «Даты приведены по юлианскому календарю, принятому в России». Здесь сразу следует заметить, что почти все другие даты, также приведены по юлианскому календарю, что иногда в скобках добавлено «р.к.» - русский календарь и этим особо подчеркнуто, в то время как все даты известны по грегорианскому календарю, у которых в скобках добавлены буквы «д.к.» - немецкий календарь.

В непосредственно следующих после копии Curriculum vitae заметках я даю некоторые дополнительные объяснения и данные к набросанной моим отцом картине своей жизни, которые я сделал после сообщений и рассказов моего отца.

Когда я возвращался из моих поездок по делам цементного завода и вечером за стаканом чая или пива уютно проводил время за разговором у моего отца, я часто побуждал его через задаваемые вопросы рассказывать мне о своей жизни и членах его семьи. Позже, часто в тот же вечер, после того как я желал отцу спокойной ночи, а иногда только по возвращении на завод, я делал записи, которые теперь здесь использую.

Я должен здесь заметить, что мой отец был очень сдержан в рассказах о своих родителях и братьях и сестрах. У меня создалось впечатление, что в семье было несколько темных моментов, которые тяжелым гнетом лежали на моем отце. Он находился в не очень хороших отношениях со своим отцом и со своим братом в не очень хороших отношениях, что отчасти объясняется стремлением моего отца к образованию, а затем разницей в образовании. Кроме того, мой отец, очевидно, был не согласен с поведением своего брата в делах, которое привело к разногласию. Здесь очевидно также сказалось большое нерасположение моего отца к торговому и купеческому сословию. Но со своей матерью и со своими обеими сестрами мой отец был в самых хороших отношениях. Препятствием в общении со своей сестрой Идой-Ульрикой-Эмилией (род. 10.03.1812 ум. 9.11.1877) Цикурш служило то, что ее муж принадлежал к купеческому сословию, в то время как со свое сестрой Вильгельминой Фриче, муж которой был главным лесничим в Оливе близ Данцинга, он был в наилучших отношениях и ее, как и ее мужа, очень уважал.

Я хочу заметить, что в последующих сообщениях, часто встречаются повторения, что однако неизбежно, так как я все записи моего отца дословно передаю в нижеприведенной копи, как и все, что относится к разным временам и к разным обстоятельствам, которое я дословно привожу в своих заметках, сделанных после своих бесед с отцом, и в той форме, в которой они в тот момент произвели на меня впечатление.

 

Копия Curriculum vitae моего отца.

 

Генрих-Фридрих – Вильгельм Бюриг родился 29 марта 1815 г. в Берлине. Первоначально посещал домскую школу, потом частную школу Гартунга, а с Михайлова дня 1829 г. Иоахимтальскую гимназию, которую он с квинты (второй класс) до примы (девятый класс) окончил к Пасхе 1836г. С тех пор изучал теологию и филологию, материальных средств для чего хватало от Beneficien. (Стипендия Иоахимтальской гимназии города Берлина по 50 талеров, от короля Фридриха Вильгельма 111 100 талеров ежегодно и бесплатный стол от кронпринца). Потом сдал экзамен на кандидата теологии, но не имел к этому внутреннего стремления, так как тогда сторогое ортодоксальное направление уже получило перевес, а потому он отклонил поступление в семинарию в Виттенберге (Германия) и пошел в августе 1839 года домашним учителем к глухонемому барону Вольдемару Будбергу на три года в Гарсен в Курляндии. За это время его нерасположение к теологии, и даже еще больше к священослужению, все больше и больше усиливается.

Это определило его желание еще больше обратиться к карьере учителя, к которой у него с давних пор была склонность. Осенью 1842 г. он поехал в Депт (Тарту), где при университете в течение одного года выдержал экзамены на старшего учителя по историческим наукам и географии, на гимназического учителя, а также на окружного учителя по всем остальным преподававшимся предметам. Экзамен на домашнего учителя он выдержал еще в 1839 году в Митаве (Елгава). С 01 января 1844 года он поступил школьным инспектором в Гапсале (Хапсалу) в Эстонии, а с 1 июля 1849 года перемещен в Пернов (Пярну) в Лифляндию старшим учителем. Здесь с 1855 года он инспектор, а с 1 июля 1859 года – директор и старший учитель классической гимназии в Пернове. С 1855 года русский подданный. Чин: статский советник, кавалер орденов Св. Станислава 11 класса, Св. Анны 11 и 111 классов, владелец медали на Андреевской ленте. На службе до 1 июля 1877 года. Пенсионер с 1869 года. Летом 1877 года переехал в Митаву, где жил два года, затем летом 1879 года переехал в Петербург.

Женился 3 июля 1844 года в Гульбене в Курляндии на Вильгельмине Биддер (род. 24.10.1808 ум. 20.09. 1890г.), дочери агронома Эрнеста Биддера и его жены Амалии, урожденной Штрокиш; род. 24 октября 1808 года, умер 20 сентября 1890 года.

Имел пять детей, согласно родословной, которая в записной книжке Генриха Бюрига, последняя находится в семейном архиве.

 

Curriculum vitae Вильгельма – Эрнеста – Александра Бюрига.

 

Домашнее обучение, затем гимназия в Пернове. Потом изучал юриспруденцию в университете в Депте (Тарту) с 1869 по 1873г. Получил звание кандидата с отличием, потом учился еще в Страсбурге и Лейпциге до 1877г. После того путешествовал по Германии и Италии. Затем в Лейпциге стал доктором юриспруденции. Возвратился в Россию в 1877г., но не смог получить сколько-нибудь удовлетворительную должность и, поэтому, у него появились физические и нравственные недомогания. Поездка в Германию и в Зальцбург оказалась безрезультатной, мозговое заболевание привело 18 июня 1886 г. к смерти. Это были записи моего отца. Далее следуют замечания и пояснения, о которых упоминалось выше.

Отец моего отца принадлежал ремесленному сословию и был по профессии портной. У него была большая мастерская, в которой были заняты многочисленные работники. Он нажил довольно значительное состояние.

По словам моего отца, его отец к концу своей жизни страдал мозговым заболеванием, которое в конечном результате привело к смерти. Это мозговое заболевание, а также упадок производства в начале 19 века, в результате политических событий сильно сократили состояние. Кроме того, оно уменьшилось благодаря добровольным пожертвованиям крупных сумм на алтарь Отечества во время освободительной войны, к этому прибавилось еще, что брат моего отца (был ли он старше моего отца и как его имя мне не удалось узнать) после ухудшения здоровья отца помаленьку полностью взял в свои руки руководство предприятием, но к этому был совершенно не способен. В связи с чем произошло обеднение семьи, в результате чего мать моего отца должна была поехать в приют для бедных при берлинском соборном приходе. Родители моего отца принадлежали к приходу в Берлине и занимали в этом приходе видное положение.

О том, что случилось с братом моего отца и где он в конце концов оказался мой отец всегда хранил глубокое молчание, так что я предполагаю, что тут были некоторые темные места. Это же самое я понял из замечаний обоих моих двоюродных братьев, Германа Фриче, директора гимназии в Штеттине (Щецин) и Ганса Фриче, обербургомистра в Шарлотенбурге. Кроме того, туманные высказывания моей кузины, жены проповедника в Данциге, Мины Вейсс, дают мне право считать, что приведенное выше предположение правильно.

Все трое вышеназванных были в уважении и верной любви преданы моему отцу и на сои вопросы о родителях и брате моего отца обычно давали уклончивые ответы, обосновывая их тем, что они очень мало были посвящены в эти семейные обстоятельства, и мне следует обратиться к своему отцу, чтобы получить более точные данные. Но мой отец обычно отмалчивался, когда я затрагивал эту тему.

После смерти брата моего отца, о котором я не знаю ни года его рождения, ни дату его смерти и не могу даже назвать его имени, еговдова и обе дочери нашли приют во вдовьем и сиротском доме при берлинском соборном приходе, и когда мне случайно на короткое время удалось остановиться в Берлине в 1880 году, я навестил своих кузин по настоянию своего двоюродного брата Ганса Фриче, обербургомистра в Шарлоттебурге, который принимал деятельное участие в судьбе обеих кузин и собирал для них деньги среди всех членов семьи. Мой отец, мой брат Герман и я так же были привлечены к этому сбору денег.

Когда я навестил своих кузин, их матери уже не было в живых. Обе, тогда уже пожилые дамы страдали глазами, из-за чего они не могли зарабатывать, обе производили впечатление больших простушек и имели посредственное образование. Одновременно с предложением посетить обеих кузин, мой двоюродный брат обратил мое внимание на то, что очевидно обе будут мне жаловаться и просить денежной поддержки. Мой двоюродный брат строго наказал мне, что бы я им ничего не давал, но если у меня есть желание что-то им пожертвовать, чтобы тогда я эти деньги передал ему, так как обе дамы совершенно не умели обращаться с деньгами.

Ему тоже, при его довольно редких посещениях, обе дамы докучали своими просьбами получить деньги. Если я все же хочу что-то пожертвовать, то должен лучше передать деньги ему, что бы его жена могла купить необходимое и затем передать им.

Как и предсказал мой двоюродный брат, так и случилось. Мне пожаловались на большую нужду, и мне ничего не оставалось сделать, как пожертвовать им большую сумму, хотя это тогда сделать было не легко при моих малых доходах и необходимости содержать семью и дом.

Из-за такого их нищенства я в дальнейшем воздерживался от посещений.

В последующие годы я неоднократно посылал обеим определенные сумы денег, до тех пор, пока мой двоюродный брат Фриче не сообщил мне о почти одновременной смерти обеих кузин. К сожалению, я тогда не записал даты смерти, а теперь делать какие-либо исследования не имеет для меня никакого смысла, а кроме того это меня совершено не интересует, даже имена моих кузин я забыл.

Во время своего обучения в школе мой отец давал частные и репетиторские уроки, этим он обеспечивал свою жизнь и со своего заработка помогал еще своим родителям. Его отец был ведь душевнобольным, а потому не мог работать в последние годы своей жизни. Его брат привел производство к развалу, это привело к безденежью и нужде в домашнем хозяйстве, что принудило моего отца к энергичному вмешательству.

Мой отец еще во время своего учения в школе получил прозвище «Vikar», это прозвище сохранилось за ним среди его друзей и во время его студенчества. В Иоахимтальской гимназии он получил это прозвище потому, что неоднократно в своем классе из-за болезни или какой-либо другой причины отсутствия учителя, замещал его и по распоряжению директора должен был занимать класс, таким образом, он «vikarierte» за учителя. Директором Иоахимтальской гимназии был в то время известный и глубоко почитаемый педагог Мейнеке, который был очень расположен к моему отцу, а мой отец его очень почитал и он ему всегда служил прообразом верного строгого исполнителя своего долга и каким был сам отец в педагогическом отношении в поздние годы.

У моего отца уже в самые молодые годы проявлялся исключительно большой педагогический талант, он во всех классах всегда был лучшим учеником, т.е. был первым, и это признавалось всеми его соучениками. Только очень соученик по фамилии Редепеннинг пытался прилежанием и знаниями оспаривать у моего отца первенствующее положение, но безуспешно, мой отец всегда удерживал свой авторитет у соучеников и у учителей. Редепенинг слыл карьеристом и был нелюбим.

Интересно, что мой сын Вильгельм во время своего учения в школе в Госларе имел в своем классе соученика Редепеннинга, который был внуком вышеупомянутого. Этот Редепеннинг был тоже по прилежанию и знаниям, так называемым примерным учеником и между ним и моим сыном равным образом возникло большое соперничество, но этот Редепеннинг также как и его дедушка не был уважаем своими соучениками и не был любим, его считали зубрилкой и карьеристом и завистливым товарищем, в то время как любой карьеризм и погоня за благосклонностью учителей были моему сыну полностью чужды.

Как то во время каникул соученик Вильгельма Редепеннинг рассказал своему отцу или дедушке о моем сыне, также как Вильгельм рассказывал своему дедушке об этом своем классном товарище. И после того как оба после каникул вновь встретились, они взаимно выговорились о своих дедушках, что те также как и их внуки конкурировали между собой. Моему отцу это редкостное совпадение было очень интересно, поэтому я о нем и рассказал. В связи с отлично сданными экзаменами в Дерпте (Тарту) мой отец привлек к себе внимание тогдашнего руководителя всего университетского дела в трех балтийских провинциях, куратора Крафтштрёма. И поэтому он предложил моему отцу только что освободившееся вакантное место руководителя и учителя окружной школы в Гапсале (Хапсалу) в Эстонии. При этом он добавил, что он как куратор обещает очень скоро перевести отца инспектором в более крупную окружную школу в Пернове (Пярну) в Лифляндии, так как тамошний инспектор Восс стар и бездеятелен и он по окончании полного срока службы не собирается дальше оставаться в должности. Но так как после окончания полного срока службы Восс и его многочисленная родня в Пернове (Пярну) прошениями и просьбами сумели склонить куратора оставить его еще на следующие пять лет на службе, то должность школьного руководителя была передана моему отцу только в 1855 году после окончательного ухода Восса. Фактическое же руководство школой находилось в руках моего отца с 1850 года.

Крафтштрём несколько раз лично и через моего дядю, профессора медицины Фридриха Биддера, шурина моего отца, извинялся перед моим отцом, что он оставил Восса дальше служить. Но его об этом настоятельно просили со ссылкой на то, что Восс со своей многочисленной семьей очень нуждался в заработке, в то время как мой отец, с его еще маленькими детьми, мог отказаться от сравнительно незначительного дополнительного заработка, который связан с работой инспектора. В то время требовалось, чтобы учитель в школе был бы русским подданным, и поэтому мой отец должен был принять русское подданство и принести присягу верности русскому государю. Но он приносил эту присягу только за себя, и не за своих детей, что при принесении присяги особо подчеркивалось, и о чем в документах, подтверждающих принесение присяги, было сделано примечание. Что было сделано такое исключение при принесении присяги, можно приписать только влиянию куратора Крафтштрёма, который имел в Петербурге при дворе очень влиятельных друзей.

Вследствие такой присяги мы, дети, выросли до некоторой степени без принадлежности к какому-либо гражданству, так как мой отец и на своей Родине не был приписан к гражданству последней, что впрочем, вероятно так же едва ли было возможно, так как какое государство будет несовершеннолетних детей признавать своими подданными и таким образом брать на себя обязанности по отношению к ним, оба родителя которых живут и ведут образ жизни, принятый в чужом государстве.

У моих братьев никогда не шла речь об их государственной принадлежности и они при окончании школы, университета и при определении на службу, так сказать безмолвно признавались русскими подданными, и это указывалось, а с их стороны это не вызывало никакого протест. Удостоверение об окончании университета, также диплом о сдаче кандидатского экзамена считались вполне достаточными «Legitimatien» для поступления на государственную службу.

При внезапно возникшей немецко-французской войне 1870 года оба мои брата не явились для исполнения своих воинских обязанностей в соответствующие немецкие учреждения, через что они, собственно говоря, «eo ipso» стали русскими гражданами. Я явился на службу в немецкую армию, хотел принять участие в войне как санитар или в какой-либо другой должности, но был призывной комиссией отклонен как физически полностью непригодный.

У моего брата Вильгельма вопрос подданства возник только один раз, при этом случае и мне пришлось объяснить мою непричастность к русскому государству и принадлежность к Пруссии и это случилось при нашем вступлении в «Curonia» в Дерпте (Тарту). Основанная 8 сентября 1808 года «Landsmannschaft Curonia» тогда очень строго подходила к чистокровности и принимала в свой конвент полноправными «Curonia» только поданных курляндцев, то есть от «курляндцев родителей и родившихся на курляндской земле» и, кроме того, немцев из благодарности, как тогда говорилось, за гостеприимство, оказанное в Германии, а особенно в Иене, когда «Curonia Dorhatensis» в Дерпте не имела места.

Мой брат и я доказывали наши права на вступление в «Landsmannschaft» тем, что моя мать была уроженкой Курляндии и мой отец был пруссак, который только «поверхностно» находился в русском подданстве, и что мы оба вследствие присяги нашего отца не являемся русскими подданными, в сущности безродные, но чувствуем себя немецкими гражданами, и что, к сожалению, я безрезультатно предлагал свою службу Пруссии в 1870 году, а мой брат в 1870 году еще не достиг требуемого возраста, чтобы сделать то же самое. Наша мотивировка Советом «Curonia» была признана правильной, и мы оба были приняты полноправными членами и как прусские граждане.

Позднее, я еще раз в жизни, очень неприятно почувствовал, что в сущности я безродный, не являясь подданным или принадлежащим к какому-либо государству.

В моем удостоверении об окончании университета в Дерпте (Тарту), так же как в моем дипломе кандидата, не находится никаких пометок о государственной принадлежности, в нем только удостоверяется о защите «rite» кандидатского экзамена и титул кандидата той дисциплины, которой он присужден, в моем случае кандидата химии. При моем поселении в Петербурге в сентябре 1876 года, у начальства, к которому я обратился, чтобы получить право на проживание в Петербурге, вопрос о государственной принадлежности вообще не возникал, и было совершенно достаточно моего кандидатского диплома для регистрации меня как жителя города. На основании этого диплома меня, наверное, принимали «eo ipso» за русского подданного. В октябре 1876 года я поступил на службу, на Петербургскую ситцевую фабрику «Яков Лютшиг» и жил там совершенно без внимания со стороны полиции, до убийства царя Александра II. 13 марта 1881 года. Уже до убийства царя, а особенно после, везде искали нигилистов. Так как нигилисты большей частью были из круга так называемой интеллигенции, и многочисленные нигилисты с целью пропаганды шли в народ и при этом, естественно, пробирались на фабрики, то со стороны полиции, а особенно со стороны великолепно организованной тайной полиции, все служащие фабрик, а в особенности высшие, образованные служащие, подвергались строгому контролю, а их удостоверения личности и их право на жительство в России, и, особенно, в столице, обстоятельно проверялись.

При этом полиция обнаружила, что в моих документах, удостоверяющих мою личность, не было ясно указано, что я являюсь русским подданным, что я безродный. Тогда на фабриках России почти не было химиков с университетским образованием, поэтому я показался полиции особенно подозрительным (dibios). Мне было предложено в течение 4-х недель подтвердить мою государственную принадлежность с предупреждением, что если я не представлю убедительных доказательств, то буду выслан из Петербурга, а может быть даже из России. Моя ссылка на то, что мой отец русский подданный и следовательно я тоже была отклонена, по причине принесения им в свое время своеобразной подданнической присяги. также как ссылка на то, что мои братья русские подданные и потому я тоже, были признаны недоказательными.

Я попал в очень затруднительное положение, не мог достать себе никаких доказательств, что я русский подданный, а так же не мог доказать, что я гражданин какого-либо другого государства, я был безродным, и мне грозила высылка. В этом отчаянном положении я по совету директора фабрики, господина Освальда Кравфта, обратился к полицеймейстеру Васильевского острова (моего местожительства), который находился в лучших отношениях с Крафтом, так как получал от фабрики ежегодно определенную довольно большую сумму за свои «Muhewaltung» которые состояли в том, что он не должен был беспокоить (chikanieren) фабрику. Этот темный почтенный человек от полиции был, в прочем, очень любезным, приятным собеседником, дал мне совет обратиться к одному его знакомому писарю в канцелярии Санкт-Петербургского градоначальника и просить этого писаря о совете и помощи, при этом он разрешил мне сослаться на него. Результат был блестящий и при этом издержки очень незначительны. «Die Sporteln» держались тогда еще в очень скромных границах, так как жизнь в Петербурге была очень дешевая. В последующие годы они существенно повысились. В сором времени этот писарь понял мое желание, и после того как мы установили гонорар в 25 рублей, он обещал дело решить в мою пользу и в течение нескольких дней привести в порядок.

Несколько дней спустя после этой беседы с писарем, я был через полицейского приглашен к определенному часу в канцелярию градоначальника, при этом мне назвали номер комнаты. С бьющимся сердцем в означенное время я преступил порог комнаты и здесь был встречен более высоким полицейским служащим в форме, русским попом, который стоял у аналоя, на котором лежала развернутая библия и знакомым писарем.

Теперь мне нужно было принести присягу как русскому подданному и подписать по этому случаю подготовленный писарем документ, и после этого полицейский служащий передал мне заранее заготовленный паспорт, согласно которому я был признан русским подданным и мог проживать в любом месте России. Паспорт был даже бессрочный. Одновременно с писарем я покинул комнату и при прощании вложил ему в руку вместо договорных 25 рублей 30. Это вызвало горячую благодарность, и было прибавлено, что я в любое время могу обратиться к нему за советом. Так я стал русским поданным. В 1860-61годах Вильгельм Бюриг должен был противоборствовать тяжелым интригам, затеваемым против него предположительно старшим преподавателем древних языков, который не то уходил, не то должен был уходить на пенсию. В этой борьбе Вильгельма Бюрига существенно поддерживал его шурин профессор медицины Фридрих Биддер из Дерпта, который много, дружески и сердечно общался с тогдашним куратором всего учебного округа (Брадке?) и которого он временно замещал как ректор университета в Дерпте.(из писем ср. Биддера 1860-61гг).

31 декабря1868 года исполнилось 25 лет службы моего отца в министерстве просвещения, и этим он приобрел право на соответствующую пенсию. По его просьбе он был утвержден на последующие пять лет службы, это было сделано благодаря ходатайству очень расположенного к отцу тогдашнего куратора графа Кейзерлинга. После этих пяти лет он был еще раз оставлен на службе на дальнейшие три года. Благодаря такому продлению срока службы благосостояние моего отца значительно улучшилось.

Тогда в России пенсионеры в случае продолжения работы получали кроме жалованья также и пенсию. И последняя с каждым годом работы увеличивалась на 25%. В связи с этим для моего отца стало возможным нас троих братьев обучать в университете и в дальнейшем дать возможность нам путешествовать по Германии, Швейцарии и Италии для расширения кругозора. Здесь следует заметить, что в последние годы службы моего отца они были очень испорчены все усиливающимся и настоятельным наступлением на русификацию школ в Прибалтике и стоящими в тесной связи с этим строгими предписаниями и требованиями вести делопроизводство по-русски и корреспонденцию с вышестоящими учреждениями вести также на русском языке, которым мой отец не владел. В связи с этим он должен был иметь помощь для корреспонденции с начальством. Это был учитель русского языка в подчиненной ему гимназии, немец, отлично владевший русским языком. Так как все кураторы, под начальством которых служил мой отец, так же как и последний, который несмотря на свою французскую фамилию – Жерве – был русским, имел задание быстрее, чем это делалось ранее русифицировать прибалтийские школы, были очень расположены к отцу, это давало возможность моему отцу многие жесткости и реформы по русификации смягчать в пользу школ и этим он принес пользу не только Перновской гимназии, но и всему школьному делу Прибалтики.

Противники моего отца, в которых у него, естественно, не было недостатка, при его верности долгу, добросовестности, большой требовательности к себе и другим, при его религиозных воззрениях, при его противостоянии святости и церковному бесчинству (Kirchturms - Unwesen), из-за чего он, естественно, особенно навлек на себя вражду священников и среди них, в первую очередь, вражду проповедников Крюгера и Гиргинсона, которые слыли истинно верующими людьми в Пернове и во всей Лифляндии и были уважаемы, в основном, молоденькими девицами и людьми, когда-либо согрешившими против своей совести и теперь приползавшими под защиту церкви, разумеется утверждали, что мой отец как пруссак не имеет горячего интереса к прибалтийским провинциям и потому способствует продвижению русификации.

Эти противники поясняли, что мой отец русификации, которая тогда только начиналась и в сущности состояла в том. что корреспонденция с вышестоящими учреждениями должна была производиться на русском языке, должен был оказывать противодействие и даже должен был пойти дальше, т.е. скорее оставить свою службу, чем вести корреспонденцию по-русски.

Так поступили директора школ в Дерпте (Тарту) Шрёдер, Краннгальс в Риге и Лабориус в Аренсбурге и уговаривали моего отца последовать их примеру.

Мой отец объяснял это неправильным образом действия, фальшивым патриотизмом очень вредным для школьного дела, так как известная русификация внешних деловых сношений, особенно когда она проводилась так мягко, как до сих пор, по существу правомерна, так как в каждом государстве существует государственный язык, при помощи которого власти общаются между собой, что привилегии данные царем прибалтам в старые времена (vor Olims Zeiten) относительно употребления немецкого языка устарели и не могут действовать вечно и т.д..и.т.д.

Но особенно мой отец обращал внимание своих коллег на то, что момент для такой обструкции неудачный, так как существует большая опасность, что правительство в своем стремлении русифицирования будет крепко держаться, и уходящих старых, настроенных на немецкий лад, директоров заменять уступчивыми, послушными людьми, тогда уже никогда не будет возврата назад (ein Zuruck) и тогда гибель немецкого балтийского школьного дела будет неизбежна и этим будут подрублены корни в Прибалтике.

Глухим ушам проповедовал мой отец, его коллеги сложили с себя свои обязанности и были превознесены до небес за их патриотизм, его же забросали грязью и как пруссака обвинили в беспринципности. В скором времени картина полностью изменилась. Точно как предсказывал мой отец, так и случилось.

Беспринципные прислужники России заменили ушедших директоров, школы опустились, уровню образования был нанесен тяжелый удар.

Мой отец все же испытал удовлетворение, когда три вышеназванных директора школ, с которыми он был в дружбе, и которые по случаю его пребывания на службе от него отвернулись, теперь убедились, что они неправильно поступили и признали позицию моего отца правильной. Они открыто признались в этом моему отцу, как в письменной форме, так и устно.

Описанные происшествия и события происходили во времена студенчества нас троих братьев, и поэтому, часто нас призывали к сочувствию, а в связи с этим все это время очень живо сохранилось в моей памяти.

Мы тогда с нашим отцом страдали вместе, и принимали во всем деятельное участие, пока постепенно взгляды и поведение моего отца были поголовно признаны как правильные, всеми справедливо и внепартийно мыслящими людьми в Прибалтике.

Ещё заслуживает внимания, что школьное начальство, в данном случае, по представлению куратора Жерве, разрешило моему отцу все его соображения и старые разрозненные замечания по вопросам педагогики, написанные на немецком языке, в сопровождении русского перевода представить своему вышестоящему начальству.

Такие уступки были сделаны моему отцу, директору школы немецкой ориентации, который не владел русским языком. Наверное, такие уступки были бы сделаны и другим директорам школ, если бы они остались на службе. Тогда бы русификация не шагнула бы так быстро вперед, выиграли бы время и ещё выиграли бы многое. Можно было со временем многое смягчить, некоторые распоряжения сверху задержать, можно было выждать время, когда сверху повеяли бы более мягкие ветры. И такие моменты были. Теперь было уже поздно!

Оба мои родителя умерли в моем доме, на цементном заводе в Порт-Кунде (Эстония). Мать, в так называемом «Белом доме» или «Blucher» (Блюхер) в Порт-Кунде, отец – в директорском доме на заводе. Оба провели свои последние годы жизни в моем доме, но они не жили в одно и то же время у нас. Мать с лета 1889 года, отец – с весны 1896г. Оба до своей смерти. Их оберегала и за ними ухаживала с особой любовью и самоотверженностью моя жена. Уход за обоими стариками был даже очень не легкий. И если при моей матери находилась настоящая сестра милосердия, и при моем отце, очень ему преданная старая прислуга, которая уже многие годы вела в Петербурге его маленькое домашнее хозяйство, которые постоянно за ними ухаживали, то все же вся забота за уходом родителей, за порядком и чистотой в их комнатах и ещё тысячи всяких дел лежали полностью на плечах моей жены, а так же забота о содержании сиделок, претензии которых со временем все увеличивались, так как они считали себя незаменимыми, что на самом деле они и были, так как обе сиделки отличались образцовым отношением к своим обязанностям.

Смерть моего брата Вильгельма подействовала разрушающе на последние годы жизни моих родителей. С ним исчезла последняя жизнерадостность у моих родителей. Он был с большой любовью преданным родителям сыном, который по окончанию учебы в университете и после возвращения из-за границы осел в Петербурге. И последние годы своей жизни жил у них, и таким образом, долгое время делил с ними радости и печали.

Ему не посчастливилось в Петербурге найти подходящее себе занятие; ни работа в сенате, ни у тамошнего известного и почтенного адвоката, ни так же работа в немецкой «Санкт-Петербургской газете» не могли на длительное время его удовлетворить, и это действовало на него очень угнетающе, он часто был не в духе и капризничал, не был в согласии со всем Миром. Появились первые признаки болезненного душевного состояния. Он сделался ребенком особой заботы своих родителей. Как ребенок, требующий особенной заботы, он сделался любимцем, как это обычно было у правильных и любящих родителей, особенно в данном случае, когда остальные дети были полностью самостоятельны, и к тому же хорошо обеспечены.

Скоро после смерти моего брата у моей матери появились первые признаки помрачения разума, что безусловно явилось следствием боли по потерянному сыну, который был ее гордостью, это конечно, ускорило начало маразма, кроме того душевные расстройства в старости в семье Биддер кажется, были не такие уж редкие явления. Здесь следует упомянуть, что отец моей матери в последние годы своей жизни был не полноценным в душевном отношении, сестра моей матери по имени Каролина, или как ее обычно называли Лина, брат Роберт, брат Фридрих, в свое время профессор в Дерпте, его старший сын Эрнест, в свое время очень известный и пользующийся широкой практикой гинеколог в Петербурге, все они в последние годы своей жизни страдали помрачением разума, так что смерть для них нужно рассматривать как желанное избавление.

Признаки маразма или более мягкие формы странностей имели место и у других членов семьи Биддер в последние годы их жизни, правда не так явно как у вышеназванных. У некоторых эти явления проявлялись даже в молодые годы. Так, например, старший сын моего митавского дяди Августа, доктора медицины, Юлий Биддер, уже гимназистом был явным чудаком, который в зрелые годы был признан полностью перенапряженным умственно и душевно не вполне правильным, так что он не находил настоящей работы, но это его нисколько не трогало; несколько лет перед своей смертью он просто душевнобольным. То же у моего брата Вильгельма рано проявились и только позднее были ясно опознаны признаки, которые следует признать как биддеровское наследие. Уже школьником и студентом он был часто капризным, как это тогда называлось, то веселого шаловливого настроения, то унылого и нелюдимого. Примерно за год до своей смерти у него проявились признаки приближающегося помрачения разума, которые, однако, только после его смерти были ясно признаны как предвестники заболевания. Примечательно, что мой брат заболел внезапно и полностью неожиданно, когда он после обеда со своим отцом за сигаретой и чашкой кофе уютно разговаривал; внезапно появились стильные головные боли, так, что он лег.

После полуторачасового сна он открыл глаза, очевидно разбуженный моим приходом к родителям. Я подошел к его кровати и увидел его помутневшие глаза, так что я сразу послал за врачом, который, однако, уже ничем не мог помочь. Спустя несколько часов он испустил свой последний вздох, чему предшествовали сильные судорожные схватки. Врачи констатировали менингит (Meningitus celebralis).

У моей матери понемногу множились признаки, что ее духовная жизнь все ухудшается. Появилась забывчивость, постоянно искались ключи от шкафов и комодов, она перестала доверять преданной прислуге, бранила ее и часто обижала. И если отец брал ее под защиту от несправедливых выговоров, то мать считала себя же обиженной, в скором времени она была уже не в состоянии обращаться с деньгами и уверяла, что прислуга ее обкрадывает, обвиняла ее в утрате и воровстве разных хозяйственных предметов и вещей из своего гардероба и т.д. и т.д., короче, она сделала жизнь моего отца довольно кислой.

Целыми часами сидела моя мать в своем большом кресле совершенно без дела и тупо смотрела перед собой, при этом, часто совершенно непонятно что-то бормотала. Прежде такие ее трудолюбивые и проворные руки, которые делали прекрасные и тонкие ручные работы, а так же чинили и штопали белье, лежали теперь без дела на коленях, или она обвязывала какую-то тряпку, что бы вскоре опять все распустить. Отец, теперь, должен был сам вести хозяйство, давать старой преданной прислуге деньги на хозяйство, и обговаривать с ней все домашние работы. Скоро дошло до того, что мой отец должен был помогать матери при одевании и раздевании, позже это делала прислуга, которой часто приходилось принимать энергичные меры, что приводило к сильным пререканиям между ней и моей матерью.