V. Влияние арабских государств

Халифаты быстро росли и распадались, и цветение их было столь же кратким,— на более холодной почве едва ли хватило бы для всех этих изменений и тысячи лет. Восточный цветок быстро расцветает под влиянием более теплой природы,— это видим мы и в истории арабского народа.

1. Торгуя на необычайно широких пространствах земли, арабы оказали такое воздействие на мир, какое вытекало не только из географического положения арабских стран, но и из национального характера арабов,— поэтому это их воздействие пережило государства арабов и отчасти продолжается поныне. Колено Корейш, к которому принадлежал Мохаммед, сопровождало в пути караваны, занимался этим и сам Мохаммед,— священная Мекка издавна была местом, где встречались между собою народы земли. Залив между Аравией и Персией, Евфрат, гавани Красного моря —

^12* «История Северной Африки» Шлёцера, «История арабов в Африке и Испании» Кардона¹⁴.

это известные пути, по которым издревле шли индийские товары, здесь располагались и их склады: вот почему многие товары, которые везли из Индии, назывались арабскими, аравийскими,— арабским было все, что приходило из Индии, и самою Индию называли Аравией. Этот деятельный народ рано поселился на восточном берегу Африки и уже при римлянах служил посредником в торговле с Индией. А поскольку арабам принадлежали обширные края земли между Евфратом и Нилом, даже больше — от Инда, Ганга и Окса до Атлантического океана, до Пиренейских гор, до Нигера и вплоть до страны кафров, где были отдельные поселения арабов, то арабы могли в скором времени стать самым большим купеческим народом на земле. От этого много терял Константинополь, а Александрия превратилась в деревню; Омар же построил в том месте, где сливаются Тигр и Евфрат, город Бальзору, и одно время все товары с Востока шли только через этот город. При Омейядах столицей был Дамаск — старое купеческое поселение, естественный центр, куда могли стекаться караваны, город, расположенный в райской местности,— средоточие богатства и трудолюбия. Уже при Моавие был построен в Африке город Кайрван, позднее называвшийся Кахирой, и тогда вся торговля мира стала проходить через Суэц^13*. Во внутренней Африке арабы захватили всю торговлю золотом и каучуком, они открыли золотые рудники Софилы, основали государства Томбут, Тельмасен, Дарах, построили на восточном побережье значительные поселения и торговые города,— арабские поселения проникли даже на Мадагаскар. А когда при Валиде была завоевана Индия — вплоть до Ганга и Туркестана, то к Западу Азии прибавился еще и крайний Восток,— с Китаем арабы торговали издавна, торговля отчасти была караванной, отчасти морской — через Канфу (Кантон). Из Китая арабы вывезли водку, и количество ее впоследствии значительно возросло благодаря химии, которой арабы занялись первыми; к счастью для Европы, водка, а также вредный чай и кофе — арабский напиток, распространились здесь лишь спустя несколько столетий. Фарфор, а также, возможно, и порох европейцы узнали тоже от арабов, которые привезли их из Китая. Арабы господствовали на Малабарском побережье, они заплывали к Мальдивским островам, селились на Малакке и учили малайцев письму. И на Молуккских островах арабы основали позднее свои поселения и распространяли здесь свою веру, так что до прибытия португальцев торговля с Ост-Индией в этих водах целиком была в руках арабов и, если бы не пришли европейцы, была бы распространена ими и к югу и к востоку от этих мест. Именно войны с арабами и продиктованное христианским рвением желание отыскать след арабов даже в самой Африке послужили поводом, и португальцы сделали в те времена важнейшие морские открытия, изменившие лицо Европы.

2. Религия и язык арабов — вот в чем заключалось иное, тоже весьма значительное, воздействие, которое оказали арабы на живущие в трех

^13* См. «Историю открытий» Шпренгеля¹⁶, где немногим сказано многое, и указанные выше истории торговли.

571

частях земли народы. Захватывая земли, арабы повсюду проповедовали ислам или же требовали рабской покорности и дани,— в результате религия Мохаммеда распространилась до Инда и Тихона на востоке, до Феса и Марокко на западе, пересекла Кавказ и Имаус¹⁷ на севере, спустилась до Сенегала и страны кафров на юге, а также распространилась на два полуострова и весь архипелаг Ост-Индии,— у магометанства оказалось больше сторонников, чем у христианства. Что же касается взглядов, которым учит эта религия, то нельзя отрицать, что она подняла исповедающие ее языческие народы над уровнем примитивного идолопоклонства, отучила их поклоняться стихиям, звездам, людям и превратила их в ревностных почитателей единого бога, творца, правителя и судьи мира, которому надлежит угождать ежедневной молитвой, добрыми делами, чистоплотностью и полной покорностью его воле. Запрет вина препятствовал пьянству и ссорам, запрет есть нечистое способствовал здоровью и умеренности в пище; равным образом религия магометанства запрещала ростовщичество, азартную игру, множество суеверных обычаев и вывела не один народ из состояния варварства или испорченности, подняв его до уровня средней культурности; вот почему так презирает мусульманин христианскую чернь, нечистоплотную, преданную грубым телесным наслаждениям. Религия Мохаммеда, налагая свой отпечаток на человека, приучает его к душевному покою, к единству характера — черты, которые могут быть и опасны и полезны, но, во всяком случае, ценны и достойны уважения; напротив того, допускаемое ею многоженство, запрет любого исследования Корана, деспотизм в светских и духовных делах может повлечь за собой лишь дурные последствия^14*.

Но какой бы ни была религия, ее распространяло по всему миру чистейшее наречие Аравии, составлявшее гордость и радость всего народа,— нет ничего чудесного в том, что другие диалекты оказались в забвении, а язык Корана стал знаменем побед и всемирного господства арабов. Для цветущей, расселившейся по множеству стран нации крайне полезно, чтобы у разговорной и письменной речи был такой общий образец. Если бы у германцев, завоевавших Европу, была классическая, написанная на их языке книга, как Коран у арабов, то латынь не восторжествовала бы над германскими языками и не случилось бы того, что многие племена так и затерялись в безвестности. Но ни Вулфила, ни Кедмон, ни Отфрид не могли стать тем, чем остается Коран Мохаммеда для его приверженцев,— залогом древнего, чистого наречия, благодаря которому они могли вознестись к наиподлиннеишим памятникам своего племени и не перестали быть на всей земле одним народом. Язык считался у арабов благороднейшим наследием, еще и теперь разные диалекты его связывают друг с другом «ароды Востока и Юга, в их торговле, в их общении между собой,— и ни один язык никогда не связывал так народы. А после греческого арабский язык, быть может, всего

^14* Полезные замечания — в «Восточной библиотеке» Михаэлнса¹⁶, т. VIII, с. 33.

572

достойнее такого всеобщего распространения, поскольку, по крайней мере, lingua franca¹⁸, имеющая хождение в тех местах, кажется по сравнению с ним жалким нарядом нищего.

3. Разные науки сложились на этом богатом и прекрасном языке: когда аль-Мансур, Гарун-аль-Рашид и Мамун пробудили дух знания, науки из Багдада, столицы Аббасидов, распространились на север, на запад, но в первую очередь на восток; в течение длительного времени науки цвели на всем обширном протяжении арабского государства. Знаменитые школы находились в целом ряде городов — в Бальзоре, Куфе, Самарканде, Росетте, Кахире, Тунисе, Фесе, Марокко, Кордове и других; науки, которыми занимались в этих школах, перешли даже к персам, индийцам, к некоторым татарским народам, попали даже в Китай и повсюду, вплоть до Малайских островов, становились рычагом новой культуры в Азии и Африке. Арабы занимались поэзией и философией, географией и историей, грамматикой, математикой, химией, медициной, и в большинстве наук они открывали новое, расширяли круг знаний и воздействовали на дух народов как благодетели их.

Поэзия была древним наследием арабов, дочерью свободы, а не милости халифов. Она цвела задолго до Мохаммеда, ибо поэтическим был сам дух народа, и тысяча предметов пробуждала его. Что только не поощряло поэтические стремления — и страна, и образ жизни, и паломничество в Мекку, и поэтические состязания в Оккаде, и честь, которой удостаивался новый поэт от своего племени, и гордость, которую вызывал у народа сам язык, легенды народа, склонность к приключениям, любви, славе, даже и одиночество, и мстительность, и жизнь странника; Муза арабов отмечена пышными образами, гордыми, великодушными чувствами, глубокомысленными речениями и какой-то безмерностью в похвалах и порицаниях. Выраженные в поэзии чувства и мысли — это словно скалы, угловатые, одинокие, устремляющиеся к небу; в устах молчаливого араба пламя слов — словно молния меча, стрелы острого ума — словно стрелы лука. Пегас его — благородный конь, иногда неприметный, но понятливый, верный, неутомимый. А поэзия персов, которая, как и сам персидский язык, произошла от арабской поэзии, стала более спокойной и веселой, как подобает самой стране и характеру народа; персидская поэзия — дочь земного рая. И хотя ни арабская, ни персидская поэзия не желала, не могла подражать художественным формам греков — эпосу, оде, идиллии, тем более — драме, не подражала им и тогда, когда ближе познакомилась с ними, поэтический дар персов и арабов, и именно поэтому, сказался очень явственно и украсился своими особыми красотами. Ни один народ не может похвалиться столькими покровителями поэзии, сколько было у арабов в лучшие времена их истории,— в Азии они своей страстью к поэзии заражали даже татарских, в Испании — христианских князей и вельмож. Gaya ciencia²⁰ поэзии Лимузена и Прованса словно навязана, словно напета в уши врагами христиан, соседями-арабами, так постепенно, медленно, непослушно Европа училась внимать более тонкой, живой поэзии.

573

Прежде всего под небом Востока складывался самый фантастический род поэзии — сказка. Древние легенды рода, которых никто не записывал, со временем сами становились сказкой, а если воображение народа, рассказывавшего сказки, настроено на всяческие преувеличения, непонятности, на все возвышенное и чудесное, то даже обыденное превращается в редкостное, даже знакомое во что-то особенное, и вот к такому-то рассказу о редкостном и особенном с удовольствием прислушивается, учась и развлекаясь, праздный араб в своем шатре, в кругу общества или на пути в Мекку. Уже во времена Мохаммеда среди арабов появился персидский купец, рассказы которого были столь приятны, что Мохаммед опасался, как бы они не превзошли сказки Корана,— и на самом деле кажется, что самые лучшие произведения восточной фантазии — персидского происхождения. Веселая болтливость персов, их любовь к пышности и роскоши придали их древним легендам своеобразную романтическую и героическую форму, которую возвышают фантастические создания — преображенные фантазией животные близлежащих гор. Так возникла страна фей — пери и нери — у арабов нет даже слов, чтобы называть их,— и эти пери проникли и в романы средневековой Европы. Позднее арабы свели свои сказки в целый цикл, причем блестящее правление халифа Гарун-аль-Рашида послужило сценой, на которой развертываются все события, а такая форма рассказа послужила Европе новым образцом — как скрывать тонкую истину в фантастическом одеянии невероятных событий, как преподавать изощреннейшие уроки жизненной мудрости в тоне пустого времяпрепровождения.

Обратимся теперь к сестре сказки — к арабской философии, которая, как везде на Востоке, выросла на основе Корана, а благодаря переведенному на арабский язык Аристотелю только обрела научную форму. В основе всей религии Мохаммеда лежало чистое понятие единого бога, а потому трудно представить себе философскую мысль арабов, которая не была бы связана с этим понятием, не выводилась бы из него и не складывалась бы в метафизическую форму созерцания,— а также и в форму возвышенных похвал, изречений, сентенций. Арабы почти до конца исчерпали синтез метафизики и поэзии и сочетали свою метафизическую поэзию с возвышенной мистической моралью. Возникли разные течения, которые спорили друг с другом и в спорах уже заняты были той тонкой критикой чистого разума, к которой схоластике Средних веков не осталось прибавить ничего, кроме как тонко разделять уже данные понятия в согласии с европейскими, христианскими догматами. Первыми теологической метафизике научились иудеи, позднее она пришла в новоот-крывшиеся христианские университеты, где поначалу Аристотеля видели исключительно в свете арабской, а не греческой традиции и где отточены и утончены были философская спекуляция, полемика и философский язык. Итак, неученый Мохаммед, как и самый ученый греческий мыслитель, указали направление для всей метафизики более новых времен, им одинаково принадлежит эта честь; а поскольку многие арабские философы одновременно были поэтами, то в Средние века у христиан мистика

тоже всегда шла бок о бок со схоластикой,— ибо они переходят одна в другую.

В грамматике арабы видели славу своего племени, так что, гордясь чистотой и красотой языка, перечисляли все слова и все формы, и уже в ранние времена ученый, как рассказывают нам, мог нагрузить словарями шестьдесят верблюдов. И этой науке от арабов первыми научились иудеи. Своему старому, гораздо более простому языку они старались привить грамматику по образцу арабов,— такая же грамматика была в употреблении и христиан вплоть до самого последнего времени; как раз в противоположность этому в наши времена арабский язык послужил живым примером для того, чтобы начать естественно и в соответствии со здравым рассуждением понимать и еврейскую поэзию, то, что было образом, и рассматривать как образ и смести с лица земли бесчисленных кумиров распространенного у иудеев лживого искусства толкования²¹.

Рассказывая историю, арабы не добивались того успеха, что греки и римляне, и это потому, что арабам не были известны свободные государства, а стало быть, и практика прагматического рассуждения обо всех общественных делах, поступках и событиях. Они умели писать сухие, короткие анналы, а в жизнеописаниях постоянно рисковали впасть в поэтический тон, осыпая похвалами своего героя, или в тон несправедливого порицания, при характеристике его недругов. Ровный стиль историографии так и не сложился у них; их история — это поэзия или рассказ, проникнутый поэзией, но, напротив того, полезны для нас и посейчас арабские хроники и исторические описания стран, например стран внутренней Африки, которые они знали и которых мы не узнали и по сей день^15*.

Наконец, наибольшие заслуги принадлежат арабам в математике, химии и медицине,— в этих умноженных ими науках арабы стали учителями Европы. При аль-Мамуне была в долине Санджар, близ Багдада, измерена географическая долгота; арабы-астрономы — хотя науку эту использовало суеверие — составляли карты неба, астрономические таблицы и разнообразные инструменты, затрачивая огромный труд, причем ясное небо и прекрасный климат обширного государства способствовали им в этих начинаниях. Астрономия применена была и к описанию Земли; географические карты и статистические сведения о разных странах были составлены задолго до того, как мысль об этом возникла в Европе. Благодаря астрономии арабы установили свою систему исчисления времени, а знания о движении небесных светил шли у них на пользу мореплаванию; многие термины в астрономии — арабского происхождения, и вообще имя этого народа вечными буквами начертано на небесах,— как не написать его на земле. Книгам, в которых запечатлено усердие математиков и астрономов-

^15* Большинство таких материалов до сих пор не использованы или не известны. У немецких ученых есть знания и трудолюбие, но нет средств, чтобы издать старинные тексты должным образом: в других странах есть фонды и богатые учреждения,— но ученые дремлют. Наш Рейске²² стал мучеником святого трудолюбия в греко-арабских занятиях — мир праху tuj! Ученостью его пренебрегли,— а ведь долго придется ждать второго такого ученого!

арабов, нет числа, но большинство из них до сих пор неизвестны или лежат без употребления,— бессчетное множество их уничтожили война, огонь, а то и небрежность и варварство. Благороднейшие знания, какие только ведомы человеческому уму, благодаря арабам проникли даже в Татарию и монгольские земли, больше того — даже в замкнутый Китай; в Самарканде составляли астрономические таблицы и определяли астрономические эпохи — все это до сих пор верно служит людям. Знаки счетного искусства — цифры — мы получили от арабов; слова «алгебра» и «химия» — тоже арабские. Арабы произвели на свет и ту и другую науку и дали роду людей новый ключ к тайнам природы, не только для медицины, но и для всех разделов физики, и ключ этот был в применении на протяжении веков. Поскольку, занятые физикой, они меньше внимания уделяли ботанике, а анатомией не могли заниматься совсем, ибо закон их запрещал это, то они тем более мощное влияние оказали на фармацевтику своей химией, а на распознавание болезней и темпераментов почти уже суеверным наблюдением всех внешних признаков их и наружных примет. Чем был Аристотель для философии, чем были Евклид и Птолемей для математики, тем же Гален и Диоскорид стали для медицины, хотя, с другой стороны, нельзя отрицать и того, что, следуя за греками, арабы не только сохраняли, умножали и распространяли самые необходимые для нашего людского рода знания, но в некоторых случаях и искажали их. Восточный вкус, которым отмечены были эти науки у арабов, долгое время оставался у этих наук и в Европе, и лишь с великим трудом удалось отмежеваться от него. И в некоторых искусствах, как, например, в архитектуре, многое из того, что мы привыкли называть готическим вкусом,— на самом деле вкус арабский, он своеобразно сложился у них на основании тех архитектурных образцов, которые эти грубые завоеватели видели в странах греческого мира; вместе с ними арабский вкус пришел в Испанию, а уже оттуда распространился и в другие страны. 4. Наконец, нам следовало бы рассуждать сейчас и о блестящем романтическом рыцарском духе, который несомненно примешался благодаря арабам к европейскому духу приключений,— однако этот последний вскоре сам предстанет перед нами.

VI. Общее рассуждение

Если мы вновь обратимся к тому, какой облик обрела наша часть земли после всех переселений народов, после обращения их в христианскую веру, после всех войн и установления иерархии,— мы увидим полное сил, но беспомощное тело исполина, циклопа, которому недостает только его единственного глаза. Народа было немало на этой западной оконечности Старого Света,— обессиленные роскошеством земли римлян заняли мощные тела, в которых жил здоровый дух, и вскоре земли эти

576

были густо заселены^16*. Ибо в первые времена, когда некультурные народы только что овладели своим новым краем, а различия между сословиями не выросли в постоянный наследственный гнет, завоеванный римский мир был настоящим раем для довольствующихся малым дикарей, что жили среди наций, давно уже потрудившихся и постаравшихся о жизненных удобствах. Варвары не замечали причиняемых их набегами опустошений, того, что их походы и переселения отбрасывают человечество более чем на тысячу лет назад,— потери неведомого тебе блага не ощущаешь, а для чувственно воспринимающего человека даже самые жалкие остатки прежней культуры в этой западной части северного мира, во всяком случае, означали нечто большее, нежели его родная Сарматская, Скифская сторона или лежащая далеко на восток земля гуннов. Конечно, род людской страдал в этих краях — от разорений, частых здесь в христианскую эпоху, от войн, разгоравшихся между жившими тут народами, от болезней, от эпидемий, которые поражали Европу,— но ничто так не сокрушало людей, как деспотический феодальный строй. Европа была населена людьми, но люди были крепостными рабами; угнетавшее их рабство было тем более жестоким, что заведенный порядок определялся политическими законами и слепой привычкой, закреплен грамотами, что раб был навеки привязан к земле, на которой жил. Сам воздух обращал людей в рабство,— кто не был освобожден документом, кто по своему рождению не был деспот, тот вступал в крепостную, рабскую зависимость, объявлявшуюся естественным состоянием.

От Рима нельзя было ждать помощи; сами слуги Рима вместе с другими господами поделили власть в Европе, Рим сам стоял на плечах бесчисленных духовных рабов. Если император и короли отпускали кого-либо на свободу, то свободу эту надо было сначала вырвать, получив отпускную, вырвать силой, словно у великанов и драконов рыцарских книг,— и этот путь к свободе был, следовательно, тоже долгим и тяжким. Знания, которые принесло с собой западное христианство, были розданы и обращены в прямую пользу. Для народа христианство было жалким, чисто словесным служением богу, дурная реторика отцов церкви превратилась в монастырях, церквах, общинах в колдовской деспотизм, во власть над душами, и низкая чернь должна была почитать своего духовного деспота, бичуя и истязая свое тело, а то и должны были искупать свои грехи, стоя на коленях с набитым сеном ртом. Науки, искусства исчезли бесследно, ибо между мощами, среди перезвона колоколов и звуков органа, в дыму от ладана, под чтения заупокойных молитв Музы не живут. Иерархия своими молниями задушила свободу мысли, своим ярмом парализовала всякое благородное начинание. Терпящим обещали вознаграждение в ином мире, угнетавшие, оставляя богатства свои

^16* Как сильны физически были наши предки, известно и из истории, и видно по могильным курганам и доспехам; без этих сильных тел не представить древней и средневековой истории Европы. Мыслей было мало в этих храбрых и благородных телах, это немногое бродило по телу медленно, но энергично, мощно.

577

церкви, жили в уверенности, что в смертный час получат отпущение грехов,— царство божие арендовалось на земле.

Помимо римской церкви, на земле Европы не было спасения. Ибо, и не вспоминая уж о согнанных со своих мест народах, которые вели жалкое существование в дальних уголках Европы, никто не мог ждать ничего ни от греческой империи, ни тем более от того единственного государства, которое вскоре стало складываться в Восточной Европе за пределами Римской империи и римского папства^17*. Итак, в западной части Европы не осталось ничего, кроме нее самой и той единственной южной нации, у которой зацвели новые побеги просвещения,— арабов. С этими арабами Европа вскоре столкнулась и вступила в схватку; затронуты были самые чувствительные ее части; в Испании конфликт затянулся до того времени, когда Европа дожила уже до ясных дней Просвещения. Но что же ждало победителя? И кому досталась победа? Лучшей наградой, несомненно, было то, что человеческая энергия, человеческая деятельность вновь пришла в движение.

^17* Это государство — Россия. С самого своего основания она шла иными, особыми путями по сравнению с западными государствами Европы; вместе с последними она выступила на исторической сцене лишь поздно.

КНИГА ДВАДЦАТАЯ

Если и видеть в крестовых походах эпоху великих перемен в нашей части света, то нужно быть осторожным и не рассматривать крестовые походы как первый и единственный источник перемен. Крестовые походы были безумием, и безумие это стоило Европе нескольких миллионов жизней, тогда как уцелевшие и вернувшиеся на родину были по большей части не просвещенными, а распустившимися, наглыми, погрязшими в роскоши людьми. Все доброе происходило в те времена от побочных причин, которым именно тогда можно было свободно развернуться, но и это доброе во многих отношениях было весьма опасным благом. Кроме того, ни одно историческое событие в мире не протекает отдельно; заключенное в уже наличествующих причинах, в духе времен и народов, оно — лишь циферблат часов, стрелка которых движима скрытыми в самом механизме гирями. Итак, рассматривая европейский механизм в целом, станем по-прежнему наблюдать, как содействовало каждое колесико достижению всеобщей цели.

I. Купеческий дух в Европе

Не напрасно природа ограничила этот небольшой материк берегами со множеством бухт, не напрасно изрезала его таким множеством судоходных рек, озер и морей,— с древнейших времен их неустанно бороздили прибрежные народы. Чем было Средиземное море для южан, тем Восточное — для северян,— поприщем начинающего морехода, ареной сообщений между народами. Мы видели, что не только гэлы и кимвры, но и фризы, саксы, особенно норманны плавают по западным и восточным морям, заплывают и в Средиземное море, творят на них добро и зло. От выдолбленных стволов перешли к большим кораблям, научились плавать в бурном море и использовать силу всех ветров, так что еще и теперь деления компаса носят немецкие названия, как и многие морские выражения взяты из немецкого языка. Янтарь был дорогой забавой, привлекавшей к себе греков, римлян, арабов и познакомившей южан с северным миром. Корабли из Массилии (Марсель) везли его по океану, по суше его везли

579

через Карнунт к Адриатическому морю, по Днепру — к Черному морю, везли в невероятных количествах: главным путем, связывавшим Север, Юг и Восток, дорогой народов, был путь к Черному морю^1*. Там, где впадают в Черное море Дон и Днепр, были расположены два торговых города — Азов (Танаис, Асгард) и Ольбия (Борисфен, Альфхайм), перевалочные пункты для грузов, следовавших из Татарии, Индии, Китая, Византии, Египта в Северную Европу,— как правило, в обмен на другие товары; и тогда, когда оживился более удобный путь через Средиземное море, этот северовосточный торговый путь не был забыт — ни в эпоху крестовых походов, ни еще позднее. Когда славяне овладели большой частью Балтийского побережья, они построили вдоль берега моря цветущие торговые города; жившие на островах и на противоположном берегу моря немецкие племена конкурировали с ними и не успокоились, пока не разрушили всю торговлю славян — ради прибыли и в угоду христианству. Тогда они попытались занять место славян, и так, постепенно, задолго до ганзейского союза, сложилось нечто вроде морской республики, такой союз купеческих городов, из которого выросла впоследствии Ганза. Как во времена морского разбоя на Севере были короли, правившие на море, так теперь образовалось пространное, состоящее из множества частей торговое государство, основанное на подлинных началах безопасности, мира, взаимопомощи,— быть может, в нем прообраз будущего, того будущего, что ждет все торговые народы Европы. На северных побережьях здесь и там — а раньше всего во Фландрии — расцветали трудолюбие и полезные промыслы.

Конечно, внутреннее состояние этой части земли не было самым благотворным,— не только нападения морских разбойников нередко полагали печальный конец самым лучшим начинаниям, как случалось повсеместно, но и не утихавший воинственный дух народов, выросший из него феодальный уклад приносили с собой бесчисленные помехи и препятствия для трудолюбивого усердия народов. В первые времена, когда варвары только что разделили между собой европейские земли, когда между людьми одного племени было больше равенства и когда с прежними обитателями этих мест обращались еще довольно мягко, тогда усердию и трудолюбию недоставало лишь поощрения, и, можно быть уверенным, они не остались бы без содействия, будь среди королей побольше Теодорихов, Карлов, Альфредов. Но когда свободные люди очутились в ярме крепостной зависимости, когда наследственная знать стала пожинать плоды пота и труда крепостных, чтобы роскошествовать и пьянствовать, а сама стыдилась полезного ремесла, когда трудолюбивый человек нуждался в жалованных грамотах, чтобы только заниматься своим ремеслом, должен был выплачивать оброк, чтобы избавиться от бесовской власти,— тогда все было еще связано жестокими цепями. Правители, понимавшие это, делали все возможное — основывали города и давали им привилегии, брали под свою

^1* Много материалов об этом собрано и сопоставлено в т. I «Истории немецкой торговли» Фишера.

580

защиту ремесленников и художников, привлекали в свой округ купцов и даже ростовщиков-евреев, первых освобождали от уплаты пошлины, а вторым, испытывая постоянную нужду в еврейских деньгах, даже даровали сеявшие зло торговые свободы; но при всем этом на европейском материке плоды человеческого труда еще не могли войти в свободное пользование и обращение. Все было замкнуто, все разъединено, все притеснялось, так что вполне естественно, если южане, искусные, ловкие, жившие в благоприятных зонах, на время обогнали старательных и прилежных северян. Но только на время,— потому что все, чего достигли Венеция, Генуя, Пиза, Амальфи, все так и осталось в пределах Средиземного моря,— а мореплавателям Севера принадлежал океан и вместе с океаном — целый свет.

* * *

Венеция в своих лагунах выросла, как вырос Рим. Поначалу спасавшиеся от варварских набегов находили прибежище на недоступных, скудных островках, находя здесь жалкое пропитание; соединившись в одно целое со старой гаванью Падуи, Венеция связала свои разбросанные селения и островки, приняла особую форму правления и, начавши с жалкой торговли солью и рыбой, поднялась за несколько столетий до положения первого торгового города Европы, превратилась в торговый склад всех окрестных земель, овладела несколькими королевствами и еще теперь пользуется славой древнейшего вольного государства, которое за все время, пока существует оно, не мог еще завоевать ни один враг. История Венеции, как и история многих торговых государств, доказывает, что можно начать с ничего, а обрести все, что и близящуюся катастрофу можно предотвратить, если соединить неутомимый труд и практический ум. Венеция лишь поздно решилась выйти из своих болот и, словно робкий обитатель ила, нащупала на берегу моря узкую полоску земли, потом сделала еще несколько осторожных шагов и, желая снискать благосклонность богатейшей империи, встала на сторону слабосильного экзарха Равенны. За это Венеция получила то, на что рассчитывала,— самые весомые свободы в государстве, сосредотачивавшем в те времена почти всю торговлю мира. Как только арабы стали расширять свои владения и, захватив Сирию, Египет и почти все побережье Средиземноморья, попытались присвоить себе и торговлю разных стран, Венеция смело и удачно отражала их попытки проникнуть в Адриатическое море, но одновременно не замедлила заключить с ними договоры и благодаря этому с неизмеримой выгодой для себя стала посредницей в торговле всеми богатствами Востока. Через Венецию в Западную Европу поступали в таких огромных количествах всевозможные товары, специи, шелка, предметы восточной роскоши, что почти вся Ломбардия превратилась в их склад, а венецианцы, да и все жители Ломбардии, наряду с евреями, перепродавали их во все страны Западной Европы. Северная торговля, от которой в целом было больше проку, какое-то время страдала от этого, кроме того, богатая Венеция, теснимая венграми и аварами, закрепилась и на материке,— не пор-

587

тя отношений ни с арабами, ни с греческими императорами, она умела использовать в своих интересах и Константинополь, и Алеппо, и Александрию и яростно противодействовала любым торговым предприятиям норманнов, пока их торговля тоже не оказалась в ее руках. Именно роскошные восточные товары, привозимые с Востока Венецией и ее соперницами, богатства, которые накапливали эти города, а к тому же еще и рассказы пилигримов о великолепной жизни Востока разожгли зависть в сердцах европейцев — не так гроб господень, как обширные владения магометан. Когда начались крестовые походы, наибольшую пользу извлекли из них именно итальянские купеческие города. Они перевозили войска, доставляли им продовольствие и зарабатывали на этом невероятные суммы, а в завоеванных землях получали новые привилегии, центры торговли, земельные владения. Прежде всего удача сопутствовала Венеции — ей с помощью полчищ крестоносцев удалось захватить Константинополь и создать Латинскую империю, причем Венеция так выгодно поделила награбленное со своими союзниками, что тем досталось малое и на малый срок, а Венеции — все необходимое для торговли — острова и побережья Греции. Венецианцы долго владели этими землями и еще расширили свои владения; им удавалось осторожно и удачливо избегать опасностей, сетей, которые ставили им недруги и соперники,— но, наконец, установился новый порядок вещей, португальцы стали плавать вокруг Африки, турецкая империя прорвалась на Европейский континент, и Венеция была заперта в своем Адриатическом море. Итак, огромная доля добычи, полученной в войнах с греческой империей, в крестовых походах, от торговли с Востоком, была свезена в венецианские лагуны; все доброе и дурное, что пошло отсюда, распространилось по всей Италии, Франции и Германии, особенно по южной Германии. Венецианцы были голландцами своего времени, за свое купеческое трудолюбие, за развитие ремесел и художеств и прежде всего за устойчивую, принятую Венецией, форму правления они навеки занесены в книгу человечества^2*.

* * *

Раньше Венеции крупную торговлю развернула Генуя и на какое-то время добилась господства на Средиземноморье. Генуя участвовала в торговле с греками, а позднее и с арабами; поскольку генуэзцы были заинтересованы в безопасности плавания по Средиземному морю, то они не только завладели Корсикой, но с помощью некоторых христианских князей Испании заполучили опорные точки в Африке и принудили пиратов к миру. Генуя оставалась весьма деятельной во время крестовых походов — генуэзцы поддерживали сухопутные войска своим флотом, помогали

^2* В «Истории Венеции» Лебре¹ — перед нами извлечение всего интересного из всей литературы об этом государстве; такого собрания нет на других языках. Мы увидим позднее, чем был этот морской город для церкви, для литературы Европы и вообще для всей Европы.

582

завоевывать Антиохию, Триполи, Цезарею, Иерусалим в первом походе, так что были вознаграждены совершенно особыми привилегиями на торговлю в Сирии и Палестине, а, кроме того, у гроба господня, над алтарем, помещена в их честь благодарственная надпись, весьма лестная для Генуи. Торгуя с Египтом генуэзцы соперничали с Венецией, но центром их господства было Черное море; здесь они владели большим торговым городом Каффой², куда прибывали по суше товары из разных стран Востока, они торговали с Арменией и, мало того,— вели свою торговлю даже во внутренних областях самой Татарии. Долгое время генуэзцы защищали Каффу и острова архипелага, которые тоже были в их руках, но когда турки заняли Константинополь, то они закрыли Генуе выход в Черное море, а потом отрезали ее и от архипелага. С Венецией генуэзцы вели длительные и кровопролитные войны, Венеция не раз была на грани гибели, а Пизу генуэзцы разрушили до основания,— в конце концов венецианцам удалось запереть генуэзский флот в Кьоцце, этим было довершено их падение.

* * *