Тема: Риторика – наука и искусство убеждать с помощью слов

План

Предмет и объект изучения риторики. Традиционное и нетрадиционное понимание риторики. Риторика и мораль. Риторическая модель речевого взаимодействия. Убеждение, обман и манипулирование. Оборотная сторона манипулирования. Допустимые случаи манипулирования.

Краткое содержание

Риторика - это наука о воздействии на человека с помощью слова. Центральная категория для изучения этого воздействия - категория убеждения.

Но воздействовать с помощью слова можно не только убеж­дая. С одной стороны, сюда входят способы воздействия, связан­ные со скрытым или явным принуждением: манипулирование, обман, приказ. Все это случаи принудительного словесного воз­действия на слушателя. Только в приказе оно осуществляется на­прямую, с опорой на силу, а при обмане и манипулировании не­добровольность подчинения чужому слову скрыта от самого слушателя. С другой стороны, слушатель может испытать вполне добровольное влияние и помимо убеждения. Речь, например, мо­жет производить хорошее впечатление, очаровывать, забавлять, но не убеждать.

Однако прямой предмет риторики именно убеждающая речь. Манипулирование и обман для риторики явления периферийные, которые она рассматривает преимущественно с позиции воспри­нимающего речь: учит разгадывать уловки и противостоять им. Такие свойства речи, как привлекательность, приятность, также периферийны для риторики. Они рассматриваются ею как вспо­могательные, обеспечивающие главное - убедительность.

Ключевым коммуникативным качеством речи, напрямую свя­занным с убедительностью и чрезвычайно важным для понимания сути риторики, является ясность речи. Ясность выделяют на­ряду с такими коммуникативными качествами речи, как правиль­ность, уместность и красота.

Правильностью речи ведает ортология, куда входят орфогра­фия, пунктуация и орфоэпия - наука о правильном произноше­нии. Для риторики это подготовительный уровень владения ре­чью и специально ортологическими вопросами она не занимает­ся. Сведения о наиболее авторитетных ортологических источни­ках будут даны в конце нашей книги как вспомогательные.

Уместность - соответствие речи данной речевой ситуации -изучается функциональной стилистикой, разрабатывающей ре­комендации о том, как выстраивать речь при официальном или неофициальном, научном или деловом, обыденном или торжест­венном общении. Ее базовая категория - функциональный стиль (деловой, научный, публицистический, разговорный), а усилия ее направлены на распределение единиц языка по функциональным стилям. И этот уровень изучения речи можно назвать дориторическим. Правда, уместная речь создает ее носителю репутацию адекватного человека, а это, в свою очередь, может повлиять на убедительность речи. Краткие сведения из области функциональ­ной стилистики и культуры речи будут даны в последних разде­лах книги. Отметим тем не менее: вопросы уместности для рито­рики периферийны.

Привлекательность речи обеспечивается красотой. Красивую речь хочется услышать снова (речи ораторов редко перечитыва­ют, а художественную литературу - часто). Человек, владеющий красивой речью, - желанный собеседник. Вот почему, хотя кра­сота речи и находится в ведении поэтики, для риторики это каче­ство небезынтересно. Недаром такой авторитетный оратор, как Цицерон, именно красоту считал главным качеством убеждаю­щей речи. В нашей книге красоте политической речи будет уде­лено особое внимание. Но не будем во всем доверять и Цицеро­ну: красота речи все же не главное свойство, делающее речь убе­дительной. Убедительной речь делается благодаря ясности. Ясной назы­вают такую речь, содержание которой быстро и надежно схваты­вается адресатом. В ясной речи ее форма идеально соответствует содержанию. Это и придает речи убедительность: все стоит на своем месте, все мотивировано. Именно ясность Аристотель счи­тал главным качеством убедительной речи.

Модель риторического воздействия можно представить сле­дующим образом. У слушающего нет ясности в каком-то вопросе (или уже в ходе речи он понял, что полной ясности у него не бы­ло). Говорящий проясняет для него этот вопрос, делает его кри­стальным, как бы снимает с души слушателя груз колебаний и неопределенности. За это слушатель платит тем, что принимает предлагаемую говорящим картину мира. Это и есть убеждение. Проблема ясной убеждающей речи - центральная проблема ри­торики.

Обратимся теперь к феномену манипулирования.

В случае прямого обмана говорящий не проясняет слушателю ситуации, а запутывает ее, сообщая заведомо ложные факты. В случае манипулирования говорящий, отрезая слушателя от не­зависимых источников информации, подталкивает его к ложным выводам, т.е. опять-таки запутывает ситуацию. Так, сообщение «Ученые подсчитали на компьютере, что будущее России за со­циализмом» без указания на то, что это за ученые и как они счи­тали, - манипулирование, рассчитанное на простаков, которые сделают из правдивого сообщения (положим, кто-то что-то дей­ствительно считал) ложные выводы.

И обман, и манипулирование - оружие обоюдоострое. Для ри­торики не составляет труда обратить его против самого манипуля­тора, именно опираясь на главное качество риторики - прояснение ситуации, в данном случае прояснение самой речевой ситуации.

Опасность обмана в риторической речи состоит в том, что эта речь всегда опирается на ту или иную систему общих мест, а за­прет на обман входит в такие системы. Рано или поздно оратору придется взывать к честности и другим этическим нормам, а имея репутацию обманщика, он поставит себя в смешное положение. Кроме того, запрет на обман как на неправильное речевое дейст­вие корреспондирует с другими запретами, касающимися уже предметной деятельности, в частности, с запретом на воровство и убийство. Поэтому оратор, делающий ставку на обман, уже не может ссылаться на моральные аргументы (доводы к этосу) прак­тически любых развитых этических систем. Такой оратор попа­дает в положение героя Салтыкова-Щедрина, который действо­вал «применительно к подлости» и в конце концов получил за это плевок из-за угла от того, кто руководствовался этим же принци­пом. Обманщику остается надеяться, что обман никогда не вскроется, что при активном речевом поведении крайне малове­роятно. Поэтому риторика не может назвать обман эффективным приемом и не учит обманывать.

Гораздо сложнее категория манипулирования. На языке наив­ной риторики, т.е. на языке осмысления речевого воздействия вне науки и ее терминологии, «манипулировать» означает «морочить голову». Субъективной основой манипулирования является не­критическое мышление и низкий культурный уровень слушате­лей. Объективной - сокрытие независимых источников информа­ции. В большинстве культур обманутых безусловно жалеют, к «обмороченным по собственной глупости» относятся по-разному, но сам «обморочиватель» больших общественных сим­патий не вызывает. Особенно негативно оценивается манипуля­ция, основанная на силе (источники сокрыты грубой силой, «же­лезным занавесом», например), и манипуляция, примененная к детям, больным, вообще слабым. Так, с точки зрения сухой логи­ки, дети, несомненно, отличаются от взрослых более низким культурным уровнем. Но обычно в таких категориях о детях ни­кто не рассуждает и на «использование детской наивности», бес­спорно, наложен общественный запрет. Также едва ли большим почетом и уважением в обществе пользуется тот, кто обманывает недалекого человека. Поэтому манипулирование, как игра на слабости, вещь антиэтосная, особенно в христианской культуре.

Тем не менее существуют, по-видимому, и случаи допустимо­го манипулирования, когда закрытие источников является выну­жденной мерой, с которой впоследствии согласится и сам объект речевого воздействия. Речь идет о крайних ситуациях. Странным было бы во время Отечественной войны публиковать в наших газетах материалы противника. В жизни, действительно, есть случаи, когда надо действовать не рассуждая. Рефлексия и анализ в этих редких случаях сковывают активность. Сент-Экзюпери рассказывает, как летчик, потерпевший катастрофу в пустыне, шел вперед, стараясь не думать о своем положении. Физиолог П.В. Симонов, вспоминая этот случай, констатирует, что летчик тем самым спасся от невроза, который лишил бы его психических и физических сил. В этой связи уместно вспомнить слова Демос­фена: «Воины, вместе со мною отважившиеся на предстоящую опасность! Никто из вас в столь затруднительном положении не должен стремиться к тому, чтобы выказать свою сообразитель­ность при оценке всех окружающих вас опасностей».

Но такие ситуации - исключение, а не правило. Жизнь не мо­жет состоять из безрассудных поступков. И в громадном боль­шинстве случаев человек, которым манипулируют, не испытыва­ет к манипуляторам чувства благодарности.

Даже отбросив нравственную оценку манипулирования, надо учесть то обстоятельство, что информационная структура совре­менного общества, уровень общественной образованности и ре­чевой конкуренции не позволяют манипуляторам и обманщикам достаточно долго скрывать несанкционированные обществом ре­чевые действия. Сокрытие источников информации одним орато­ром будет замечено другим, который не преминет обратить на это внимание слушателей, а то и откроет эти источники, проде­монстрировав скрытые от слушателя факты и их интерпретации.

Вот почему риторика должна быть очень осторожной с мани­пулированием и, во всяком случае, избегать прямой лжи.

Традиционно риторика включает пять частей: изобретение мыслей, или инвенцию, (лат. inventio - «изобретение, открытие»); расположение мыслей, или диспозицию (лат. dispositio - «распо­ложение, размещение»); выражение мыслей, или элокуцию (лат. elocutio - «способ изложения, слог»); запоминание, или меморию (лат. memoria - «память, способ запоминания»); произнесение речи, или акцию (лат. actio - «действие, деятельность»).

Инвенция сосредоточена на поисках аргументации, диспози­ция - на том, как найденные аргументы расположить, элокуция -как наиболее убедительным образом облечь их в словесную фор­му, мемория - как запомнить сочиненную речь, акция - как ее произнести.

Части эти неравноценны, неравномерно разработаны класси­ческой риторикой и неодинаково глубоко освещены в сегодняш­них пособиях по риторике. Кроме того, современная наука внесла в них неравнозначный вклад. Это, естественно, отражено в объе­ме и содержании частей риторики в нашей книге.

Мы главным образом сосредотачиваем ваше внимание на трех частях риторики: инвенции, диспозиции и элокуции. Что касается мемории, то она актуальна лишь для устного произнесе­ния речи. Мемория содержит в себе рекомендации по развитию памяти. Понятно, что классическая риторика в этом смысле на первенство претендовать не может, уступая его современной психологии. Почти то же можно сказать и об акции, с той лишь разницей, что авторы современных риторик охотно дают читате­лям психологические рекомендации о том, какой галстук надеть, какую позу принять и каким должен быть макияж. Рекомендации эти, возможно и полезные, носят отрывочный характер, являясь инородным телом по отношению к наследию риторики, которая грешила всем, но только не разрозненными советами. Если бы Аристотелю пришлось рассуждать о галстуках, он вынужден был бы придумать общую теорию галстука, исчислив все возможные его формы и расцветки и дав каждой из них функциональное обоснование. Принцип «а вот еще полезный совет» не укладыва­ется в концепцию риторики.

Инвенция разрабатывает теорию доказательств, деля их на ес­тественные (документы, показания свидетелей, сегодня также экс­пертные заключения) и искусственные, куда входят так называе­мые аргументы к логосу (логические доказательства), пафосу (до­воды к чувствам слушателя, связанные с обещаниями или угроза­ми) и этосу (апелляция к этическим нормам, связанная с заведо­мым принятием или заведомым отторжением какого-то поведе­ния), а также усиливающие их ссылки на авторитеты. Кроме того инвенция занимается разработкой «общих мест», под которыми в риторике понимаются не только общепринятые рассуждения, но и способы нахождения аргументов. Мы посвятим инвенции специ­альный раздел, где сделаем акцент на теорию аргументации, при­чем не столько на доводы к логосу, неизменные во все века и дос­таточно очевидные, сколько на доводы к этосу и к пафосу, имею­щие ярко выраженную временную и национальную специфику. Отметим, что современная наука практически ничего не прибавила к разработке логической аргументации в классической риторике, но развитие когнитологии и когнитивной лингвистики позволило глубже взглянуть на аргументы к этосу и пафосу.

Диспозиция - это теория риторической композиции устных и письменных текстов. Здесь мы имеем возможность дополнить наблюдения классической риторики современными теориями композиции, рожденными в рамках стилистики под влиянием теоретико-вероятностной модели текста. Если классическая ри­торика рассматривала композицию с точки зрения выделения неких речевых блоков (вступление, опровержение аргументов про­тивника, воззвание и т.п.), то сегодня композиция рассматривает­ся под углом умения выделить главное и тем облегчить воспри­ятие речи. Такой подход лежит в русле риторической установки на ясность. Диспозиции также будет посвящен особый раздел.

Наконец, элокуция - самая разработанная классической рито­рикой часть риторического учения. Ее предметом являются фигу­ры и тропы - особые словесные приемы, усиливающие изобрази­тельность и выразительность речи и делающие речь убедительной за счет самой речевой формы. К сожалению, именно разработан­ность элокуции, породившая огромное терминологическое насле­дие, служит препятствием к ее освоению. Обычным недостатком современных учебников является непропорционально малое вни­мание, уделяемое элокуции. Мы посвящаем ей самый большой раздел книги, исходя из того, что именно здесь сосредоточены специальные знания, которые не восполнишь здравым смыслом и общими представлениями о логике и психологии. Однако нам по­неволе придется вводить много специальных терминов. Эти тер­мины, преимущественно греческие, разумеется, не нужно заучи­вать наизусть, но набор стоящих за ними понятий создает хороший арсенал для оратора, притом что понятия эти образуют замкнутую систему, а не набор случайно отобранных приемов.

При подборе доводов установка на ясность породила особый риторический склад мышления, наиболее отчетливо проявив­шийся в древней риторике, но не утративший связь с риторикой и сегодня. Какими же качествами обладает риторическое мышле­ние, помогающее подобрать нужные доводы?

Прежде всего это мышление рациональное. Сами доводы дав­но строго систематизированы, описаны, образуют замкнутую систему. Систематизация, классификация всевозможных казусов, обобщение, схематизация - все это признаки риторического мышления. Но, наверное, главный его, непосредственно связан­ный с установкой на ясность признак - это желание исчерпать все мыслительное поле вокруг данного предмета. Речь идет не о том, чтобы говорить сухо, общо. Это риторике, скорее всего, противо­показано. Речь о том, что, подбирая аргументы, настоящий ора­тор стремится развернуть все возможные мысленные ходы, пре­дельно прояснить картину для себя самого. Это помогает пред­восхитить аргументы противника, да и просто помогает убедить. Об Алехине рассказывают такой анекдот: перед шахматной пар­тией он давал коту обнюхать каждую клетку шахматного поля. Так вот ритор должен уподобиться этому коту и исследовать все закоулки своей темы, а для начала нарисовать для себя само шахматное поле этой темы.

В статье «Риторика как подход к обобщению действительно­сти» академик С. С. Аверинцев дает очень яркие примеры двух полярно противоположных типов мышления: риторического и романтического. В качестве первого автор приводит экфрасис (описание) битвы из Либания: «У этого рука отторгается, у того же око исторгается, сей простерт, пораженный в пах, оному же некто разверз чрево... Некто, умертвив того-то, снимал с павшего доспехи, и некто, приметив его за этим делом, сразив, поверг на труп, а самого этого - еще новый. Один умер, убив многих, а другой — немногих». Проанализировав значимое для текста и ха­рактерное для греческого языка обилие местоимений, С.С.Аве­ринцев замечает: «В экфрасисе Либания поражает этот дух от­влеченного умственного эксперимента, этот уклон к перебору и исчерпыванию принципиально представимых возможностей». Подчеркнем для себя последние слова. В той же статье на других примерах автор показывает склон­ность риторического мышления к перебору представляющихся возможностей. Такой перебор образует как бы скелет риториче­ского текста. Особенно удивительным представляется перебор и каталогизация не того, что утверждается, а того, что отвергается. Так, прославляя в своей оде уединенный жребий поэта, Гораций, носитель риторического мышления, изображает и другие, отвер­гаемые им жребии, при этом отдав их детальному описанию 26 из 36 строк стихотворения. А вот противоположный пример, кото­рый сам С.С.Аверинцев назвал гротескным, но который, однако, типичен для романтического мышления вообще и для русского романтического мышления в особенности: «... в предреволюци­онном Петрограде завсегдатаи кабаре «Бродячая собака» - поэты, актеры, живописцы и музыканты - окрестили всю ту часть чело­вечества, которая занята каким-либо иным видом деятельности, а равно и предается праздности, «фармацевтами», причем особенно гордились тем, что не делают ни малейшего различия между ста­тусами министра или кухарки, профессора или кавалерийского офицера». Подобное поведение, безусловно, является проявлени­ем снобизма, но для нас важен не он, а само нежелание предста­вителей богемы «разбираться» в том, что они отвергают. Трудно представить себе что-либо более антириторичное.

В «Бродячей собаке» собирались люди аполитичные. Но разве сами политики, их современники, не ставили всех своих оппо­нентов на одну доску, не видя разницы между левыми и правы­ми? Когда большевистская пропаганда объединяла левых и пра­вых в одной категории «врагов», порождая такие определения, как «троцкистско-бухаринский блок», это было неубедительно прежде всего с риторической точки зрения, и при первых же про­блесках свободы слова большевикам об этом напомнили.

Итак, риторическое мышление не только дедуктивно, схема­тично и теоретично, но еще и стремится к перебору возможно­стей, к полноте. Связь риторики с категорией возможного и с выявлением потенций той или иной ситуации глубоко органична. Необходимость в ораторе появляется там и только там, где сооб­щество людей стоит перед каким-либо выбором. Сам оратор должен знать, чем чревата рассматриваемая ситуация и уметь словами дорисовать ее различные реализации.

В XIX веке, во времена негативного отношения к риторике (о чем чуть ниже), еще не знали о так называемых возможных мирах и виртуальной действительности. Теория была прежде все­го «суха», в то время как «древо жизни пышно зеленело». В тео­рии видели лишь скелет, оголенный ствол жизни, а не возмож­ность быть в чем-то богаче наблюдаемой эмпирики. За теорией, конечно, признавалась возможность предвидения, но детермини­рованная цепь причин и следствий мыслилась как единственно возможная. В переборе вариантов не было необходимости, так как правильным вариантом был лишь один, прочие же являлись уделом "фармацевтов". Перебор возможностей представлялся «пустоцветом на дереве познания», издержкой работы абстракт­ного ума, чем-то вроде побочного эффекта в нормальной позна­вательной деятельности. Сегодня мы имеем дело с вероятностной картиной мира и риторическое мышление стало нам ближе. Са­мые обычные люди привычно рассуждают о том, что события могли пойти либо по одному, либо по другому сценарию. Эти новые представления, ставшие уже бытовыми, стимулируют ри­торическое мышление.

Культ опыта - накопление и проверка эмпирических дан­ных - при детерминистской картине мира и совершенном невни­мании к категориям «вероятность» и «информация» (как хранить, обрабатывать и передавать результаты опыта), непонимание того, что человек живет не только в мире фактов, верифицируемых опытом, но и в мире мнений, имеющих другую верификацию, -вот те скалы, о которые еще сто лет назад разбилось риториче­ское мышление. Его сильная сторона, связанная с категорией возможного, временно оказалась невостребованной.

В исходном значении манипуляция толкуется как ‘обращение с объектами с определенными целями’; в переносном – это ‘ловкое обращение с людьми как с объектами, вещами’. Метафоричность понятия складывалась постепенно, причем важным этапом было обозначение этим словом действий фокусников, искусство которых основано на знании человеческого восприятия и – шире – на знании психологии человека. Под влиянием этого образа о манипуляции стали говорить как о психологическом воздействии, которое, во-первых, производится скрытно (объектом не должны быть замечены ни сам факт воздействия, ни его направленность), во-вторых – осуществляется с применением мастерства и знаний (особых технологий), в-третьих – имеет своей целью внушение реципиенту полезных для отправителя речи идей и эмоций («односторонний выигрыш»).

Считается, что чаще всего манипуляции удаются благодаря фокусированию внимания реципиента на второстепенных вещах, которые заслоняют от него действительно важные для принятия решения обстоятельства. Г.Грачев и И. Мельник, к критериям манипуляции относят и «мотивационное привнесение», то есть формирование «искусственных» потребностей и мотивов для изменения поведения в интересах инициатора манипулятивного воздействия. Ср. также: «Манипуляция – это действия, направленные на «прибирание к рукам» другого человека, помыкание им, производимые настолько искусно, что у того создается впечатление, будто он самостоятельно управляет своим поведением».

Сегодня феномен манипуляции привлекает пристальное внимание социологов, политологов и психологов. Само слово манипуляция в эпоху, когда в полной мере осознана роль коммуникативных технологий для достижения самых разноплановых целей, стало одним из самых актуальных. Одновременно сформировалось стойкое убеждение, что феномен манипуляции необходимо изучать и описывать, причем даже на уровне словарей. Так, В.Д. Девкин (в статье, обращающей внимание на актуальные, но еще не созданные типы словарных изданий) пишет: «Интересны для прагмалингвистики, но очень сложны для составления словари МАНИПУЛЯТИВНЫХ [выделено автором] речевых техник, типовых конструкций осуществления разных типов обмана, введения в заблуждение, моделей лицемерных, ханжеских высказываний и т.п.».

Действительно, лингвистическая (речевая) составляющая манипуляции исследована гораздо меньше, чем психологическая, хотя речевое воздействие (разумеется – во взаимодействии с психологическим) – это один из самых распространенных видов манипуляции, и необходимы коллективные усилия лингвистов для фиксации (в том числе и на уровне лексикографии) приемов речевого манипулирования. Недостаточная разработанность (в теории и тем более – в лексикографической практике) самого понятия – речевое манипулирование – связана с тем, что долгое время важнейшими функциями языка признавались только коммуникативная и когнитивная (мыслительная, познавательная). То, что язык имеет немало иных существенных функций, связанных с речевой деятельностью, стало очевидным сравнительно недавно. В рамках коммуникативной функции уже невозможно рассматривать, например, фатическое общение, и в современных пособиях по языкознанию выделяется особая – фатическая (контактоустанавливающая) - функция языка. Поскольку информация в речевом акте может быть менее значимой, чем собственно воздействие на реципиента (либо информация может выступать прежде всего как средство или форма воздействия на адресата речи), логично выделять отдельную функцию языка - функцию воздействия.

Как правило, различаются три вида словесного воздействия: приказ, манипулирование и убеждение. Первый и третий виды объединены тем, что воздействуют на логическую сферу человеческого сознания: и приказ, и убеждение должны быть ясными, конкретными, логически прозрачными; манипуляция же воздействует исключительно на воображение и не выдерживает логического анализа. Наиболее полноценный вид речевого воздействия это, безусловно, убеждение (однако это не исключает широкого распространения манипулятивных техник и манипулятивной риторики). Итак, манипуляция есть разновидность воздействия. Г. Франке называет манипуляцию «психическим воздействием, которое производится тайно, следовательно, в ущерб тем лицам, на которых оно направлено». Речевая манипуляция – это использование особенностей языка с целью скрытого воздействия на адресата, это «использование скрытых возможностей языка для того, чтобы навязать слушающему определенное представление о действительности, отношение к ней, эмоциональную реакцию или намерение, не совпадающее с тем, какое слушающий мог бы сформировать самостоятельно». Таким образом, о манипулировании говорят тогда, когда поведение, на обеспечение которого оно направлено, представляется противоречащим интересам объекта речевого воздействия. То есть, при сопоставлении честного аргументативного речевого воздействия на партнера и манипуляции им, бросается в глаза следующее: манипулируемый, при нормальном ходе событий, скорее всего не будет вести себя так, как желательно манипулятору.

О языковом (речевом) манипулировании правомерно говорить тогда, когда инструментом манипуляции выступает то, что называется значимым варьированием, то есть выбор из множества возможных языковых средств описания некоторого положения дел именно тех средств, которые несут в себе необходимые говорящему (манипулятору) оттенки значения, ассоциации и вызывает соответствующий эмоциональный отклик у реципиента.

Различают активную и пассивную формы манипулирования. Тактика замалчивания – это пассивная (или мягкая) форма манипулирования. Деление это, конечно, относительно и условно, потому что утаивание информации и замалчивание правды есть разновидность лжи. К активным формам манипуляции можно отнести известные со времен античности уловки типа подмены тезиса (случаи, когда говорящий в процессе рассуждения намеренно доказывает положение, отличное от того, которое было им предъявлено) или квезиции (некорректно сформулированного вопроса; ср.: Давно ли Вы поняли, что кофе «Чибо» - Ваш любимый сорт кофе? Вопрос задан так, как будто заранее известно о любви адресата именно к этому сорту. Или ср.: Давно ли Вы перестали избивать своих соседей? Вопрос сформулирован так, что, независимо от положительного или отрицательного ответа, непременно дискредитирует отвечающего).

Как писал (с известной долей иронии) Х. Вайнрих, «языковая ложь, если понимать вещи буквально, - это большинство таких риторических фигур, как эвфемизмы, гиперболы, эллипсис, двусмысленности, виды и формулы вежливости, эмфаза, ирония, слова-табу, антропоморфизмы и т. д. Для истины в языке остается только узенькая улочка. Это, как можно предположить, простое повествовательное предложение, так любимое логикой». Действительно, манипулятивные техники опираются на все ярусы (уровни) языковой системы, но прежде всего – на сферу лексики. По замечанию С.Г. Кара-Мурзы, манипуляторы тщательно избегают использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяют эвфемизмами, нередко - иноязычными: вместо беженцы – временно перемещенные лица, вместо наемный убийца – киллер.

Лингвистический смысл эвфемизмов состоит в том, что они способны скрывать, затушевывать, вуалировать явления, имеющие в общественном сознании заведомо негативную оценку. Эвфемизмы отвлекают внимание реципиента от объекта, способного вызвать антипатию. Способность эвфемизмов манипулировать реципиентом определяется тем, что эвфемизмы скрывают истинную сущность явления за счет создания нейтральной или положительной коннотации, а реципиент обычно не успевает вычленить эвфемизмы из контекста и осмыслить их из-за обычного в нашем социуме обилия информации или не в состоянии идентифицировать табуированный денотат. Ср. характерные для СМИ наименования типа зачистка, чеченская кампания, превентивное вмешательство, защитная интервенция, либерализация цен, побочный ущерб (так говорится о людях и материальных ценностях, которые не были прямой мишенью, но пострадали во время боевых действий). Ср. также обыгрывание политической эвфемизации применительно к иракской кампании с помощью оксюморонного сочетания дружественный огонь («Известия», 9 апреля 2003 г.).

К манипулятивным приемам С. Г. Кара-Мурза относит следующие действия: размывание и подмена понятий, применение «ложных имен» (к таковым он причисляет слово либерализм), манипуляции с числом и мерой. Особенно часто средством манипуляции становятся иноязычные слова, внутренняя форма которых представляется невнятной реципиенту, а семантика и прагматика – чрезвычайно размытыми. Многими исследователями это расценивается как настоящая беда, свойственная русскому языку именно постперестроечных десятилетий. Ср.: «С помощью заимствований последнего времени, как и других слов-мифогенов, осуществляется манипуляция индивидуальным и общественным сознанием». К таким словам-мифогенам традиционно относят пресловутый ваучер, слова типа рэкет, киллер и даже демократия, реформа. Между тем, сходные мысли о негативной роли иноязычных слов высказывались и применительно к иным эпохам. Так, В. Жириновский (в телепередаче «Культурная революция» 10 декабря 2004 года) обвинял большевиков эпохи 1917 года в манипулировании народным сознанием: если бы большевики называли происходившие события русскими словами (бунт, мятеж), то народ не пошел бы за ними. А смысл звучного слова революция массам был неизвестен; если бы вместо слова коммунизм большевики говорили бы община, то этим словом они оттолкнули бы от себя тех. кто не желал жить общинной жизнью. Как бы экзотично ни выглядели эти рассуждения известного политика, они симптоматичны в качестве признания манипулятивной роли «чужого» (и чуждого) слова.

В орбиту манипулятивных техник вовлекаются и грамматические формы. Так, в рамках манипулятивных техник выделяют контакт, который имеет тенденцию сам себя поддерживать в силу положительного эмоционального, мотивационного или смыслового отношения к нему. И типичным примером экспликации такого контакта может служить числовая грамматическая форма местоимения первого лица мы, которая способствует тому, чтобы слушающий ясно осознавал: говорящий такой же, как он сам. Инклюзивное мы является маркером единения, выступает как идеологема единения, которую любят использовать политики всех рангов, ибо для них актуальна задача сплочения народа вокруг лидера. Исследователи часто отмечают фантомность местоимения мы в политическом дискурсе, его расплывчатую семантизацию. Множественность интерпретаций, игра со значениями, которые ничего не обозначают, рождает неудовлетворенность и потребность в постоянном определении и толковании. Фантомная языковая реальность неизбежно превращается в реальность политическую.

Глагол может быть не только вспомогательным, но и главным средством создания высказывания, используемого с манипулятивными целями. Так, грамматическая форма непрямого императива (первого лица множественного числа) со значением включения в сферу действия говорящего (Давайте сделаем нашу Родину сильной… Не позволим агрессорам…) считают специализированным знаком интеграции, маркером «своих» в политическом дискурсе. Такие призывы тоже называют инклюзивными, то есть подразумевающими включенность адресанта во множество адресатов (что достигается использованием императива в значении совместного действия).

Деперсонализация (рецессия субъекта) тоже может служить целям манипулирования. Возможны различные способы деперсонификации, например - опущение агенса в пассивных конструкциях (Принято решение, обращено внимание). Такой прием используется для того, чтобы вызывать у адресата представление о действии не субъективном, а объективном. Помимо прямого устранения субъекта, возможна «ложная персонификация» при формальной репрезентации субъекта, когда заполненная синтаксическая позиция вовсе не представляла реального субъекта. Такая «ложная персонификация» была характерна для языка тоталитарной эпохи, который сегодня детально изучен и описан. В работах Ю.С. Степанова были проанализированы особые грамматические свойства «тоталитарного» дискурса. Это, прежде всего, массированная «номинализация», или «нагнетание» девербативов (исключающих акцентирование субъекта действия). Семантическим итогом бесчисленных номинализаций, то есть замены личных форм глаголов их производными на –ание, -ение,,-ация, является рецессия субъекта, исчезновение агенса того, о чем говорится. Многие процессы приобретают безличную экзистенциональность, хотя и не сходную с той, которую имеет классическая безличность в русском языке. Ср. типичный фрагмент текста с массированной номинализацией: Главным источником роста производительности труда должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализации и улучшение производственного кооперирования предприятий. Как отмечает Ю.С. Степанов, после того как субъект устранен, возможны уже дальнейшие, чисто идеологические манипуляции с поименованными предметами и сущностями.

Языковые механизмы, обслуживающие процессы естественно-языкового убеждения и речевого воздействия, сложились стихийно, ибо язык сам по себе в известной мере способствует искажению объективной действительности, ибо предлагает не только точные, но и неточные, нечеткие, размытые обозначения. Эвфемизмы, как и любые языковые единицы – новые иноязычные слова, грамматические формы местоимения и глагола и т.д. - сами по себе не подразумевают обязательного манипулирования. Так, эвфемизмы могут использоваться в целях политкорректности - только как «смягченные» наименования и вовсе не подталкивать реципиента к мыслям и действиям, противоречащим его интересам. Однако возможно (и в современных условиях коммуникации обычно) их употребление их в манипулятивных целях, а значит - само использование перечисленных языковых единиц и грамматических форм должно привлечь пристальное внимание реципиента, желающего избежать манипулятивного воздействия. Знания об инструментариях манипуляции необходимы для распознавания манипулятивных техник и для формирования способов защиты от них.

Тема: История риторики

План

Риторика в античном мире, Средние века, в эпоху Возрождения и Просвещения. Кризис риторики. Риторика в России. Современное состояние риторики.

Краткое содержание

Слово «риторика» восходит к греческому «ораторское искус­ство» (лат. rhetorica,. В русской передаче оно сна­чала писалось через «е»: «реторика».

Под риторикой понимается как научная или учебная дисцип­лина (в этом значении мы и употребляем этот термин), так и само искусство риторики (для передачи этого значения будем пользо­ваться в основном русским термином «красноречие»). Слово «ри­торика» употребляется также и в уничижительном смысле. Обычно так характеризуют пустую, но претенциозную речь, пус­тые и громкие обещания. Это значение закрепилось за риторикой со времен ее кризиса.