Особенностью нашего надлома явилось то важное обстоятельство, что на запрограммированный, «домашний» раскол русского этноса наложилось незапрограммированное вторжение чуждой европейской идеологии.

Это обстоятельство еще больше обострило внутриэтнические противоречия и усилило накал борьбы между враждующими лагерями. Контакт на суперэтническом уровне дал отрицательный результат. Заимствованные у романо-германского Запада языческая культура и протестантско-просветительская идеология внесли смуту не только в умы, они внесли смуту в сам исторический процесс…

Активизация культурного влияния западного суперэтноса на русское «образованное общество» происходит, как мы помним, еще при немке Екатерине II, которая, заигрывая с любезной ей Европой, начинает «просвещать» отсталую Россию. В это же время, со второй половины XVIII века, набирает силу просочившееся с Запада масонство. (Первые масоны появляются еще при Петре I и организуются при Анне Иоановне.) Тогда-то и выходят на сцену наши первые либералы-демократы – Новиков и Радищев. Они призывают сбросить оковы рабства и устроить все на французский манер. При мягкотелом царе Александре I (скрытом республиканце) западный либерализм в России набирает серьезную силу. В правящей элите, в которую с подачи Александра вливается множество немцев, окончательно складывается прозападная антипатриотическая партия. С этого момента начинается почти неприкрытая борьба антинационального с национальным в России. Русского с антирусским. В стране впервые за всю ее тысячелетнюю историю возникает «русский вопрос». Подчеркиваем – впервые!

Поскольку этот вопрос не потерял своей актуальности до сего дня, остановимся на нем подробнее.

Что такое просвещенный русский дворянин начала XIX века? Он одевается во все французское, говорит и пишет по-французски лучше, чем по-русски и знает французскую литературу лучше самих французов. Все бы ничего, но беда в том, что многие аристократы идут дальше – они начинают не только говорить, но и думать по-французски. И при этом не любить все русское. Как, например, декабристы-масоны, мечтавшие переделать Россию в республику; или «философ» Чаадаев, который в 30-х годах XIX века пришел к выводу, что Россия – это совершенно дикая страна, которая ничего не дала миру, что это какой-то зигзаг и недоразумение в мировой истории. (Потом, правда, он опомнился… После того, как Николай I официально объявил его сумасшедшим.)

Одним из первых этот непорядок в умах заметил и описал Пушкин: «Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своем родном…/ - и в другом месте - /Ты просвещением свой разум осветил, / Ты правды чистой свет увидел, / И нежно чуждые народы полюбил, / И мудро свой возненавидел»…

Переболев в молодости «революционностью» (и даже, недолго, модным тогда масонством), Пушкин не только заметил эту антинациональную линию в высшем обществе, но и пытался с ней бороться. Поздний Пушкин – это убежденный патриот, активно выступающий против внешних и внутренних врагов Отечества. Существует убедительная версия, что именно за это его и убили.

У современника Пушкина Грибоедова читаем: «Ах! Если рождены мы все перенимать, / Хоть у китайцев бы нам несколько занять / Премудрого у них незнанья иноземцев. / Воскреснем ли тогда от чужевластья мод? / Чтоб умный, бодрый наш народ / Хотя по языку нас не считал за немцев…».

Трагедия позднего Гоголя так же связана с нарастающим противоборством национального с антинациональным в России. Пока молодой Гоголь мягко критиковал существующий порядок, либералы его терпели и даже хвалили, но как только он перешел на консервативные позиции, его стали травить. Первым начал Белинский, написавший знаменитое «письмо к Гоголю». Затем на писателя набросились все остальные «передовые люди» того времени. Национальный писатель Гоголь, защищающий православие и самодержавие был объявлен либералами полусумасшедшим реакционером. Эта травля надломила Гоголя и приблизила его смерть.

В эпоху «великих» либеральных реформ Александра II (60 – 70-е годы XIX в.) антирусская партия резко набирает силу. К прозападному дворянству присоединяется либеральная интеллигенция, которая в эту пору сильно разрастается. Признаком хорошего тона считается не верить в Бога, ругать все русское и восторгаться цивилизованной Европой. (В это время на смену германо- и франкофилам приходят англоманы.) Вместе с социальным нигилизмом нарастает нигилизм национальный. Среди «образованных» русских людей появляются оголтелые русофобы. Тютчев, который был не только поэтом, но и выдающимся мыслителем писал в 1867 году: «Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых…». И далее он пишет о том, что если при Николае I эти люди оправдывали свою нелюбовь к России отсутствием свобод, то при Александре II, когда свободы стало гораздо больше, их ненависть к России только усилилась.

Достоевский, так же переболевший в молодости либерализмом, писал о том времени: «Все эти убеждения о безнравственности религии, семейства… все эти идеи об уничтожении национальности… во имя всеобщего братства людей. О презрении к отечеству – все это были такие влияния, которые захватывали наши сердца и умы»… Здесь мы видим стандартный набор нигилиста эпохи надлома – атеизм, антипатриотизм, отрицание семьи, отрицание русского традиционного уклада. Это и есть признаки этнической болезни.

Таким образом, российский либерализм, который к началу XX века становится реальной политической силой, имеет уже не столько социальный, сколько антинациональный оттенок (в отличие от либерализма европейского – тогда менее «антинационального»). Достоевский говорил, что либералы считают своим всякого, кто стыдится прошлого России, кто считает что Россия – это «ошибка истории». Он писал о той «либеральной пене», которая поднялась на волне освободительных реформ: «Дрянненькие людишки получили вдруг перевес, стали громче критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть…». За 40 лет до февральской революции 1917 г. великий писатель-патриот предрек, что Россию погубит не революционер с бомбой, а наш доморощенный либерал. Так и случилось. Большая часть нашей правящей элиты и почти вся русская интеллигенция к началу XX века оказались заражены вирусом смердяковщины. Кто-то больше, кто-то меньше…

И здесь надо заметить, что вирусы подобного рода имеются в любом национальном организме всегда, однако, до поры до времени, высокая пассионарность просто не дает им размножаться. Те же контакты с Западом у нас не прерывались никогда, и с XV века на русскую службу поступали «иностранные специалисты» из Европы. Но пока европейское культурное влияние было дозированным, пассионарность высокой, а уровень образования низкий, проникновение «западной ереси» строго пресекалось. В надломе же стало все наоборот… и с европейским влиянием, и с пассионарностью, и с образованием. (Недаром старый мудрец Л. Толстой говорил, что много читать – вредно. Особенно чужое, и особенно – маргиналам-разночинцам.)

Гумилёв писал, что при смене фаз этногенеза, особенно при переходе из акматической фазы к надлому, этническая система становится совершенно беззащитной. «Системные связи разрушаются, происходит их перестройка... Стереотип этнического поведения заметно модифицируется и поэтому легко деформируется. Это является причиной химеризации части этноса в зоне контакта (с некомплиментарным суперэтносом. – Авт.), т. е. разрушения стереотипа как такового…» Отсюда следует, что войдя в фазу надлома, большая часть русского дворянства и интеллигенции вместо традиционного стереотипа поведения (разрушенного) получили деформированный стереотип-химеру, что и привело их к неадекватным действиям и, в конечном счете, к гибели…

В середине XIX в. в России происходит промышленный переворот. С 1860-х гг. начинает бурно развиваться капитализм. Экономика пореформенной России начинает встраиваться в мировую экономическую систему, которая в это время уже в значительной степени контролируется наднациональным финансовым капиталом – «Фининтерном» (или по-старому – «мировым империализмом»). Это обстоятельство изначально ставит российскую экономику и финансы в невыгодное, потенциально зависимое положение.

В отличие от Европы, где капиталистический уклад формируется постепенно (с XVI в., а где-то и раньше), у нас он растет резко и с большими перекосами. Опять надо догонять европейцев – нужна современная техника и вооружение. Поэтому капитализм насаждается сверху государством, подталкивается искусственно. Всё это ещё больше обостряет внутренний разлад. Классовая структура резко меняется, многие люди теряют под собой привычную почву. Растущая как на дрожжах буржуазия с одной стороны теснит и разоряет дворян, с другой – крестьян. Из этих двух некогда основных классов общества выпадает множество людей. Значительная часть деклассированных элементов оседает «на дне». К началу XX века резко усиливается разрыв между богатыми и бедными. Раздражения добавляет невиданная доселе, грубая и наглая роскошь новорусских капиталистов (многие из которых еще недавно были такие же мужики «как все»).

Второй важнейшей особенностью русского надлома является тот факт, что бурный рост капитализма и вызванные им жесточайшие классовые противоречия резко обостряют развивающуюся естественным путем этническую болезнь. В результате получается не просто болезнь, а очень тяжелая болезнь.

Глубинное противоречие, с точки зрения этногенеза, заключается в том, что капитализм уже появился и требует быстрого развития, а подходящих для этого строя людей – с буржуазным стереотипом поведения – у нас ещё недостаточно. Они преобладают в следующей фазе – инерции. Они не появятся у нас в нужном количестве и к началу XX века.

Столыпин в своей аграрной реформе делал ставку на русского буржуазного человека (кулака), но поскольку таковых оказалось немного, его реформа забуксовала. Можно сказать, что из-за недостатка буржуазности в России проваливаются все буржуазно-демократические революции начала XX века. И после Октября 1917г. опять приходится прибегать к привычным, внеэкономическим методам принуждения. (Подробнее о развитии русского буржуазного человека в отдельной главе.)

В середине XIX века в России появляются первые русские революционеры. Именно – русские, инородцы примкнут позже. Яркий пример национального революционера – Л. А. Тихомиров, в молодости – народник-идеалист, в зрелости – убежденный монархист... Гумилёв тему революционного движения в своих трудах почти не затрагивал, но если рассматривать революции в контексте гражданских войн, то очевидно, что в докапиталистическую эпоху катализатором этих потрясений был именно этнический фактор – т. е. раскол этноса, приводящий к ожесточенной внутренней борьбе (Маркс здесь ни при чем). Затем по мере развития капитализма и формирования мировой финансовой олигархии (в XVII – XX вв.) добавились еще два фактора: классовый и «фининтерновский» (спонсоры-заказчики революций). Эти «глобалистские» факторы революций серьезно потеснили этнический фактор, но не отменили его.

Если оценивать революционное движение не с привычных социально-экономических позиций, а с точки зрения этногенеза то мы обнаружим, что революционеры возникают на сцене истории тогда, когда этническая система выходит из состояния равновесия. Особенно это характерно для фазы надлома. Революционное движение есть инстинктивная реакция на обострение болезни этноса. Революционеры являются одновременно индикатором и катализатором этой болезни. Они – за радикальное лечение. (Это – национальные революционеры, антинациональные – за радикальное уничтожение.)

В условиях пореформенной России вопрос о выборе подходящей революционной идеологии решается очень быстро. На Западе давно изобретены и уже импортированы в Россию все необходимые идеологии: социализм, марксизм, анархизм, либерализм. Выбирают по вкусу.

По поводу заимствования чужих идей Гумилёв писал: «Идеологические воздействия иного этноса на неподготовленных неофитов действуют подобно вирусным инфекциям, наркотикам, массовому алкоголизму. То, что на родине рассматривается как обратимое и несущественное отклонение от нормы, губит целые этносы, не подготовленные к сопротивлению чужим, завлекательным, опьяняющим идеям». Здесь надо подчеркнуть – «завлекательным». Гумилёв это писал по поводу разлагающего воздействия идей гностицизма в античную эпоху, но, право, параллели напрашиваются сами собой. Особенно если говорить об идеологии либерализма, возросшей на идеях Просвещения (массовый интеллигентский психоз второй половины XIX в. – начала XX в., и «перестроечный» рецидив конца 80-х – начала 90-х гг. XX в.). Известный консерватор Катков писал о том пореформенном, «либеральном» времени: «Есть какая-то искусственно вносимая в наш организм немощь, есть какое-то постороннее зло, которое ко всему у нас прилепляется, парализуя силу и порождая явления болезненные. Есть, очевидно, роковое несогласие между нашей интеллигенцией и действительностью… Как только заговорит и начнет действовать наша интеллигенция, мы падаем».

Во второй половине XIX века в «образованном обществе» резко усиливается раскол между двумя лагерями: консерваторами-почвенниками и либералами-западниками (их большинство). Либералы набирают силу в период демократических реформ Александра II. Затем следует реакция консерваторов-монархистов, которые ненадолго берут верх при Александре III. После его смерти, при последнем императоре Николае II опять наступает очередь либералов. Параллельно с этим, с конца XIX века, набирает обороты третья сила – революционеры. Власть в лице Победоносцева, а позже Столыпина, пытается остановить нарастающий распад, приструнить либералов и подавить революционеров. (Победоносцев: «Россию надо подморозить, чтобы она не гнила». Столыпин: «Вам нужны великие потрясения. Нам нужна Великая Россия!») Но защитникам самодержавия не на кого опереться – правящий класс, почти растерявший золотой запас пассионариев-патриотов, стремительно дегенерирует.

Наиболее яркие признаки этого гниения верхов: отрыв от родной почвы, безбожие, и как следствие – аморализм, тотальная коррупция, безответственность и кумовство на всех властных этажах. Происходит олигархизация власти. Это главный результат политики «буржуазной модернизации» по Александру II. (Поэтому Александра II так любят современные либерал-реформаторы. Даже памятники ставят.)

Правящая элита окончательно превращается в паразита, причём, слабого паразита. Она уже не может обеспечить безопасность страны. Позорное поражение в русско-японской войне (1904-1905гг.) – яркое тому подтверждение. Любая власть проверяется на прочность именно во внешних войнах. «История старой России состояла…в том, что ее непрерывно били», – скажет позже товарищ Сталин, имея в виду поражения в Крымской и Японской войнах и неудачи в Германской войне.

Во время войны с Японией большинство либеральной публики желает поражения собственной стране. В 1905 году, после страшного разгрома русского флота при Цусиме, группа воинствующих либералов посылает японскому императору телеграмму, в которой поздравляет того с победой (!). Дальше, как говорится, ехать уже некуда.

Важно еще раз отметить, что к началу XX века в стране не только сформировалась мощная либеральная оппозиция власти, но и либерализовалась и европеизировалась сама власть – правящая дворянская элита. Начался этот процесс, как уже упоминалось, в XVIII веке и шел весь XIX век. По этому поводу известный «реакционер» николаевской эпохи (1825 – 1855 гг.) граф Уваров очень точно заметил: «Наши революционеры или реформаторы произойдут не из низшего класса, а в красных и голубых лентах». Имелось в виду высшее чиновничество.

И здесь надо особо подчеркнуть, что за двести лет европеизации дворянская элита была у нас изрядно разбавлена иностранцами. Уже при Александре I, либерале и германофиле, почти все лучшие должности в управлении были заняты немцами. Известен случай, когда герой 1812 года генерал Ермолов подал рапорт на имя Александра I: «Прошу Ваше Императорское Величество за перечисленные здесь подвиги произвести меня в немцы». А следующий император Николай I, бывший, по отзывам современников, «типом прусского офицера», говорил: «Русские дворяне служат России, а немецкие – мне». Его внук Александр III, который, являя собой исключение, был «настоящим русским царем», очень расстроился, когда в юном возрасте узнал, что русской крови в нем почти нет. (Однажды он просматривал список генералов. Читает: первый, второй, третий… – все немецкие фамилии, – наконец, десятый – генерал-майор Козлов. – «Ну, наконец-то!»)

Политическая история XIX в. показала, что если немецкое начальство хорошо для Германии, то для России оно хорошо не всегда. Например, известно, что матросы русского флота не любили многих офицеров немецкого происхождения не за какие-то излишние строгости, а за то, что «у них душа черствая». Описан случай, когда один такой офицер приказал выбросить за борт собаку, любимицу всего экипажа, потому, что «собака на палубе – это непорядок»…

В какой-то степени это была плата за империю. Ведь немцев с XVII века нанимали на службу в первую очередь, как хороших военных специалистов. Без них в эпоху завоеваний и укрепления империи обойтись было нельзя. Так же как нельзя было обойтись без иностранных ученых, инженеров, техников, врачей и других необходимых стране профессионалов. Со временем бывшие учителя прочно вошли в состав русской правящей элиты. Ну, а далее все пошло по законам этногенеза, точнее – вопреки этим законам. Многие крупные русские сановники за эти двести лет породнились с выходцами из Европы – Витте, Плеве, Штюрмерами, Фредериксами, Бунге, Бенкендорфами и многими другими. С присоединением к империи новых территорий – в том числе исторической Польши и Прибалтики, которые были инородными элементами, так как входили в европейский суперэтнос – всю многочисленную местную знать, даже совсем мелкую, приравняли к российскому дворянству.

К началу XX века более половины (!) дворянских родов были нерусскими. Кроме немцев и других западноевропейцев, было много поляков и кавказцев, то есть представителей тех народов, которые в российский суперэтнос не входили. (В отличие от тюрко-татарской знати.) Многие из них были отличными служаками, особенно немцы, но своими они так и не стали. А для того, чтобы этническая система работала без сбоев, особенно в экстремальной ситуации, нужны свои. Потому известная фраза Николая I, сказанная им на балу маркизу де Кюстину по поводу своих приближенных – поляка, немца, финна, крещеного еврея и пр.: «А вот все вместе они и есть русские!» – она конечно, красива, но с точки зрения этнологии – это перебор.

Гумилёв тему «онемечивания» русского дворянства в своих книгах прямо не затрагивает (только вскользь, в последних лекциях), однако приводит такой пример. Когда русская армия в 1812 году отступала, на смену отличному военному специалисту Барклаю де Толли, делавшему все правильно, потребовался Кутузов, который был своим для русских солдат. Солдаты встретили нового главнокомандующего криками «Ура!». Многие упали на колени: «Батюшка! Отец родной! Веди нас!». Настроение в армии сразу же изменилось.

Это все к тем же вопросам о комплиментарности, этническом поле, и пассионарной индукции (заразительности пассионарности в присутствии «своего» пассионария).

В конце XVIII – начале XIX вв. после всех разделов Польши в состав империи вливается многочисленное еврейское население – это жители Белоруссии, Правобережной Украины и исторической Польши. (Отдельные евреи начинают проникать в Россию еще в XVII в. при первых Романовых. При Петре I некоторые из них делают успешную карьеру и входят в круг аристократии: Шафиров, Дивьер и др.) Это массовое вхождение представителей «мирового суперэтноса» в состав России создает дополнительную напряженность в этнической системе, поскольку евреи сохраняют свою замкнутость и активно сопротивляются всяким попыткам властей включить их в общее дело. Приобщаться к русской жизни, в отличие от тех же немцев, они категорически не желают; особенно не желают заниматься земледелием и служить в армии…

Таким образом, если посмотреть на проблему с точки зрения этнологии, то мы обнаруживаем, что к концу XIX века с Россией произошло приблизительно то же, что и с Турцией в конце XVIII века. Наступило переусложнение системы из-за большого прилива иностранцев из чужих суперэтносов, как на уровне правящей элиты, так и на уровне всего российского суперэтноса. Была пройдена грань, после чего конструктивное многообразие – «цветущая сложность», при наличии стабилизирующего русского стержня – стало превращаться в деструктивное несообразие … В этакий маленький русский Вавилон в высших и средних классах общества.

Это – третья, важнейшая особенность русского надлома.

На верхних этажах российского общества сложилась такая же этническая химера (может быть, в меньшей степени из-за отсутствия гаремов), как в Османской империи, поскольку вошедшие в состав правящего класса и интеллигенции представители других (некомплиментарных) суперэтносов своими так и не стали, и влиться в имеющуюся этническую систему никак не могли. Даже если и хотели…

Да и сама царствующая династия, к этому времени перемешавшаяся со«всей Европой», только по фамилии осталась русской. Многочисленные Романовы через двести лет после Петра I – уже сплошь «немцы», и почти все – западники. Весьма показательно, что во время февральской революции 1917г. загнанного в угол Николая II поддержали только двое (!) из пятнадцати великих князей. Яркий пример отступничества – великие князья Николай Михайлович (масон), Николай Николаевич (связан с масонами) и Кирилл Владимирович которые оказались не просто либералами, а убежденными противниками исторической России…

Получилось, что в критический для династии момент они выступили против самих себя! (Хотя участвуя в заговоре против царя, они наивно полагали остаться при власти.) С точки зрения формальной логики – это абсурд, с точки зрения этногенеза – закономерность. Эти «европейские люди» с протестантскими корнями просто ощущали себя чужими в «этой» стране и среди «этого» народа. Ментально чужими...

Этническая история учит, что патриотизм в своей глубиннойоснове не воспитывается, это – врожденное, бессознательное чувство, доставшееся от предков, которые многие века жили на этой, именно на этой, а не на какой-то другой, земле!

К вышесказанному следует добавить, что к началу XX в. представители Дома Романовых, в большинстве своем превратились в типичных мещан. Пассионариев среди них уже не осталось. (А вот лихоимцы, оккультисты и гомосексуалисты среди великих князей имелись.) Разумеется, были и исключения из этого правила, например, великая княгиня Елизавета Федоровна, но это были именно исключения. Весьма показательно, что из пяти российских императоров XIX века двое – Александр I и Александр II – тяготились властью и втайне мечтали отречься от трона, чтобы прожить остаток дней в тихой семейной обстановке. А третий, Николай II (который в личном плане был, безусловно, достойным человеком) в 1904 – 1905 гг. думал оставить престол брату и стать патриархом.

Показательно и то немаловажное обстоятельство, что разрешенные кровнородственные браки, как внутри разросшегося Дома Романовых, так и между Романовыми и королевскими домами Европы, привели к накоплению наследственных болезней и разного рода «отклонений от нормы» в этой высшей аристократической среде. Яркий пример – последняя императрица Александра Федоровна, страдавшая нервными расстройствами и передавшая цесаревичу Алексею тяжелую наследственную болезнь крови – гемофилию. Эта болезнь, переходящая только по женской линии, досталась ей от бабушки, английской королевы Виктории…

(Следует оговориться, что здесь мы даем только этнологическую оценку царской семье, принявшей мученическую смерть…)

Делаем вывод. К началу XX века российский правящий класс, особенно его высший слой, почти полностью дегенерировал и перестал быть ведущим классом. Во-первых, он потерял пассионарность, во-вторых, национальную идентичность. То есть, в конечном счете, оказался неспособным выполнять свои прямые обязанности по управлению страной.

Поэтому можно смело утверждать, что будущего у Российской империи с такой политической элитой просто не было! Особенно в условиях нарастания внешнего давления (Великобритания, «Фининтерн») и обострения многочисленных внутренних противоречий… Будущее есть у любой страны только в том случае, если у власти находится пассионарная и патриотичная национальная элита. Но, повторим, применительно к России, не на узком, этническом уровне, а на уровне суперэтноса, когда в состав правящего класса, кроме русских, входят и представители других коренных народов.

Если продолжить проводить исторические параллели, мы обнаружим, что что-то пускай и отдаленно похожее произошло в Древней Руси более тысячи лет назад. Именно в то время, когда восточнославянский этнос переживала свой надлом (VII – IX вв.) Киевская Русь попала под власть чужеземцев-варягов (в 862 г. – Новгород, затем – Киев), которые были сначала союзниками, а затем противниками еврейского правительства Хазарии. Варяжские князья проявили себя совершенно бездарными правителями: они проиграли все войны и в результате привели Русь к вассальной зависимости от Иудео-Хазарии, которой обязались выплачивать большую дань. Из-за этой-то непомерной дани и был убит древлянами князь Игорь. После его смерти к власти пришла славянка – княгиня Ольга; она круто поменяла политику Древней Руси, заключив дружественный союз с Византией. Через двадцать лет, в 965 г. ее сын Святослав разгромил Хазарский каганат, после чего тот прекратил свое существование. Это означало, что восточнославянский этнос, сохранивший свою пассионарность, вышел из фазы надлома, и вступил в благополучную фазу инерции, на которую и пришелся культурный и экономический расцвет Киевской Руси (кон. X – нач. XII вв.).

Добавим, однако, что тогда нашим предкам славянам было легче – их надлом не был усугублен ни вторжением чуждой идеологии, ни классовыми противоречиями, ни НТР, ни давлением «Фининтерна». Из отягощающих этническую болезнь факторов только два – небольшое переусложнение системы на уровне правящей элиты (варягов было сравнительно немного, и они довольно быстро растворились среди славян) и пагубное влияние Хазарии.

Но вернемся к началу XX века. Василий Розанов очень точно подметил внутреннюю слабость «верхних классов» в дореволюционной России и, как следствие, возросшее на этом фоне влияние инородцев, в основном евреев. Розанов писал о состоянии государства и «общества» в 1912 г.: «Все казенное только формально существует. Не беда, что Россия в «фасадах»: а что фасады-то эти – пустые. И Россия – ряд пустот. Пусто правительство – от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь – пусты и университеты. Пусто общество. Пустынно, воздушно.

Как старый дуб: корка, сучья, но внутри – пустоты и пустоты.

И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска – дело, а в том, что нет сопротивления им».

Добавим, однако, что сила натиска – тоже дело серьезное, и чем сильнее натиск, тем мощнее должно быть противодействие. Но вот его-то в условиях резкого пассионарного спада и не хватило…

Надо заметить, что Розанов, будучи глубоким мыслителем, чутко уловил ту грань, после которой Россия вступила в фазу надлома и стала погружаться в пассионарную депрессию. Он писал: «…от «14-го декабря 1825 г. до сейчас» вся наша история есть отклонение в сторону и просто совершилась ни для чего. «Зашли не в тот переулок» и никакого «дома не нашли». «Вертайся назад», «в гости не попали»»... И здесь следует подчеркнуть, пожалуй, главную мысль писателя: «Вертайся назад», то есть – домой, на свою русскую почву…

 

В начале XX в. между правящим классом и народом происходит окончательный раскол. Бояре-чиновники уже давно вызывают ненависть, но после революции 1905 года происходит самое страшное – теряет доверие и уважение сам царь. В глазах значительной части народа (в том числе многих монархистов) он уже не царь-батюшка, «Хозяин Земли Русской», а царь-неудачник не способный навести порядок в собственной стране. Русский человек верит в «доброго царя» до-последнего, но когда разуверивается, то всё – быть смуте… (И, повторим, дело здесь не в «слабости» и «безволии» государя Николая II, а в том, что в условиях пассионарного спада и этнического раскола у него просто не осталось никаких шансов. Именно этим объясняется его «одиночество», «бездействие» и «фатализм» в последний период правления. Его смиренное обращение к Богу в это время – вполне закономерно и оправдано.)

В это время в народе накапливается усталость и раздражение. И тому виной не только массовая бедность, в России бывали времена и похуже. Вызывает беспокойство и глухую агрессию другое – бессмысленность, беспросветность, «неправда жизни». Ощущение исторического тупика. И ещё что-то такое, необъяснимое словами, когда привычный этнический ритм сбивается и начинает нарастать внутрисистемная какофония. Люди бессознательно озлобляются друг против друга. Свои становятся, как чужие … Причина такого взаимного озлобления, напомним, заключается в расколе единого этнического поля на несколько частей с разными ритмами, и, следовательно, – разными стереотипами поведения, даже глубже – разными мироощущениями.

На глазах происходит разрушение традиционных, коллективистских ценностей и ломка привычного русского уклада, который тут же заменяется новым укладом – не русским и не привычным. При этом теряется самое главное – вера в завтрашний день. Это вызывает не физическую боль, а душевную. Ведь человеку кроме еды и крыши над головой необходимо еще и душевное равновесие. А мира в душе – нет…

Перефразируя Гумилёва, можно сказать: Бывают времена, когда жить вроде бы можно, но жить – нехорошо.

Вам это ничего не напоминает?..

 

В начале XX века всё больше и больше людей ждут революции как очищения. В 1905 году нарыв прорывается. В революции принимают участие все классы общества. Даже среди иерархов Православной церкви находятся сторонники «демократических преобразований» (!). Складывается странная ситуация, когда «Господа борются за свободу, а мужики борются с господами»… По стране прокатывается волна крестьянских бунтов. Ненависть к «образованному барину» находит выход в страшных погромах дворянских усадеб в 1905 году. Когда крестьяне не только грабили, но и, как казалось, в каком-то диком безумии уничтожали культурные ценности: сжигали библиотеки, резали картины, рубили топором рояли. Тогда взорвалась не только социальная, но и этническая бомба, которая была заложена еще в XVIII веке, когда произошел раскол народа на две части: европейскую – дворянство, и русскую – весь остальной народ. (Весьма показательно, что первую вспышку ненависти к «нерусскому» дворянству мы наблюдаем уже в восстании Пугачева.) В надломе это цивилизационное противоречие дошло до крайности. И после октября 1917 года Русь взяла свое…

Видимо, особенность фазы надлома заключается еще и в том, что за предшествующие 500 – 600 лет (расширение территории, миграции и пр.) в этнической системе накапливается какая-то сумма внутренних противоречий; то есть, накапливается определенный отрицательный потенциал, который, дойдя до критической точки, разрывает ослабленную систему изнутри. Подчеркнем – именно этническую, а не социальную систему. Социальная валится следом, как надстройка… Классическое противоречие между русскими западниками и почвенниками было не единственным. К тому времени в нашем разросшемся национальном организме накопилось уже много заноз. Рано или поздно все это должно было воспалиться.

В революции 1905-1907 гг. мы впервые в русской истории наблюдаем вспышку массового террора. Только за первый, 1905 год революционеры, в состав которых к этому времени вливается множество инородцев, в основном евреев, убивают более пяти тысяч (!) царских слуг – от простых солдат и городовых до губернаторов и министров. Особенно достается полицейским и жандармам. Многие чиновники отказываются занимать ответственные должности – боятся, что их застрелят или взорвут. Власть показывает свою полную беспомощность. Единственная сила, реально противостоящая террористам-революционерам на улицах – это Черная сотня – наиболее активная часть русского народа, объединившаяся на местах в православно-монархические организации. (Пример самоорганизации русских без какого-либо участия властей, не только не помогавших черносотенцам, а напротив – мешавших им.)

Лидеры либералов, тесно связанные с враждебным России Западом, с одной стороны, подстрекают революционеров, а с другой, – пугают правительство: «Если вы не пойдете нам (либералам) на уступки, то они (революционеры) будут в вас стрелять!» Первая российская революция имеет ярко выраженный антинациональный оттенок. Международный финансовый капитал, стремящийся устранить с пути преграду в лице русского самодержавия, оказывает мощную финансовую поддержку всем врагам православной монархии, в первую очередь – радикальным либералам и революционерам.

В конце концов, царь под давлением своего либерального окружения сдается, и в октябре 1905 г. дает «борцам за демократию» долгожданную свободу, правда, несколько ограниченную. После декабрьской вспышки первая русская революция идет на спад.

Однако внутренняя этническая болезнь не утихает, но продолжает обостряться. Как писал Победоносцев: «В воздухе кишат… атомы умственных и нравственных эпидемий всякого рода: имя им легион». Рыба гниет уже не только с головы, разложение в это время затрагивает средние и даже нижние слои русского народа. Особенно это бросается в глаза на бытовом уровне.

В верхнихслоях общества процветают разврат, половые извращения (в том числе гомосексуализм); широко распространяется оккультизм (особенно спиритизм). Впервые за всю историю России появляются наркоманы; наиболее популярны морфий и кокаин.

В нижнихклассах общества – бытовая и уличная преступность (новое явление – хулиганство), дешевая проституция, массовый алкоголизм и сектантство.

Во всех классах резко возрастает число психических заболеваний и самоубийств.

В это время становится явно видимым главный признак надлома – обвальное снижение пассионарного напряжения. При этом количество субпассионариев увеличивается во всех социальных слоях. Их уже немало в деревне, среди крестьян, но гораздо больше в крупных городах, где скапливается огромное число бомжей и уголовников. По дорогам России бродят толпы босяков. Нарастающие по мере «развития» капитализма классовые противоречия только подстегивают этот естественно идущий процесс размножения субпассионариев. Достаточно почитать русскую литературу конца XIX – начала XX века, от Г. Успенского и Чехова до Куприна и Гиляровского (конечно, с поправкой на «авторский субъективизм»), чтобы увидеть эту не очень весёлую картину.

 

В нашу задачу не входит подробный обзор художественной литературы этого периода (да и сам Гумилёв в своих трудах на русскую литературу не часто ссылается), но право, трудно удержаться от того, чтобы не привести несколько характерных примеров. Тем более что литература дает нам то, что зачастую не могут дать сухие исторические источники – она показывает душевное состояние народа.

У Чехова есть один весьма показательный рассказ. Называется «Свирель». На первый взгляд ничего особенного, но он о том самом времени (конец XIX в.), когда уже наступила «пассионарная депрессия». Там старик-пастух рассуждает о скорой гибели мира. Вначале он сетует, что в природе все стало хуже – зверя и птицу повыбили, леса свели, реки сохнут, «всякая растения на убыль п