Я слушала их веселые препирательства и думала только об одном – уж точно те слова предназначались не мне, санни уэстон.

Когда я была подростком, подобные случаи проис­ходили постоянно. Можно сказать, что мой путь был усеян шуточками и язвительными замечаниями, как битым стеклом. Осколки ранили мое самолюбие до тех пор, пока оно не обескровело окончательно и беспово­ротно. У нас в колледже учился один парень, весельчак и всеобщий любимец, набиравший очки для своей по­пулярности, оскорбляя всех, кто попадался под руку. Если мне случалось оказаться не в том месте и не в то время, я тоже становилась объектом его насмешек. Всякий раз, когда он издевался над моим весом, я рас­страивалась так сильно, как будто это происходило пер­вый раз в жизни. Обычно я не выдерживала и начина­ла плакать. Особенно обидно бывало в те дни, когда я прилагала все усилия, чтобы выглядеть хорошо: тща­тельно укладывала волосы, получше одевалась. Конеч­но, тому парню не было до меня никакого дела, он просто нуждался в объекте, на котором можно демонст­рировать свое остроумие. Узнав, что его воспитывают приемные родители, я просиживала целыми вечерами, представляя, как отбрею шутника, когда он в следую­щий раз скажет мне какую-нибудь гадость. К приме­ру, брошу презрительно ему через плечо: «по крайней мере мои родители любят меня и не оставили в роддо­ме». Ужасные мысли, просто ужасные. К счастью, я так и не сказала ничего из того, что приходило мне в голо­ву. Должна признаться, что до сих пор стыжусь тех мыслей. Как я могла быть такой жестокой, пусть и в воображении?

К парням, как тот шутник из колледжа, я до сих пор отношусь без особой симпатии. Сказать точнее, я их почти ненавижу. Ненавижу за то, что они всели­ли в меня неприязнь к собственной внешности в то время, когда я только-только училась быть женщиной. Благодаря таким, как они, я узнала, что мой вес – от­личный объект для насмешек. Я узнала, что многие люди, в особенности мужчины, не хотят даже разго­варивать с девушкой, если она толстая. Я узнала, что все мои подружки будут влюбляться и бегать на сви­дания, а я никогда не смогу делать того же самого из- за своего веса.

Именно тогда я решила запереть все свои романти­ческие чувства на замок и не давать им вырваться на­ружу. Я не хотела жить с разбитым сердцем, хотя все­гда мечтала влюбиться, ведь только любовь делает че­ловека счастливым. Теперь я все-таки посмела отпереть этот замок и вручить свое сердце какому-нибудь кри­ворукому недотепе, который может выронить его и расколотить вдребезги о каменный пол. Все мои меч­ты так или иначе связаны с любовью, и я решила, что они не слишком дерзкие, особенно с тех пор, как та пара джинсов из мужского отдела «маркс энд спен­сер» стала мне безнадежно велика.

Я попросила таксиста высадить меня у ворот шко­лы. Хотелось пройти по длинной подъездной дорожке пешком, с тяжелой коробкой в руках, чтобы сжечь ка­лории, содержавшиеся в тарелке каши, которую я съе­ла перед выходом из дома.

Подростки подозрительно оглядывают меня с голо­вы до ног и почти сразу теряют всякий интерес, уныло отворачиваясь в сторону. Наверное, это очень тяжело – постоянно искать что-нибудь интересное и постоянно разочаровываться тем, как скучен реальный мир и де­вяносто девять процентов происходящих в нем собы­тий. По крайней мере в сравнении с компьютерными играми, где герои совершают массовые убийства.

Полных детей стало гораздо больше, чем в дни мое­го отрочества. Похоже, в современных школах хвата­ет претендентов на звание «толстяк класса». Проходя мимо учениц, я замечаю особенно полную девочку лет одиннадцати-двенадцати, одетую в форменный школь­ный свитер темно-синего цвета с v-образным воротом. Свитер слишком тесно обтягивает фигурку девочки, врезаясь под мышками и обтягивая складки жира на том месте, где со временем должна появиться настоя­щая грудь. Могу себе представить, как бедняжка нена­видит эти складки. Лицо у нее большое и бледное, как головка сыра, руки не висят элегантно вдоль боков, а упираются в них под углом, сходясь в том месте, где один слой жира встречается с другим. Судя по тому, как девочка двигается, ее ляжки под синей форменной юбкой трутся одна о другую. На самой юбке наверня­ка отсутствует верхняя пуговица, потому что мама уже устала пришивать ее на место. Свои ляжки бедняжка рассматривает только тогда, когда запирается дома в ванной – единственном месте, где она не стесняется раздеться. Я представляю, как девочка сидит на полу, прижав пятки одну к другой, рассматривает образовав­шуюся при ходьбе красноту, смазывает раздражениеспециальным кремом и молится, чтобы он подейство­вал до следующего урока физкультуры.

Ходит толстушка чересчур быстро – желает дока­зать окружающим, что она проворная, хотя на самом деле такая прыткость дается ей с огромным трудом. Она задыхается от прикладываемых усилий и поэтому по­чти не разговаривает с подружкой – миниатюрной китаянкой, на которой форменная одежда самого ма­ленького размера висит, как на вешалке. Девочка-китаянка что-то рассказывает, а толстушка только кива­ет головой, стараясь говорить как можно меньше, что­бы совсем не задохнуться.

Внезапно их нагоняют пятеро худощавых девчо­нок. В ушах у всех пятерых золотые серьги в виде ко­лец, волосы подстрижены на одинаковую длину. Они проходят мимо двух подружек, и одна из пятерых умышленно толкает коленом скрипичный футляр, который несет китаянка. Футляр бьет девочку по боку и падает на бетонный пол. Пять подружек сдавленно хихикают и проходят мимо. Через несколько шагов одна из них оборачивается и небрежно бросает через плечо:

– и чтобы больше не смела пялиться на мою грудь на уроке физкультуры, мэри! Поняла, жирная лесбий­ская сучка?

Мэри притворяется, что ничего не слышала, но ее лицо становится землянично-красного цвета. Она хму­рится, глядя себе под ноги, однако ничего не говорит.

Мне хочется броситься вслед за малолетней худо­щавой стервой и спросить, откуда в ней столько зло­сти. За что она так ненавидит несчастную девочку? По­чему с такой легкостью оскорбляет того, кто не может ей ответить? У меня найдется тысяча аргументов, что­бы заставить юную нахалку покраснеть от стыда и зас­тыть с раскрытым ртом, выронив на пол жевательную резинку.

Я быстро нагоняю стайку подружек, но внезапно немею от другого чувства – от испуга. Меня охваты­вает страх, что я не смогу сказать ничего путного. Не смогу защитить мэри и других маленьких толстых де­вочек и мальчиков, которые ненавидят самих себя так сильно, что даже не отвечают на оскорбления и на­смешки. Я убеждаю себя, что способна сказать очень многое, способна заставить эту девчонку проглотить собственные слова, извиниться или хотя бы направить злость против кого-нибудь другого, если уж она так нуждается во врагах. Я взрослая женщина – почти тридцать, черт побери! Мне ничего не стоит убедить ее в том, что быть толстой не так-то просто и насмеш­ки с издевательствами могут подтолкнуть мэри к са­мым ужасным поступкам. Например, к самоубийству. Что будут делать обидчики, если их руки окажутся по локоть в крови несчастной толстушки?

Я ускоряю шаг, чтобы обогнать группу из пяти под­ружек, и слышу их разговор. Девочки, громко ругаясь, обсуждают какого-то нахального «бретта, мать его, дейвиса» и то, как некий «долбаный джейми спэрроу» пытался лапать одну из них на автобусной остановке.

Я прохожу мимо девочек вперед, и они едва обра­щают внимание на незнакомую женщину. Приходит­ся в очередной раз напомнить себе, что я уже не тол­стая. Им просто не хватит воображения, чтобы хоть как-то меня зацепить. И все-таки я хочу, чтобы они ска­зали в мой адрес какую-нибудь гадость. Во мне все бур­лит от желания отомстить за несчастную мэри. Даже в горле пересохло, а язык стал как наждачная бумага.

Вдруг одна из подружек говорит:

– классные у вас сапоги, мисс.

Она решила, что я учительница, и ее слова звучат совершенно искренне. Ничего удивительного, сапоги у меня действительно отличные – из натуральной свет­ло-коричневой кожи, доходящие до колена, на тоненьких трехдюймовых каблуках. Прекрасные сапоги. Ноги устают в них не раньше, чем через четыре часа беспре­рывной ходьбы. Я заслужила одобрение школьниц, потому что стала стройной и ношу обувь, которую лю­бая из них мечтала бы надеть на дискотеку в ночной клуб.

Я оглядываюсь через плечо и, мило улыбнувшись, говорю вполголоса:

– сука.

– чего? – растерянно спрашивает девчонка.

Нахалка наверняка решит, что ослышалась. Развеспособна учительница назвать ученицу сукой? Конеч­но, нет. Вероятно, она поблагодарила за комплимент, а «спасибо» по чистой случайности прозвучало, как со­всем другое слово.

Я, не оборачиваясь, прибавляю шаг. Отыскав учи­тельскую, вхожу туда и с облегчением закрываю за со­бой дверь. Вообще-то мне не понравилось оскорблять незнакомого человека. Не понимаю, почему некоторые люди находят это занятие таким увлекательным?

Роб таггарт явно взволнован. Говорит он чересчур быстро, в результате чего язык у него не поспевает за мыслями, а те, в свою очередь, путаются и никак не облекаются в нужные слова. Разговаривая, роб посто­янно зажмуривает глаза, а когда не зажмуривает, мор­гает так быстро, словно у него страшнейший нервный тик.

Лицо у роба худое и бледное. Он одет в голубую рубашку и серые брюки. На носу очки в металлической оправе. Не исключено, что дорогие, от хорошего дизай­нера, но особого толку от этого нет, и роб все равно выглядит не очень привлекательным. Волосы у него тусклые и жидкие. Вообще складывается впечатление, что мистер таггарт несколько ночей подряд не спал. Судя по всему, он принадлежит к тому типу мужчин, которые кончают от одного только вида голой женщи­ны. Я уверена, что он хмелеет от трех пинт светлого пива и вместе с приятелями играет в викторину на спе­циальных автоматах – вся компания сбивается в углу паба и кричит: «нет-нет! Погоди! Это питер шилтон! Адриатическое море! Роб, дубина, говорил же я тебе, что это мария кюри!».

Наверняка к тридцати годам роб таггарт обзаведет­ся семьей. Он явно из тех парней, у которых жизнь сама собой складывается удачно. Ему повезло родиться в той социальной группе, представителям которой для сча­стья нужно не очень много. Он не раздумывает о вся­кой ерунде, не мечтает о чем-то несбыточном, не хо­чет сбежать от самого себя. Если такому человеку все- таки не нравится его жизнь, то он просто меняет ее или на худой конец меняется сам. Он с удовольствием смот­рит самые дурацкие фильмы и болеет за футбольную команду, которая не поднимается выше одиннадцато­го места в премьер-лиге. Если его команда все же за­нимает одиннадцатое место, он счастлив. Собственно говоря, одиннадцатое место – это место самого роба таггарта. Жаль, что я не смогла влюбиться в него с пер­вого взгляда. Вот было бы здорово, а главное – очень удобно.

К счастью, среди учениц из класса мистера таггар­та не оказалось ни одной, с которой я уже встречалась. Я специально заглянула в класс сквозь маленькое круг­лое оконце в старой тяжелой двери.

– они с таким нетерпением ждут этого урока! – говорит мистер таггарт, заметив на моем лице беспо­койство.

Мы снова заглядываем в окошко. Юные, миловид­ные и отчаянно скучающие ученицы сбились в стайки вокруг нескольких парт. Им лет по пятнадцать, но они стараются вести себя как тридцатилетние женщины. Как минимум половина из них занимается сексом чаще, чем я. Некоторые знают о сексе больше, чемвзрослые женщины, и давно перепробовали такие по­зиции, которые я не в состоянии вообразить. Зато я лучше разбираюсь в секс-игрушках. По крайней мере я очень на это надеюсь.

Я вхожу в класс с доверху набитой коробкой и ос­танавливаюсь. Девочки продолжают разговаривать, не обращая на меня внимания. Я пристраиваю коробку на учительский стол и начинаю расставлять вибраторы вдоль края столешницы. Заканчивается ряд черным резиновым фаллоимитатором пугающих размеров. Он отдаленно напоминает розового кролика с закруглен­ными ушами и яйцами, которые с гулом вращаются на своем основании и напоминают воздушные шарики.