Царственные игры и развлечения

Судя по игрушкам, особенно поощрялись в царской семье активные игры. Мальчики воевали, вместе с юными отпрысками знатнейших родов охотились на золоченых расписных львов (их было пять), которые, видимо, нападали на «пятерых барашков и двух козликов». Стреляли из луков в войлочные мишени, в подброшенную шапку, по золоченым голубям, раскрашенным «по серебру разными цветными красками».

Кажется странным, что в век огнестрельного оружия, в изготовлении и украшении которого мастера Оружейной палаты были из первейших в мире, царевичи предпочитали архаичный лук. Понятно стремление взрослых избежать пальбы во дворце. Но ведь царская семья регулярно выезжала за город и в теплое время года подолгу жила в дворцовых селах, где детям было истинное раздолье. Дело в том, что при Московском дворе стрельба из лука приобрела к тому времени характер тщательно культивированного спорта, физически развивающей игры, типа современного тенниса.

Луки членов царской семьи были настоящими произведениями искусства. Красные и белые, лазоревые и червчатые, золотые и серебряные луки конструктивно делились на обычные, мешецкие и маленькие, и украшались разнообразнейше. Один из трех собственных луков, взятых шестилетним царевичем Федором за город летом 1667 г., выглядел так: «лук по алой кибити (древку изнутри. – А.Б.) писан золотом, на нем два орлика двоеглавые в клеймах, писаны травы на буйволовых костях (на жестких концах лука, игравших роль рычагов. – А.Б.), с лица писано золотом – травы (растительный орнамент), тетива шелковая красная с золотом».

Учитывая, что лучной стрельбой увлекался еще Михаил Федорович, ко времени Федора Алексеевича правила игры устоялись. Стрелы были строго специализированы и назывались по форме копейца (наконечника): томары, срезни, свисты и северги. Игровое копейцо делалось из слоновой кости или серебра (с подчеканом, резьбой, позолотой). Древки были яблоневые, березовые, буковые, редко чинаровые – золоченые или шафрановые (но с золотой каймой у наконечника), с ушками (для упора в тетиву) из рыбьей кости (с золотом, бирюзой). Перья были обязательно орлиные – белые (реже – красные) хвостовые или черные из крыльев. Целями служили белые войлочные колпаки, которые подбрасывались в воздух или устанавливались на спицах и расписных древках (по одному на стрельца).

Поскольку в игре с царевичами принимали участие все стольники, стрел требовалось множество. Царевич Алексей Алексеевич брал с собой в Преображенское в 1666 г. из Оружейной палаты (помимо того, что имел в комнатах) 13 луков, 14 древок, 4 спицы, 6 колпаков и 40 гнезд (колчанов) стрел – по 25 штук в гнезде. В апреле 1667 г. он вернул в Оружейную 30 гнезд стрел царских и 12 стольничьих с указом их к нему в хоромы не отпускать, отдать, если потребуются, царевичу Федору. Хотя летом 1667 г. из стрел Алексея 16 гнезд было «нового дела», он начал, видимо, охладевать к игре, ибо взял в Преображенское лишь 8 луков, а гнезд стрел – всего 8 своих да 20 стольничих. Впрочем, немного луков и стрел делалось для компании царевича Алексея вплоть до весны 1669 г.

Богатство от потихоньку охладевавшего к игре старшего брата досталось Федору Алексеевичу. Он, напротив, все более входил во вкус стрельбы, избрав заветным местом Воробьевы горы, где недалеко от дворца был устроен «потешный луг». По сохранившимся фрагментарным записям архива Оружейной палаты, Федору Алексеевичу был изготовлен новый лук в 1667 г. (он имел еще 3 своих и 3 стольничьих); стрельбище и 100 (!) гнезд стрел в 1669 г.; 15 гнезд стрел всех видов и 4 древка в 1671 г.; 3 лука, 3 гнезда стрел и 3 древка в 1672 г. Царевич продолжал стрелять из лука и в 1675 г., когда уже имел разнообразное действующее огнестрельное оружие, и после своего восшествия на престол.

Например, 3 июня 1677 г. 16-летний царь Федор Алексеевич «в походе за Ваганьковом изволил тешиться на поле и указал из луков стрелять спальникам». Потеха была знатная: «пропало в траве и переломали 33 гнезда северег». 8 июня по пути с Воробьевых гор царь придал игре исторический характер: стрелы летели через Крымский брод на Москве-реке, будто дворяне отражали набег татар. Игра продолжалась «июня 10 в селе Покровском», «июня 15 в Преображенском в роще». Она даже отвлекала от благочестивых размышлений: царь «июня 21 в Соловецкой пустыни изволил тешиться и указывал из луков стрелять спальникам»[130].

Другой устойчивой страстью Федора Алексеевича стали лошади. По обычаю царевичей, его посадили на большого игрушечного расписного коня, как только младенцу исполнился 1 год. Эта деревянная коняшка стояла в комнатах царевича, в починенном и обновленном виде, по крайней мере, до 11 лет[131]. Тогда у Федора Алексеевича были уже «потешные сани, обиты исподом собольим пластинчатым», и узда; нарядное седло к игрушке было сделано в 1674 г.

Настоящие лошади, сбруя, кареты и возки всех видов держались для царской семьи на Конюшенном дворе. Его глава – ясельничий – бывал обычно не из первых родов, но мог весьма выдвинуться. Маленького Федора Алексеевича тешил учеными конями ясельничий Иван Афанасьевич Желябужский (известный дипломат и мемуарист) – эта его служба (1664–1668) окупилась затем важными и почетными должностями в царствование Федора и правление Софьи[132].

Под руководством ясельничего Федора Яковлевича Вышеславцева (1671–1676)[133] сотрудниками Конюшенного приказа были достигнуты удивительные успехи в дрессировке. Лошади «показывали много фокусов» наподобие ученых собак и обезьян, кланялись и плясали тройками, четверками, шестерками, а лучшие иноходцы рысью обходили коней, скачущих галопом. 75 верховых и 200 каретных коней ежедневно мылись с мылом (зимой теплой водой) и «блестели как зеркала». Специально для детских «потешных» карет и саней держали (помимо аргамаков, арабских, персидских, шведских и других пород лошадей) две четверки пони «ростом с английских догов» (в шутку к ним были приставлены карлики – кучер, ямщик и шесть алебардщиков)[134].

Пони были для малышей – подросшим царевичам давали лучших (предварительно хорошо выезженных) коней. Это не спасало от происшествий. Рассказывали, например, что «Федор, будучи на тринадцатом году, однажды собирался в пригороды прогуливаться со своими тетками и сестрами в санях. Им подведена была ретивая лошадь: Федор сел на нее, желая быть возницей у своих теток и сестер. На сани насело их так много, что лошадь не могла тронуться с места, но встала на дыбы, сшибла с себя седока и сбила его под сани. Тут сани всей своей тяжестью проехали по спине лежащего на земле Федора и измяли у него грудь, от чего он и теперь (в 1676 г.) чувствует беспрерывную боль в груди и спине»[135]. Этот рассказ иностранца изрядно преувеличен – доктора Аптекарского приказа таких жалоб у царя Федора не отмечали. Но происшествие, хотя и без серьезных последствий, могло иметь место при большой любви царевича и царя к лошадям. Как известно среди конников, кто не падал, тот не скачет. Умение понимать лошадей дается только изрядным опытом ошибок и падений.

Федор Алексеевич сохранял любовь к лошадям всю жизнь. Уже в 1673 г. у него было 27 прекрасно выезженных «потешных» лошадей. Хотя иностранцы не уставали восхищаться царскими конюшнями, истинному фанатику коннозаводства Федору казалось, что породы недостаточно хороши и разнообразны. Почти сразу по вступлении на престол, 31 марта 1676 г., он через незаменимого Б.М. Хитрово выменял белого голландского жеребца у посла Генеральных штатов Нидерландов Кунраада фан Кленка, и впоследствии выписывал лошадей из Западной Европы. Крупные, тяжелые западные кони были нужны для общего улучшения породы. Но более всего ценились турецкие боевые аргамаки, сочетавшие стать с ретивостью и выносливостью. Одного такого царь в 168/81 г. купил у греческого купца за невероятно высокую цену 150 рублей – годовое жалование знатнейшего боярина.[136]

Весной-летом 1676 г. новый царь полностью обновил руководство Конюшенного приказа. Потомственному коневоду ясельничему Ивану Тимофеевичу Кондыреву он дал чин думного дворянина (7 июня), а через год сделал окольничим (8 июня 1677 г.). Судя по дворцовым разрядам (записям о службах при дворе), четверо из рода Кондыревых, включая ясельничего, бывали в походах с Федором Алексеевичем и его семьей 41 раз – чаще, чем большинство знатнейших боярских родов. Любителям приписывать государственные решения царя его окружению тут бы за это и ухватиться. Ведь Кондыревы были такими же ближними слугами Федора Алексеевича, когда он передвигался, как Хитрово, Языковы и Лихачевы во дворце. Однако воображения представить царскими советниками специалистов по лошадям им не хватило, – оно иссякло на специалистах по предметам быта, напиткам и яствам. Между тем, после воцарения Ивана Алексеевича в 1682 г. Иван Тимофеевич первым из своей фамилии получил боярство, а после женитьбы царя Ивана боярином стал и его брат Петр. «Влиятельность» при царе налицо!

И ведь Желябужским и Кондыревыми дело не исчерпывается. Еще один известный лошадник, князь Владимир Дмитриевич Долгоруков, служивший очень мало, настолько был белой вороной среди своих родственников – видных государственных деятелей, – что вопреки фамильной привилегии был произведен Алексеем Михайловичем в окольничие, а не в бояре. Федор Алексеевич, воцарившись, пожаловал князю боярство и приблизил к себе знатного коннозаводчика, не утомляя его службами, помимо почетных[137].

В конце 1677 г. государь получил, наконец, заказанный им в Посольском приказе еще весной перевод французского королевского трактата 1629 г. о выездке лошадей и коннозаводстве.[138] «Выбор книги для перевода несомненно исходил от самого царя Федора Алексеевича – страстного любителя породистых лошадей».[139] К переводу были привлечены  Яков Гросс, Ефим Мейснер и Андрей Андреевич Виниус, в это время – любимец царя Федора, организатор регулярной русской почты как части общеевропейской и реформатор Аптекарского приказа, впоследствии – один из виднейших сотрудников Петра I.[140] Виниус в 1708 г. переведет для Петра трактат по механике, а в 1709 г. – учебник пушечной стрельбы «Описание артиллерии» (издан в Москве в 1710).[141] Гросс до смерти в 1694 г. успеет перевести, отвечая на увлечение Петра I, «Книгу огнестрельного художества», изданную И.Б. Лангрини, «Новейшее основание и практика артиллерии» Эрнста Брауна (Гданьск, 1682), изданное в Москве в 1709 г., и предисловие к трактату Казимира Симеоновича «Совершенное пушкарское … художество» (Франкфурт, 1676) и голландское «Описание о художных огнедеяниях».[142]

Оба царственных брата, как видим, обращались к специалистам, найденным их отцом. Несколько различались лишь их интересы. Федор Алексеевич упорно интересовался коневодством, в связи с чем заказал и получил в 1677 г. еще и перевод «Книги конского учения с немецкого языка на славянский язык».[143] Интересными образцами выездки и коннозаводства он считал французские и немецкие, а вовсе не польские, как напрасно думают легковерные современные авторы вслед за исследователями XIX в.

Активный интерес царя оказал заметное влияние на все дворянское общество. В этом смысле легко верить историку XVIII в. В.Н. Татищеву, писавшему о Федоре: «Как отец сего государя великий был (охотник) до ловель зверей и птиц, так сей государь до лошадей был великий охотник. И не только предорогих и дивных лошадей в своей конюшне содержал, разным поступкам их обучал и великие заводы конские по удобным местам завел, но и шляхетство к тому возбуждал. Благодаря чему в его время всяк наиболее о том прилежал и ни чем более, как лошадьми, не хвалился»[144].

Впоследствии сам Петр I, который после поражения в Прутском походе 1711 г. пришел к пониманию важности коневодства для укрепления государства,[145] выговаривал своему сыну Алексею, ставя в пример царя Федора: «Слабостью ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и это не резон: ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может. Спроси всех, которые помнят … брата моего, который тебя несравненно болезненнее был и не мог ездить на досужих лошадях, но, имея великую к ним охоту, непрестанно смотрел и перед очами имел, чего для никогда бывало, ниже ныне есть такая здесь конюшня», не испытавшая его попечения. «Видишь, не все трудами великими, но охотою».[146]

Петр, который в 1715 г., сам тяжко болея, писал это письмо своему больному сыну, преувеличивал болезненность старшего брата так же, как станут затем делать историки. На самом деле, за исключением периодических приступов цинги, когда у него распухали ноги, Федор Алексеевич вел весьма активный образ жизни. Он, вслед за отцом, увлекался охотой с ловчими птицами, которая, по отзыву наблюдательного иностранца, сочеталась у русских в его царствование с конским бегом и лучной стрельбой[147]. Царь весьма заботился о росте числа и улучшении породы ловчих птиц, которых по его указам доставляли даже из Сибири, а также о сохранении их поголовья в местах обитания. Отловленных сверх наказа птиц строго запрещалось продавать и требовалось отпускать на волю в их родных краях. Особое значение придавалось красоте птиц. Они действительно были великолепны, например: «перьем кречет с красна-голуб, а краплины белые; грудь бела, а краплины с красна-голубы; а крылья с красна-голубы же, а краплины красные; а на хвосте краплины белые, а хвост с красна-голуб же»[148].

Физические упражнения Федора Алексеевича были непременно связаны с эстетическим удовольствием, и эстетическое воспитание достигалось всей окружавшей его с младенчества обстановкой. Прежде чем получить в руки ловчих птиц, царевич держал в клетке «о четырех жильях» канареек (1671), в следующем году ему были починены еще две канареечные клетки, летом 1674 г. «в Верх к царевичу сделана попугайная клетка из белого железа со столбиками и орлами».

Птицы были обязательной принадлежностью комнатного сада, который был у каждого члена царской семьи и служил предметом гордости. Царица, царевны и царевичи хвалились искусством выращивания цветов, трав, овощей и фруктов. Взойдя на трон, Федор Алексеевич заказал себе еще клетки: три большие попугайные и пять канареечных (1678). Уже в 1680 г. государь, перестраивая и расширяя дворец и его большие висячие сады, не забыл купить в свой «новый верхний сад» трех новых дорогих немецких канареек[149].

Помимо птиц, слух царевича услаждали музыкальные шкатулки (их чинили в 1670, 1672, 1673, 1674 гг.), клавикорды (починенные в 1675 г. старые и подаренные новые), «октавки», вновь устроенные «органы потешные» и иные «струменты», хранившиеся в особом месте[150]. Музыкальное образование, начатое с игрушек и знакомых с младенчества голосов царской капеллы, углубилось изучением нотной литературы. К концу жизни Федора Алексеевича им была собрана весьма значительная нотная библиотека. При его дворе утвердилось партесное (концертное) пение и по соизволению царя был совершен переход от старинных крюковых к общеевропейским линейным нотам.[151] Уже одна эта, вполне успешно осуществленная реформа, делала его царствование важной вехой в истории культуры. Ведь каждый, кто пользуется современными нотами, должен с благодарностью вспоминать царя Федора. Однако это была самая крошечная из его реформ.

Сама музыка получила философско-эстетическое обоснование как необходимое человеку «художество», «вторая философия и грамматика». Собственно, появление «Мусикийской грамматики» приехавшего в Москву при Федоре Алексеевиче Николая Дилецкого (редакции 1679 и 1681 гг.), в соединении с трактатом его коллеги и друга Иоанникия Коренева «О пении божественном» знаменовало в русской музыкальной культуре поворот, равного которому не найти ни в предшествующие, ни в последующие десятилетия.[152]

Федор Алексеевич, по мнению В.Н. Татищева, шел к музыке от поэзии, ибо «великое искусство в поэзии имел и весьма изрядные вирши складывал. По которой его величества охоте псалтырь стихотворно тем Полоцким переложена, и в ней, как сказывают, многие стихи, а особенно псалмы 132 и 145, сам его величество переложил, и последний в церкви при нем всегда певали. Поскольку же его величество и к пению был великий охотник, первое партесное (концертное.– А.Б.), и по нотам четверогласное, и киевское пение при нем введено, а по крюкам греческое оставлено».

Действительно, до царствования Федора Алексеевича господствовала традиционная, хотя и очень красивая, а в ряде случаев глубоко исторически осмысленная церковная музыка.[153] После него господствует партесный стиль Нового времени – многокрасочное, открыто эмоциональное симфоническое хоровое пение на несколько голосов, выражающее на авторскую индивидуальности композитора.

«Псалтырь рифмованная», написанная Полоцким в 1678 г. и изданная в 1680 г. царской Верхней типографией в роскошном оформлении самого Симона Ушакова (главы государевых живописцев), была положена на ноты начавшим свою карьеру при царе Федоре замечательным композитором Василием Титовым[154]  для царевны Софьи. Нотная стихотворная Псалтырь, как сказано в предисловии к ней, создавалась потому, что «в Великой России, в самом царствующем и богоспасаемом граде Москве возлюбили сладкое и согласное пение польской псалтыри стихотворно преложенной, привыкли те псалмы петь... и сладостью пения увеселялись духовно...».[155]

Любители музыки хорошо знакомы с часто исполняемым поныне песнопением Федора Алексеевича «Достойно есть». В XVII в., кажется, даже суровый книжник Епифаний Славинецкий поддался общему увлечению, сочинив с большим «формальным мастерством» «песни эпического характера». Впрочем, наследия одного Дилецкого (не пережившего царя Федора) было бы достаточно, чтобы прославить краткое царствование реформатора в концертных программах. А музыковеды справедливо связывают с ним наступление новой эпохи в развитии русской музыки. [156] Это был переломный период, пожалуй, превосходящий по масштабам новых достижений и открытий эпоху Петра I, I четверть XVIII в., которую тоже характеризуют на основе достижений композиторов времен царя Федора, таких как Василий Титов.[157]

Отношение государя к Титову и другим служившим в придворной капелле певчим дьякам демонстрирует забавный случай на Рождество 1677 г., когда кое-кто из руководителей доходных приказов отказался принимать (и соответственно одаривать) музыкантов, ходивших в сочельник со славлением по домам ближних и думных государевых людей. Незамедлительно воспоследовал указ Федора Алексеевича, который не заблуждался насчет мотивов приказных дьяков и отлично разбирался в реальных источниках доходов государственных служащих.

Приказным дьякам, лишившим певчих обычного заработка, было объявлено, «что они учинили то дуростью своей не гораздо – и такого бесстрашия некогда не бывало, что его государевых певчих дьяков, которые от него, великого государя, Христа славить ездят, на дворы к себе не пускать! И за такую их дерзость и бесстрашие быть им в приказах бескорыстно и никаких почестей и поминков ни у кого ничего ни от каких дел не брать. А коли кто, нарушив сей его государев указ, объявится хоть в самой малой взятке или корысти – и им за то быть в наказании»[158].

ХОЗЯИН, МЕЦЕНАТ И СТРОИТЕЛЬ

Сочетание высокого искусства, которое, по словам придворного композитора царя Федора Н.П. Дилецкого, «сердца человеческие возбуждает к веселью, или сокрушению, или плачу»[159], с приземленным практицизмом – характерная черта просвещенного человека XVII в., не исключая и государя. С ранних лет царевич знакомился с обширнейшим хозяйством государева двора, чтобы, вступив на престол, стать прежде всего хозяином – первым среди российских собственников.[160]

Прямо под сказочными теремами и садами- вертоградами дворцового Верха располагались Боярская площадка и палаты для заседаний высших чинов. Ниже толпились стряпчие, жильцы, выборные и московские дворяне, ждущие указов и поручений. Целые этажи были отведены мастерским палатам, многочисленным квасо- и пивоварням, хлебням, портомойням и т. п. Еще ниже находились подвалы с необъятными по количеству и разнообразию припасами. А по всей стране раскинулось дворцовое, принадлежавшее лично государю хозяйство – села, земли, угодья, рыбные ловли...

Одной из важнейших задач сначала мамок, а затем дядек царевича Федора было предметное знакомство мальчика с тем, что они сами лучше всего знали, – с дворцовым хозяйством и всеми специалистами, которые его вели. В отличие от отца, Федор Алексеевич не увлекся бытовыми делами настолько, чтобы создавать, например, собственные экспериментальные квасо- и пивоварни, вдобавок к тем, что уже вели дворцовые мастера. Однако будущий хозяин точно знал, что, как работает и кем управляется в необъятном хозяйстве дворца.

По воцарении Федор Алексеевич возглавил огромный штат дворцовых служащих. Вместо приказчиков у него были бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки – но плох тот хозяин, который не разбирается в тонкостях функционирования своего хозяйства и не контролирует приказчиков! Потому высочайшая честь «видеть пресветлые очи» великого государя выпадала даже невеликим чиновникам и работникам государева двора едва ли не чаще, чем иным высоким государственным служащим.

Видеть «государевы очи» удостаивались многие. Например, после восшествия на престол Федор Алексеевич давал длительные приемы разным чинам в течение всей Святой недели. В понедельник царь принимал стольников, стряпчих и дворян. В среду – детей боярских и сотрудников Аптекарского приказа. В четверг и пятницу – дворцовых подьячих и дворовых людей. В субботу – «разных чинов людей», включая собственных художников и мастеров, богатейших купцов- гостей и представителей черных слобод (городского податного населения).

Для сравнения отмечу, что низшие служащие Посольского приказа (переводчики, подьячие, золотописцы), а также подведомственные приказу иноземцы удостоились приема у государя «в передней» 6 мая 1681 г. по случаю экстраординарных торжеств в честь заключения долгожданного мира с Турцией и Крымом. Между тем художники и мастера Оружейной палаты ежегодно являлись к государю с «подносными делами» (под видом великоденского яйца), а сам Федор Алексеевич раздавал придворным и дворовым от Светлого дня до Вознесенья до 37 тысяч пасхальных яиц[161].

Не случайно Сильвестр Медведев подчеркивал, что Федор Алексеевич, собирая в своих мастерских палатах «художников всякого мастерства», прилежно следил за их трудами и богато поощрял их успехи, стремясь «да никогда же ум его празден обрящется». Личное пребывание государя в Оружейной палате и осмотр оружейной казны подтверждены документально[162]. Рачительный хозяин, Федор Алексеевич воспитывался и как истинный ценитель «художества».

Сказочная роскошь царских хором, их убранство и отдельные предметы, формировали зрительное восприятие царевича. Федор Алексеевич с детства усвоил не только практическое, но и философское значение строительства. Само воспитание уподоблялось тогда «сограждению» града небесной мудрости в телесном человеке[163]. В строительстве города и выращивании сада (сравни «Вертоград многоцветный», т.е. цветущий сад, стихотворный сборник Симеона Полоцкого) реализовалась присущая просветительской мысли идея созидания как способа выражения двуединой земной и небесной сущности человека-творца: дольнего отражения Творца небесного.

Сохранилось довольно много источников, свидетельствующих, что строительство и украшение были истинной страстью юного царя. Записи о соответствующих распоряжениях Федора Алексеевича за один год – с апреля 1681 по апрель 1682 гг. (т. е. по кончину) – содержат указы о строительстве 55 объектов, каждому из которых царь дал точную архитектурную характеристику. Например:

«189 (1681) г. апреля 27 (ровно год до смерти!– А.Б.). На Пресне, на его государевом новом дворе, построить каменную церковь во имя Живоносного Христова Воскресения. А по мере длина алтарю по средней округлости 3 сажени (сажень = 2,13 м – А.Б.), а по сторонним округлостям по полтретьи (2,5) сажени. Вышина от моста (пола) до замка (верхней точки свода) 2 сажени с четвертью. Церкви длина полшесты (5,5) сажени, вышина 9 сажень; трапезам длина полтретьи сажени, вышина 9 сажень, нижней – полтретьи сажени; ширина церкви и трапезам по 6 сажень. А делать против чертежа и за указом подмастерским. Да на церкви сделать пять глав, средняя шея полая с пролетами. У северных, и у южных, и у западных дверей сделать рундуки вышиною по сажени, шириною по размеру. В церкви, и в алтаре, и в трапезах, и рундуки выстлать лещадьми (плитками) в шахмат. В церкви ж мосты ровнять с рундуками. А окон в церкви, и в алтаре, и в трапезах – сколько где понадобится. И совсем ту церковь отделать, и кружала выбрать, и помазать левкасом (меловым грунтом), и с лица отбелить».

Через месяц, 27 мая, Федор Алексеевич уточнил, что следует «сделать в прибавку вокруг церкви, и алтарей, и трапезы – паперти каменные вышиной с церковным полом наравне; и против стенок церковных и против трапезных углов сделать шесть круглых башенок», – причем подробно описал, как устраивать перила с ширинками (любимым своим украшением)[164].

Помимо храма Воскресения, среди заказанных царем в это время построек было множество дворцовых, приказных и хозяйственных, колокольня в селе Измайлове, ворота в Алексеевском, канализация в Кремле (с диаметром основной трубы более 6 метров), каменная пятиглавая церковь в Котельниках, два каменных корпуса для Академии в Заиконоспасском монастыре (на Никольской улице) и т. п. Указы о срочных работах на новых объектах отдавались 7–9 раз в месяц. Не удивительно, что с весны 1676 по весну 1681 гг. в Москву неоднократно вызывались каменщики и кирпичники из других районов страны[165].

Кремлевский дворец (включая хоромы царской семьи и дворцовые церкви), мастерские палаты (начиная с Оружейной) и комплекс приказных зданий – все было при Федоре Алексеевиче перестроено, соединено галереями, переходами и крыльцами, богато изукрашено. Царское хозяйство было моделью Российского царства и должно было выглядеть соответственно: как прекрасный, цветущий организм, озаряющий красотою Вселенную.

Крупнейший историк Москвы И.Е. Забелин особенно выделяет среди построек Федора Алексеевича в Кремле новые деревянные дворцы для него самого, царевен и царевича Ивана Алексеевича, верховые церкви Спаса Нерукотворного образа, Успения Богоматери (расписанные под мрамор), церковь Похвалы Богородицы на Потешном дворе и пятиглавый храм Св. Духа, Голгофу типа иерусалимской с чудными алебастровыми украшениями (в том числе шестьюдесятью «летающими» на проволоках херувимами) и Вертоград с Гробом Господним, Ответную и Панихидную набережные палаты, а также палаты Сытного, Кормового и Хлебного дворцов[166].

При всех хоромах царской семьи имелись, разумеется, сады, кроме общего сада у Золотой палаты и висячего Набережного сада площадью около 1,2 квадратного километра, со 109 окнами по фасаду. Федор Алексеевич в 1681 г. построил в нем проточный пруд 10 на 8 метров и соорудил еще один висячий сад площадью более 350 квадратных метров со своим прудом, водовзводной башней и беседкой.

Царь не обольщался мечтой, что его тетки и единоутробные сестры-царевны (по матери Милославские) будут гулять здесь под ручку с царицей Наталией Кирилловной (урожденной Нарышкиной) и ее отпрысками. Потому он построил для тех и других еще по отдельному саду, а при комнатах своего крестника царевича Петра – Потешную площадку, снабженную потешным шатром, потешной избой, рундуком с рогатками (пехотным ограждением), пушками и прочим воинским снаряжением. Собственный Новый деревянный Верхний сад Федора Алексеевича (с 1679 г.) имел 137 столпов с капителями, 15 формирующих пространство решеток и 10 больших дверей (для изменения объемов), был украшен резьбой и росписью. По заказу государя придворный живописец Питер Энглес украсил «перспективным письмом» (живописью с прямой перспективой) и Нижний Набережный сад[167], – еще одну модель Рая на земле, которую должен был являть дворец великого государя.

Все это было впоследствии тщательно уничтожено, чтобы от великой созидательной деятельности старшего брата Петра I в Кремле не осталось и следа. Редкие из сохранившихся отдельных зданий Федора Алексеевича вне Кремля не были перестроены. Сохранившиеся постройки московского барокко оказались почти исключительно «нарышкинскими», по фамилии победителей в придворной борьбе. Они-то и украшают до сих пор Москву и ее оеркстности.

МУЗЫ И КНИГИ

Живопись была неотъемлемой частью царского окружения. Даже обычные игрушки Федора Алексеевича украшали такие замечательные живописцы и иконописцы, как Иван Безмин, Богдан Салтанов, Петр Афанасьев, Филипп Павлов, Дорофей Ермолаев, Никифор Бовыкин и др. С картинами малолетний царевич Федор встречался на каждом шагу: их писали и знаменитые иконописцы Симон Ушаков и Карп Золотарев, и царские иноземные мастера. Картины и офорты закупались для дворца и в Овощном ряду (на Красной площади), куда их везли купцы из всех стран. На столах царевича Богдан Салтанов живописал притчу о царе Константине, советующую хранить благочестие и уважать «своих рабов воинов» (1675), а также «притчи царя Соломона» (1676)[168].

Назидательные и познавательные картины с юности Федора вошли во дворец – и именно ему суждено было стать главным меценатом новой «перспективной» живописи в России. Царевич, а затем царь умел ценить труд своих художников; он сам был знаком с рисованием и живописью не понаслышке, заказывая в свои хоромы разнообразные краски и горшочки для их разведения[169].

Возмужав, Федор Алексеевич украшал живописными полотнами буквально все. В новопостроенную Голгофу Богдан Салтанов написал «Сошествие во ад», «Воскресение», «Вознесение» и «Явление Христа Марии Магдалине» (1679). Он же с Иваном Безминым, Иваном Мировским, Никифором Бовыкиным, мастерами и учениками расписали дворцовый фасад (1678–1679), холщовые «вставни» в каменных палатах, стены и потолки (по холсту в 800 аршин, аршин = 0,711 м) в семи комнатах нового царского дворца, в Крестовой палате патриарха и всех помещениях царевен, в трех комнатах в Новом потешном дворце. Уже в 1677–1678 гг. на Боярской площадке у Постельного крыльца, где всегда толпились ждавшие новостей придворные, стояла большая аллегорическая картина «Видение царя Константина, когда ему явился крест в облаках на небе».[170]

Основными темами картин, как следовало из учения Симеона Полоцкого, были назидательные притчи. Например, Питер Энглес писал для хором царицы Агафьи Симеоновны – первой супруги Федора Алексеевича – «притчи из Библии, из разных книг славянских и латинских», в частности – Давид благословляет Соломона, царица Савская перед Соломоном, брак царя Соломона, Идолопоклонение, притча пророка Изекии, Христос с учителями. Новые сюжеты понадобились для стен бывшего Приказа тайных дел; 63 аршина заняло изображение небесного свода с планетами и звездами (писали Салтанов в 1677 г. и Безмин в 1680 г.) и т. д.[171]

Федор Алексеевич бережно хранил живописные персоны – портреты отца, матери и царевича Алексея. В свою очередь его персоны были высокой наградой приближенным. В богатом портретном собрании боярина князя В.В. Голицына, например, было четыре разных персоны государя.[172] Нельзя сказать, чтобы на сохранившемся портрете работы Богдана салтанова Федор Алексеевич выглядел болезненным юношей – скорее наоборот, его лицо выражает целеустремленность, энергию и даже веселость[173].

С изобразительным искусством у маленького царевича Федора, как мы помним, было связано и зарождение любви к книге. По мере взросления, иллюстрации помогали изучать родословие (от римских кесарей) и геральдику, титулатуру русских государей и земель, их соседей, а также дипломатию в «Титулярнике»,[174] и историю России в «Книге о избрании на превысочайший престол великого Российского царствия» первого Романова,[175] составленных в Посольском приказе в 1672–1673 гг.

Сумел Федор Алексеевич оценить и другие исторические труды, выполненные под руководством А.С. Матвеева в Посольском приказе, особенно «Хрисмологион», развивающий концепцию последовательной смены четырех монархий и толкующий о причинах возвышения и падения царств, в зависимости от качеств государей. [176] Интересен ему был и живописующий эти качества великих царей «Василиологион»,[177] украшенный «портретами» исторических деятелей работы выдающегося живописца Богдана Салтанова.[178]

Оригинальная «История о царях и великих князьях земли Русской» дьяка Федора Акимовича Грибоедова (1669)[179] и лицевое «Родословие великих князей и царей российских» имперского герольдмейстера Лаврентия Хурелича в переводе Петра Долгова и Николая Спафария (1673)[180] соседствовали в изучении истории с традиционными летописями.

Федор Алексеевич, очевидно, был хорошо знаком со знаменитым Лицевым сводом – крупнейшей русской иллюстрированной летописью, хранившейся в Оружейном приказе. В 1671 г. для свода было сделано особое «логалище», а уже весной 1677 г. указом царя Федора Алексеевича рукопись была тщательно реставрирована. В 1679 и 1680 гг. новые царские и царевнины палаты расписывались «притчами» по образцам иллюстраций свода. Работы выполнялись Карпом Золотаревым, Салтановым, Безминым и Энглесом. Молодой царь сумел даже возвратить часть листов, изъятую из рукописи свода патриархом Никоном, и перед смертью имел полный памятник в «комнате-книгохранилище», но при его преемниках драгоценные листы были почти целиком растащены[181].

В его личной библиотеке, которая, к сожалению, описана была только после смерти государя в 1682 г. (275 книг)[182], наряду с упомянутыми сочинениями, русскими летописями, Степенной книгой,[183] хронографами и «историями», были киевский «Синопсис» (изданный при его отце в 1674 г. и переизданный при Федоре в 1680 г.). Были тут исторические труды знаменитого польского хрониста Матвея Стрыйковского и западных авторов (на латинском и польском языках), оказавших значительное влияние на формирование новых представлений о тематике, задачах, методологии и приемах историографии, о самом ее значении.

Обозначенный в описи царской библиотеки «Летописец римских царей» еще А.И. Соболевский сопоставил с сохранившийся среди царских рукописей экземпляром «Книги летописца римских цесарей и пап и патриархов вселенских».[184] Это краткие хронологические данные, позволявшие царевичу, а затем царю ориентироваться в глубоком историческом пространстве.[185] С историей была тесно связана и попытка Н.Г. Миласку-Спафария создать для царских детей мнемоническую систему античных и христианских понятий в «Арифмологии», написанной на основе Энциклопедии Иоганна Альштеда (1620) и завершенной к 1673 г. Здесь и музы, и грации, и горгоны, и сирены, и ангельские чины объединены «священными» числами 9, 7, 5, 4, 3 и т.д. Здесь давалось описание нравов народов, людей и дивотных. Наконец, этические понятия излагались на основе перевода сочинения Николая Рейснера (Франкфурт, 1627) об изречениях римских, византийских и западно-европейских императоров, вызвавших, как показала О.А. Белоброва, большой интерес русских читателей, которые добавляли в текст свои сведения.[186]