Критика катастрофического мышления

Большинство людей убеждены — Ханна Арендт сформулировала это еще в 60-х годах, — что если из общества наемного труда уйдет наемный труд, то это «кризис» или просто «катастрофа». Что бы ни представлялось аборигенам общества труда, это — если смотреть с птичьего полета исторической перспективы — также фантастика. Многие поколения и эпохи мечтали о том, как бы окончательно сбросить ярмо труда или ослабить его тем, что все большее богатство производилось бы со все меньшими затратами труда. Вот мы теперь и достигли этого, но никому не ведомо, как быть с этой ситуацией.

В методическом плане это означает, что при переходе от Первого модерна ко Второму мы имеем дело с трансформацией основ, изменением формы, прорывом в неведомый мир глобальности, а не с «катастрофой» или «кризисом», если понятие кризиса по сути подразумевает, что мы можем возвратиться в status quo ante, при условии что будут приняты «правильные» (читай, «обычные») меры.

Массовая безработица, которая сотрясает Европу, также не является «кризисом», поскольку возврат к полной занятости представляет собой фикцию. Это ине «катастрофа»,

поскольку замена труда частично или полностью автоматизированным производством — если правильно его использовать — могла бы открыть эпохальные шансы для свободы. Эти шансы, однако, должны быть раскрыты в противоположность старому мышлению, их надо политически использовать, придать им форму. Для этого нам требуется публичный мозговой штурм, политическо-институциональная фантазия. Только так может быть сформулирован вопрос: как возможна демократия по ту сторону фикции общества полной занятости — и дан ответ на него.

Неолиберальный глобализм не только сеет страх и ужас, он парализует политически. Если ничего нельзя сделать, тогда в конце концов остается лишь одно: отгородиться от всех, выпустить колючки, ощетиниться. Зараженные мыслительным вирусом глобализма протекционистские аргументы и идеологии, проповедующие реакцию, приобретают влияние во всех партиях. По видимости против, а на самом деле в плену глобализма формируется гигантская черно-красно-зеленая коалиция протекционизма, которая и противоположными целями защищает старый (боевой) порядок от наседающих реальностей и мерзостей Второго модерна.

Черный протекционизм

Черные протекционисты запутываются в особом противоречии: они преклоняются перед национальным государством и демонтируют его посредством неолиберальной идеологии крестоносцев свободного мирового рынка.

Но черный протекционизм — не только пойманное за руку противоречие консервативного мышления и поведения: с одной стороны, утверждаются ценности нации (семья, религия, общность, община и т. п.), а с другой — в неолиберальном миссионерском задоре раскручивается экономическая динамика, которая подрывает и уничтожает эти консервативные ценности. Те, кто все больше урезает социальное государство, должны иметь в виду, что при этом подрывается фундамент «социальных гражданских прав» (Т.М. Маршалл), а с ним и политическая свобода.

И наконец, неолиберальная стратегия глобализма противоречива сама по себе. Она терпит крах, когда ее универсализируют (когда она мыслится универсализированной). «Попытка создать рабочие места путем относительного повышения собственной производительности — до известной степени безусловно легитимна. Но в такой стране, как Федеративная Республика Германия, — ввиду сохраняющегося в ней превышения экспорта промышленных товаров над импортом — начиная с какого-то момента эта попытка является крайне сомнительным предприятием. Полная занятость в соответствии с этим зависела бы от готовности других стран смириться с еще более высоким дефицитом внешнеторгового баланса.

Этой стратегии тем самым полагаются политические пределы, к тому же она и без того работает вхолостую из-за дальнейшей ревальвации собственной валюты, обусловленной превышением экспорта над импортом. Однако полностью бессмысленным дело становится тогда, когда борьба за наивысшую производительность труда между наиболее промышленно развитыми странами ведется преимущественно в форме снижения (побочных) затрат на заработную плату. Дело в том, что эта безумная гонка может в конце концов привести к тому, что всеобщий спрос на рынках с мощной покупательной способностью будет снижаться и пирог, который нужно делить, в результате уменьшится, тогда как собственная доля в пироге останется прежней»*.

Зеленый протекционизм

Зеленые протекционисты воспринимают национальное государство как находящийся под угрозой вымирания политический биотоп, который защищает экологические стандарты от вмешательств мирового рынка и потому — как и находящаяся под угрозой природа — нуждается в защите.

«Эко-протекционистская политика, которая хотела бы отстыковать рынки со строгими экологическими регламен-

* Zurn M. Schwarz-Rol-Grun-Braun: Reaktionsweisen auf Denationalisierung, in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, a. a. O.

тациями от рынков с регламентациями менее строгими, может рассматриваться как контрпродуктивная. Она защищает промышленность, экологические стандарты которой относительно независимы от стандартов, принятых в странах с менее развитой экономикой, и препятствует распространению более высоких стандартов в регионах с неразвитым экологическим сознанием, то есть там, где она с экологической точки зрения исключительно необходима.

Кроме того, экономические затраты, которые возникали бы, если бы подобная политика расстыковки стала всеобщей, катастрофически высоки. Они породили бы экономические кризисы в таких размерах, которые на продолжительное время сделали бы осуществление всякой экологической политики невозможным.

Чтобы предупредить возможные недоразумения, заметим: несомненно, некоторые из современных транснациональных производственных цепочек с экологической точки зрения представляют собой просто катастрофу. Крабы из Северного моря, которые по пути в Марокко обрабатываются (чистятся), в Польше упаковываются, а в Гамбурге попадают на рынок, — пример хищнического подхода к экологии. Но с этим нельзя бороться принятием протекционистских мер. В этом случае необходим соответствующий налог на энергопотребление, который отражал бы реальные транспортные затраты.

Поскольку важнейшие экологические проблемы действительно стали глобальными, в мире, полностью фрагментированном социально и политически, не было бы никакой надежды на решение этих проблем. Положение в самом деле настолько серьезное, что вызывает скепсис. Однако без мировых экономических и политических переплетений, которые в итоге насаждают и ужесточают эко-политические регламентации, ситуация выглядела бы еще хуже»*.

Иными словами, зеленый протекционизм, во-первых, противоречит глобальности экологического кризиса, а во-вторых, лишает себя политического рычага, позволяющего мыслить локально, а действовать глобально.

* Ук. соч.

При этом зеленые в интеллектуальном и политическом отношении выигрывают от глобализации, ведь экологические вопросы — равно как и ответы на них — должны мыслиться как глобальные. Но из-за своего легкомысленного антимодернизма, пристрастия к провинциальному и опасений утратить вместе с национальным государством бюрократический рычаг для проведения экологической политики многие зеленые политики мешают сами себе.

Красный протекционизм

Красные протекционисты на всякий случай выбивают пыль из костюмов классовой борьбы; для них «глобализация» означает одно: «мы же говорили». На дворе просто марксистская пасха: празднуют новое «воскресение». Однако речь идет об утопической слепоте, выдающей желаемое за действительное.

Нет сомнений в том, что политика социального компромисса и социальной ответственности в век глобализации оказывается между молотом и наковальней. Если не снижать социальные затраты и (побочные) затраты на зарплату, будет расти число безработных; но без новых рабочих мест может рухнуть вся система социальных гарантий, построенная на наемном труде. Если теперь объемы наемного труда (измеряемые в рабочих часах на одного работающего) снижаются — не (только) из-за возможностей экспорта рабочих мест на некогда Дальний, а теперь вполне близкий Восток, в грозные уже по прозвищу «страны-тигры», но прежде всего из-за «скачкообразно» выросшей производительности сохранившегося остаточного труда*, — то социальная политика, которая всецело рассчитывает на наемный труд, попадает, мягко выражаясь, в логическую западню.

Многие поэтому хватаются за радикальное противоядие, предлагая отбросить всю альтернативу, которая порождает

* Restarbeit — остаточный труд или остаточная занятость. В борьбе с безработицей предприятия сокращают рабочий день, а на оставшееся время нанимают других работников. — Примеч. пер. См.: Der Bericht der Kommission fur Zukunftsfragen voti 1996. S. 5.

эту болезненную ситуацию, то есть ликвидировать мировую торговлю (читай — капитализм) и государство всеобщего благоденствия, социальное государство. Последнее выбрасывается на свалку истории как отменяемый глобализацией компромисс.

Более мягкий вариант левой ностальгии по социальному государству упускает из виду, что кризис социальных систем не носит конъюнктурного характера. Подходит к концу целая эпоха, столетие, которое началось с социальных законов Бисмарка и, как казалось, в последней трети XX в. для одного поколения действительно решило великую задачу: большинству людей на основе участия в наемном труде можно обеспечить жизнь в свободе и безопасности.

Это решение «социального вопроса», в свою очередь, становится социальной проблемой. Но это означает: кто вообще хочет что-то изменить, должен быть «несправедливым», урезать, отвергать запросы, поощрять собственную инициативу и, таким образом, призывать к другой логике, другой морали социальной политики.

Новый порядок социальной помощи в Германии, например, необходим, поскольку прежняя форма во все большей* мере оказывается неспособной дать гарантии от массовых рисков продолжительной безработицы. Более правильным и важным шагом реформы была бы минимальная гарантия, ориентированная на потребности, также в виде базового гарантирования от массовых рисков, совместно обеспечиваемая коммунальными общинами, землями и федеральными властями.

Модели этого существуют, даже такие, которые помогают снижать затраты, не увеличивая нужду. Однако подобные стратегии «рефлексивной модернизации» социальной помощи — впрочем, как и многие другие — терпят крах (все еще) из-за структурного консерватизма во всех партиях, из-за отсутствия воли к реформам в политике и обществе.

* См., например: The Golden Age of Capitalism, ed. by iClarglin Stephen A. and Schor Inliet B. Oxford, 1990; или Altvater E. /Mahnkopf B. Grenzender Globalisierung, а. а. О. По поводу критики см. подробно в: Zurn M., а. а. О.

Карен Момджян.

Об одном многократно упоминаемом процессе...

 

Когда речь заходит о глобализации, прежде всего, на мой взгляд, необходимо обратить внимание на дисбаланс, существующий между масштабом проблем, с которыми столкнулось человечество, и современным состоянием теоретического обществознания. Парадоксально, но в ситуации, когда от правильного понимания происходящего зависит, возможно, само существование человеческого рода, социальная философия и общая социология не могут выйти из кризиса, который принято называть кризисом фрагментации. Речь идет о недопустимом для науки разбросе мнений по вопросу о ее концептуальном статусе, предметной специфике и парадигмальных характеристиках.

Увы, до сих пор всерьез дискутируется вопрос о месте философско-социологического познания в системе духовных практик, возможности или невозможности считать его наукой, ищущей истинное знание о сущем. До сих пор находятся любители порассуждать о неразличимости сущего и должного, о неустранимой мифологичности науки, о необходимости отказа от эссенциалистской стратегии познания, ориентированной на «мертвящую всеобщность» в пользу «единичного как предельной реальности человеческой культуры».

Убежден, что такие рассуждения допустимы, пока цивилизация движется по накатанной исторической колее и философы не обременены задачами практического выживания в мире. Сейчас, когда человечество вступило в фазу бифуркации — смены доминантного типа функционирования, — эти постмодернистские изыски становятся неуместными, как

неуместно салонное музицирование на корабле, захваченном бурей. Системный анализ происходящего, основанный на различении универсального и единичного, необходимого и случайного, желаемого и действительного, становится фактором самосохранения современного социума.

Мне кажется, что рассуждения о переживаемом периоде истории должны начинаться со строгого определения понятия глобализации. Следует отличать это понятие от связанных, но не совпадающих с ним, и прежде всего отличать понятия «глобализация» и «глобализм».

Для различения этих понятий подходит известное в социальной философии различение «деятельности» как целенаправленной активности и «процесса», который инициирован деятельностью, но не совпадает с ней, представляя собой систему самопорождающихся, спонтанно разворачивающихся результатов, которые деятельностью не планировались, не ожидались и не контролируются (иллюстрацией может служить различие между деятельностью по управлению автомобилем и возникновением автомобильной пробки, которую никто специально не создавал и не планировал).

Так вот, глобализм — это целенаправленная и планомерная деятельность в сфере хозяйства, политики и культуры, которая осуществляется вполне конкретными людьми и направлена на достижение того, что одни деликатно называют однополярным миром, а другие — стремлением США к мировому господству. Как всякая деятельность, глобализм имеет своих, инициирующих эту деятельность, субъектов, ставящих и преследующих свои цели.

Глобализация — это не деятельность, это процесс, в который все мы вовлечены не только в качестве субъектов, но и в качестве объектов; глобализация — это не только то, что делают люди, это то, что происходит, делается с ними.

Думаю, что уже в этом пункте различение глобализма и глобализации способно вызвать острые споры. Дело в том, что многие противники глобализма склонны отрицать объективный характер глобализации. Они полагают, что современная история — в отличие от предыдущих эпох — теряет свой объективно-процессуальный, естественно-исторический, как говорил Карл Маркс, характер. Так, в одной из

статей уважаемого и высоко ценимого мной А. С. Панарина я прочел: «Глобализация... сообщает прежним понятиям исторического «натурализма», уподобляющего общественные процессы непреложностям природных законов, статус избираемых, манипулируемых, обмениваемых ценностей».

Если это методологическая позиция, то я с ней не согласен. Убежден, что история все еще остается не только деятельностью, но и процессом, спонтанность которого нельзя не заметить. Другое дело, что эту спонтанность нельзя субстанциализировать, приписывая истории собственные цели, не зависящие от воли людей, как это делают сторонники историцизма. История — это совместная деятельность биографически конкретных людей, людей, а не интегративных или институциональных субъектов, измышленных методологическим коллективизмом, но в этой деятельность есть и останется область самопроизвольного, которую не следует отрицать.

Возвращаясь к различию глобализма и глобализации, хочу сразу заявить, что я не склонен, как это делают наиболее легкомысленные из наших либералов, считать, что глобализма нет, что это страшилка, придуманная косными людьми для обоснования своего права оставаться вне цивилизации, права на автаркическое загнивание. К сожалению, стремление правящих кругов США к мировой доминации просматривается отчетливо. Столь же отчетливо видны мотивы такого стремления — частью своекорыстные, а частью идеологические, вызванные наивной верой не очень образованных людей в то, что все население земного шара — это «недоразвитые» американцы, которых можно и нужно превратить в американцев полноценных.

Убежден, что такому глобализму нужно противодействовать, но это противодействие будет успешным лишь в том случае, если мы не будем путать глобализм и глобализацию. Хочу напомнить вам героя Воннегута, который просил у Бога мужества, чтобы изменить то, что он может изменить, терпения, чтобы принять то, что он изменить не может, и мудрости отличить одно от другого. Не имея такой мудрости, мы быстро впадем в конспирологические крайности, направляя свою энергию на смешную и бессмысленную борьбу с

котлетами быстрого приготовления и газированными напитками.

Итак, что же такое глобализация в своем объективном содержании? Ответ на этот вопрос нужно начать с методологического уточнения, и это следующий тезис моего выступления.

Полагаю, что в своем объективном содержании глобализация имеет два связанных, но не совпадающих измерения, выступая как унификация и как интеграция. Для понимания их различия важно различать понятие связи, которая выражает взаимную согласованность изменений, и категорию отношения, которая фиксирует соразмеренность не связанных или не обязательно связанных между собой явлений, их соотношение по критериям сходства, подобия и различия. К сожалению, даже профессиональные философы не всегда различают целое и схожее, обозначая и то, и другое термином общее. Напомню, что общая слабость к спиртному у людей, которые не являются собутыльниками, и общие дети у супругов — это принципиально разное общее.

Так вот, суть унификации может быть передана словами «повсюду одно и то же». Она представляет собой реальную стандартизацию национальных культур — слава Богу, пока еще в области «приповерхностных» потребительских преференций. Проявления такой унификации многочисленны — во всех или почти во всех странах мира мы найдем бары, в которых мужчины, одетые в джинсы, пьют виски, обсуждают размеры бюста Памелы Андерсон, слушают песни Майкла Джексона, смотрят по телевизору кубок чемпионов по футболу или какой-нибудь голливудский блокбастер. Стандарты одежды, музыкальных и гастрономических предпочтений, характер развлечений и пр. универсализируются на наших глазах.

Что представляет собой такая унификация — деятельность или процесс? Ответ на этот вопрос должен быть диалектическим. Ну, конечно, унификация инициирована деятельностью — деятельностью могучих корпораций, производящих еду, одежду и развлечения, деятельностью рекламных агентств, совокупный годовой бюджет которых скоро достигнет полутриллиона долларов, деятельностью масс-ме-

диа, использующих 500 спутников, висящих над нашей планетой, и т.д.

Но есть ли унификация только деятельность? Вправе ли мы считать, что экспансия масс-медиа всемогуща, что объект ее воздействия безгранично пластичен, что людям можно «подсунуть» все, что угодно, в том числе и касторовое масло в качестве прохладительного напитка?

Чрезвычайно важно видеть объективную сторону унификации, которая плавно перетекает из деятельности в спонтанный и неконтролируемый процесс массовизации, который идет во всех без исключения современных обществах. Бесспорно, что семена, бросаемые глобалистами, падают на хорошо подготовленную почву, которая создана процессом глобализации человеческих ценностей и возникновением ценностей общечеловеческих.

Многие отрицают сам факт существования таких ценностей, другие некритически утверждают их существование. Полагаю, что вопрос подлежит научному рассмотрению и в этом качестве он выступает как вопрос о наличии или отсутствии родовой природы человека. Конкретно вопрос стоит так: можем ли мы утверждать наличие универсальных несоматических смыслообразующих факторов, которые определяют деятельность любого человека, независимо от времени и места его существования?

Я отвечаю на этот вопрос положительно и рассматриваю родовую природу человека как системную совокупность потребностей, присущих любому и всякому из людей. Потребность я понимаю как отношение человека к необходимым условиям своего существования и полагаю, что в отличие от интересов, которые меняются от эпохи к эпохе, потребности человека исторически константны. Это касается и базисных потребностей, которые человек разделяет с животными (физиология и безопасность), это касается и социетальных потребностей, которые специфичны для человека (включая сюда потребности самоопределения и самоутверждения в среде, потребности самоактуализации, потребности любви и принадлежности, потребность в обретении нового опыта, потребность переживания и творения красоты и т.д.).

В этом смысле все люди одинаковы и хотят одного и того же — они стремятся удовлетворять потребности дефициентные, депривация которых ведет к смерти, и они стремятся удовлетворять потребности бытийные — предмет которых — все, что способствует поддержанию не факта, а качества жизни, что в некоторых случаях ведет к отказу от жизни ради сохранения своей социокультурной идентичности.

Долгое время унифицированность родовой природы человека, которую признавал даже Арнольд Тойнби, не делала эскимоса похожим на француза или китайца. И это благодаря двум обстоятельствам: 1) благодаря способности человеческого сознания к самоиндукции, которую мы называем свободой воли и которая проявляется как возможность ранжировать объективные потребности существования как более или менее значимые; 2) благодаря вариативности интересов, которые представляют собой отношение человека не к условиям существования, а к реальным средствам удовлетворения потребности. В результате одна и та же потребность в самоутверждении в одной социокультурной среде выражалась в жертвенном служении людям, а в другой — в безудержном потребительстве, в стремлении реализовать себя с помощью стратегии «иметь», а не «быть».

Сейчас положение меняется, область сходств расширяется, и вовсе не только потому, что одна культура, используя свое технологическое и информационное превосходство, навязывает свои ценностные ориентиры другим. Дело в другом — процесс массовизации ведет к тому, что самостоятельную социальную роль обретают широкие слои населения, которые долго существовали в условиях негарантированного выживания и потому подвержены действию фактора, который А. Маслоу именовал принципом препотентности (согласно этому принципу, у людей, испытывающих перманентную депривацию базисных потребностей, высшие экзистенциальные потребности не являются значимым фактором поведения).

Наконец, последний мой тезис. Реальная интеграция в отличие от унификации — это иной процесс, который можно обозначить как изменение масштабов исторической субъектности, изменение организационных форм воспроизводства социальности.

Все мы знаем, что организационной формой существования социума как надорганической реальности является общество, которое представляет собой самодеятельную и самодостаточную группу людей.

О принципе самодеятельности времени говорить нет, скажу несколько слов о признаке самодостаточности, которая означает способность человеческого коллектива создавать все необходимые условия своего существования, а именно — его субъектные компоненты (производство непосредственной человеческой жизни), организационные условия (производство форм общения), вещные факторы и информационные факторы существования.

Долгое время реальными обществами в человеческой истории были самоуправляемые этносоциальные коллективы — народы, живущие в собственной стране. (У меня нет времени полемизировать с академиком Тишковым, который, как и все противники примордиализма, оспаривает это обстоятельство, стремится лишить организационные формы социального воспроизводства их этнического измерения — не только в исторической перспективе, но и в исторической ретроспективе.)

А вот в перспективе академик Тишков несомненно прав, и история может сложиться так, что нам действительно придется забыть о нациях. Уже сейчас мы находимся в процессе, который может кончиться тем, что на планете Земля окажется одно-единственное общество — планетарно-интегрированное человечество. Пока мы в начале этого процесса, и этносоциальные образования до сих пор сохраняют статус общества, поскольку, утратив актуальную самодостаточность, они сохраняют самодостаточность потенциальную. Что будет, когда этносоциальные группы окончательно «разучатся» быть обществами, никто сказать не может. Насколько прочными окажутся наднациональные институты и будут ли они жизнеспособны в условиях непредсказуемых вызовов истории, думаю, не знает никто.

Ясно лишь то, что интеграция — это объективный процесс, вызванный необходимостью технико-экономической оптимизации современного социума. Можно ли бороться с ней? До сих пор человечеству не удавалось самостоятельно

и добровольно контролировать технологическое развитие, за которым стоит мощнейший механизм самовозрастания дефициентных потребностей, на которые работает технология. Как верно заметил кто-то из наших публицистов: «когда на вас накатит новая технология, то, если вы не станете частью потока, будете частью дороги».

И столь же ясно, что этот процесс чреват серьезными, если не сказать ужасными, опасностями. Эти опасности минимальны в случае с культурно гомогенной Европой, где интеграция идет успешно. И они максимальны в случае, когда интегративный импульс осуществляется глобалистскими методами в отношении чужеродных цивилизаций, что чревато хантингтоновской войной между ними. Да, европейской цивилизации есть что предложить человечеству на рынке интеграционных ценностей, но эта интеграция не должна пониматься как взаимодействие сильного (и потому всегда правого) центра и слабой (и потому всегда неправой) периферии. Едва ли интеграция пойдет успешно, если осуществлять ее методом «последовательной редукции несистемных элементов», которые не укладываются в традиционный для сторонников глобализма миропорядок.

THEORIA

Ульрих Бек.

Национальное государство утрачивает суверенитет*

 

Вывод витает в воздухе: проект модерна, по всей видимости, провалился.

Первыми свидетельство о смерти притязаний науки на разум и рационализм с радостным энтузиазмом выдали философы постмодернизма. То, что выдает себя за универсализм западного Просвещения и прав человека, есть не что иное, как голос «мертвых, старых, белых мужчин», которые подавляют права этнических, религиозных и сексуальных меньшинств, возводя в абсолют свой партийный «метарассказ»**.

Столетняя тенденция к индивидуализации, утверждают далее постмодернисты, привела к ослаблению социальных связей, к утрате обществом коллективного самосознания и, следовательно, способности к политическому действию. Поиски политических ответов на судьбоносные вопросы о будущем лишились субъекта и локализации в пространстве.

Экономическая глобализация лишь завершает в этой мрачной перспективе то, что постмодернизм готовил в интеллектуальной сфере, а индивидуализация в политической — распад модерна. Диагноз звучит так: капитализм не нуждается в труде и плодит безработицу. В результате распадается исторический союз между рыночной экономикой, социальным

* Текст печатается по изданию: Бек У. Что такое глобализация?/Пер. с нем. А. Григорьева и В. Сидельника. Общ. ред и послесл. А. Филиппова. — М.: Прогресс-Традиция, 2001. — С. 21—30,

** Немецкому термину Metaerzahlung соответствует французский metarecit. — Примеч. ред.

государством и демократией, который до сих пор сплачивал и узаконивал национально-государственный проект модерна. С этой точки зрения неолибералы являются ликвидаторами западной цивилизации — даже если они выдают себя за ее реформаторов. Их модернизация, если иметь в виду социальное государство, демократию и общество, ведет к смерти.

Но упадок начинается в голове. Фатализм — болезнь, в том числе и болезнь языка. Прежде чем бросаться с Эйфелевой башни, не мешало бы сходить к логопеду. «Понятия стали пустыми, они больше не захватывают, не проясняют, не вдохновляют. Серая пелена, нависшая над миром... возможно, объясняется и тем, что слова заплесневели»*. То, что представляется распадом, могло бы, если бы удалось преодолеть ортодоксальность взглядов, приведших к краху Первый модерн, стать началом превращения во Второй модерн**.

* Beck U. Vater der Freiheit, in: ders., (Hg.), Kinder der Freiheit, Frankfurt/M. J977, S. 377 f.

** Pater semper insertus. По поводу «Второго модерна» в прессе задним числом разгорелся спор об авторстве. Но отсутствие начитанности и неумение правильно цитировать — еще не основание для подозрений в неоригинальности. «На пути к Второму модерну» — так формулируется название издаваемой мной серии. «На пути к другому модерну» — так звучит подзаголовок моей книги «Общество риска», вышедшей в 1986 году в издательстве Suhrkamp. Там тоже делается различие между «простой» и «рефлексивной модернизацией», «первым» и «вторым модерном» — как и во всех книгах, появившихся после этого. Книга «Изобретение политического» (вышла в 1993 году в издательстве Suhrkamp) должна была называться сначала «По ту сторону правой и левой ориентации», а потом «Второй модерн»; по разным причинам от этих названий пришлось отказаться. Впрочем, значение, которое придается тому или иному понятию, играет, наверное, не такую уж важную роль. Между понятиями «второй модерн» и «другой модерн» существует близость и в содержательном отношении. Темы книжной серии — индивидуализация, экологический кризис, общество без работы, даже глобализация — были центральными темами уже в «Обществе риска». Догадываюсь, каким будет очередной упрек: «Так, значит, ничего нового!..» Если и есть понятийное родство, то со словосочетанием «незавершенный модерн», предложенным Юргеном Хабермасом. См.: Habemias J. Jenseits des Nationalstaats? in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, Frankfurt/M. 1997.

В книге «Дети свободы» я попытался показать, что с так называемым «распадом ценностей», по-видимому, приходит конец коллективной ортодоксии политической деятельности, а не политической деятельности как таковой. Социально-моральная среда блекнет, но параллельно с этим вырабатываются основы жизненного мира для всемирного республиканства, в центре которого свобода отдельного человека.

Разумеется, выступать против мощного мирового рынка нелегко. Это можно делать только при условии, что будет разрушено сложившееся в головах людей представление о всемогуществе этого рынка, которое подавляет способность к действию. Против этого мегапризрака, что бродит по Европе, мне хочется в своей книге пустить в ход камнемет различения — различения между глобализмом, с одной стороны, и глобальностью и глобализацией — с другой. Это различение имеет целью разрушить территориальную ортодоксию политического и общественного, сложившуюся в проекте Первого модерна, привязанном к национальному государству, и получившую статус категориально-институционального абсолюта.

Глобализмом я называю понимание того, что мировой рынок вытесняет или подменяет политическую деятельность, для меня это идеология господства мирового рынка, идеология неолиберализма. Она действует по монокаузальному, чисто экономическому принципу, сводит многомерность глобализации только к одному, хозяйственному измерению, которое мыслится к тому же линеарно, и обсуждает другие аспекты глобализации — экологический, культурный, политический, общественно-цивилизационный, — если вообще дело доходит до обсуждения, только ставя их в подчинение главенствующему измерению мирового рынка. Само собой разумеется, при этом не следует отрицать или преуменьшать центральную роль глобализации, в том числе в выборе и восприятии акторов хозяйственной деятельности. Идеологическое ядро глобализма заключается, скорее, в том, что здесь ликвидируется основополагающее различение Первого модерна, а именно различение между политикой и экономикой. Главная задача политики — определять правовые, социальные и экологические рамочные условия, в которых

хозяйственная деятельность вообще становится общественно возможной и узаконенной, выпадает из поля зрения или утаивается. Глобализм позволяет управлять таким сложным образованием, как Германия, — то есть государством, обществом, культурой, внешней политикой — как простым предприятием. В этом смысле можно говорить об империализме экономической составляющей, благодаря чему предприятия требуют для себя таких рамочных условий, в которых они могут добиваться своих целей с оптимальным успехом.

Странность здесь в том, что таким образом понимаемый глобализм подчиняет своему влиянию и собственных оппонентов. Существует не только утверждающий, но и отрицающий глобализм, который, будучи уверенным в неотвратимом господстве мирового рынка, спасается в различных формах протекционизма:

черные протекционисты оплакивают распад ценностей и ослабление национального начала, но, противореча самим себе, занимаются неолиберальным разрушением национального государства;

зеленые протекционисты видят в национальном государстве отмирающий политический биотоп, защищающий экологические стандарты от вторжения мирового рынка и поэтому, в свою очередь, нуждающийся в защите;

красные протекционисты уже на всякий случай стряхивают со своих одежд пыль классовой борьбы; глобализация для них — всего лишь подтверждение их «правоты». Они радостно отмечают праздник возрождения марксизма. Но это утопическая, слепая правота.

От этих ловушек глобализма следует отличать то, что я — следуя за англосаксонской дискуссией — называю глобальностью и глобализацией.

Под глобальностью понимается то, что мы давно уже живем в мировом обществе, в том смысле, что представление о замкнутых пространствах превратилось в фикцию. Ни одна страна или группа стран не может отгородиться друг от друга. Различные формы экономического, культурного, политического взаимодействия сталкиваются друг с другом, поэтому само собой разумеющиеся вещи, в том числе и самоочевидности западной модели, приходится оправдывать за-

ново. «Мировое общество» имеет в виду общность социальных отношений, которые не могут интегрироваться в национально-государственную политику или определяться ею. При этом ключевую роль играет (инсценированная национальными средствами массовой информации) самоидентификация, в результате чего под мировым обществом (в узком смысле) — тут я предлагаю операционный (и политически релевантный) критерий — понимается воспринимаемое, рефлексивное мировое общество. Вопрос о том, в какой мере оно существует на самом деле (по теореме Томаса, согласно которой то, что люди считают реальным, и становится реальностью), эмпирически оборачивается другим вопросом: как и в какой мере люди и культуры мира воспринимают себя во взаимном переплетении своих различий и в какой мере это самовосприятие в рамках мирового общества становится существенным фактором поведения.

«Мир» в словосочетании «мировое общество» означает, следовательно, различия, многообразие, а «общество» — не- интегрированность, поэтому (вместе с М. Олброу) мировое общество можно понимать как многообразие без единства. А это предполагает очень разные по своей сути вещи: транснациональные формы производства и конкуренцию на рынке труда, глобальную отчетность в средствах информации и транснациональный покупательский бойкот, транснациональные формы жизни, воспринимаемые как «глобальные» кризисы и войны, использование атома в военных и мирных целях, разрушение природы и т. д.