Петербург (1817-1820). Поэма «руслан и людмила»

С середины 1817 г. начинается петербургский период в жизни и творчестве Пушкина. Лицей окончен, сданы экзамены, отпразднован первый выпуск лицея. Лицеисты разъехались по разным местам, в разные стороны. Пушкин получил назначение на службу при министерстве иностранных дел. Место номинальной службы Пушкин посещал редко и никаких способностей к службе и тем более рвения не проявлял. Да и явился он на место службы не сразу. Лето 1817 г. он проводит в Михайловском. «Вышед из Лицея,— вспоминал Пушкин позднее,— я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу...». В сентябре 1817 г. он вернулся из Михайловского в Петербург, прожил в столице до 1820 г., до самой своей южной ссылки. Петербургская жизнь сразу же захлестнула его. Еще в марте 1816 г. он пишет Вяземскому о своем желании поскорее променять лицейское уединение на Петербург:

Блажен, кто в шуме городском/ Мечтает об уединенье, /Кто видит только в отдаленье Пустыню, /садик, сельский дом...

Он окунается в мир столичной жизни (театры, балы и прочее), участвует в литературной жизни «Арзамас», сходится с известными литераторами. Усиливается и укрепляется его дружба с Чаадаевым. Вхож Пушкин и в кружок Н.И. Тургенева, одного из самых видных декабристски настроенных общественных деятелей. Через него, Чаадаева а также через «Зеленую лампу» (общество, являвшееся своеобразным филиалом («побочной управой») радикального «Союза благоденствия») осуществлялось воздействие декабристских взглядов и идей на Пушкина.

«Зеленая лампа» просуществовала с осени 1819 г. до осени 1820 г. Собрания этого закрытого общества происходили в доме друга Пушкина — Н.В. Всеволожского на Екатерингофском проспекте. Свое название общество получило по цвету лампы в комнате заседаний: зеленый цвет ее воспринимался как символ света и надежды.

В стихотворении «Из письма к Я. Н. Толстому» (1822) Пушкин рисует обстановку, в которой происходили собрания «Зеленой лампы»:... Вот он, приют гостеприимный,/ Приют любви и вольных муз, /Где с ними клятвою взаимной /Скрепили вечный мы союз,/Где дружбы знали мы блаженство,/ Где в колпаке за круглый стол /Садилось милое равенство,/ Где своенравный произвол / Менял бутылки, разговоры, /Рассказы, песни шалуна; /И разгорались паши споры / От искр, и шуток, и вина...

В Петербурге Пушкина занимает не только литература и политика и дружеские встречи и беседы. Он был в полном смысле слова ренессансной натурой — и ничто человеческое не было ему чуждо: Все чередой идет определенной,/ Всему пора, всему свой миг;/ Смешон и ветреный старик, /Смешон и юноша степенный. («К Каверину»)

7 октября 1819 г. он пишет П.Б. Мансурову о своем образе жизни и говорит о шампанском, актрисах, картах. Но тут же он говорит и о «Зеленой лампе»: «Зеленая лампа нагорела — кажется, гаснет — а жаль...». И здесь же делает политические признания: «Поговори мне о себе — о военных поселеньях. Это все мне нужно — потому, что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм...».

Жажда прямого познания жизни, интерес к различным ее проявлениям замедлили творческую деятельность Пушкина, но не остановили. Он создает немало поэтического.

Например, стихотворение «Простите, верные дубравы». В нем все воспринимается как подлинное — и поэтические картины и поэтические мысли:

... Прости Тригорское, где радость/ Меня встречала столько рая!/ На то ль узнал я вашу сладость,/ Чтоб навсегда покинуть вас?/ От вас беру воспоминанье,/ А сердце оставляю вам, / Быть может (сладкое мечтанье!),/ Я к вашим возвращусь полям, / Приду под липовые своды,/ На скат тригорского холма, /Поклонник дружеской свободы, /Веселья, граций и ума.

Стихотворение это написано сразу же после поездки в Михайловское и основано на личных впечатлениях. Поездка из города в деревню оказалась для Пушкина плодотворной. Так всегда будет с ним. Как бы ни скучал и ни томился он в своих «уединениях», но именно там — в Михайловском, в Болдино и т.д. — он точно прикасается к земле и обретает поэтическое чувство.

Самое прославленное и популярное стихотворение Пушкина первых лет петербургской жизни — его ода «Вольность». В ней исповедание политической веры молодого Пушкина. В эти годы он верил в благотворность свободы — и эти чувства определяют пафос оды. Как ни был Пушкин молод годами, когда создавал «Вольность», его свободолюбие было не только юношеским порывом, но и глубоким убеждением, глубоко продуманной исторической идеей. Свобода для него и оправданна, и возможна лишь в тесном сочетании с законом, лишь в пределах закона:

Лишь там над царскою главой /Народов не легло страданье, /Где крепко с Вольностью святой /Законов мощных сочетанье...

Все это в духе декабристских идей, недаром декабристы зачитывались одой и воспитывались на ней. Ода близка была им и своей общей политической программой, эмоциональным настроем, высоким гражданским пафосом. Пушкин писал «Вольность» в традициях высокой гражданской поэзии — в традициях Радищева и Державина. От Радищева — сама трактовка жанра: Радищев тоже свою оду посвятил теме вольности.

От Державина в пушкинской оде «Вольность» — ее особенный, умеренно-архаический стиль, ее возвышенный, торжественно-высокий язык. Еще совсем недавно Пушкин пародировал Державина. Теперь он обращается к нему, потому что именно в нем, в его стихах видит образец языка гражданской поэзии. Это свидетельствовало не столько переоценки Державина, но и изменения в поэзии Пушкина: его поворот к гражданской тематике.

В 1818 г. Пушкин пишет политическую сатиру «Сказки» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот...»), по форме она представляет пародированную святочную песню. Подобного рода святочные песни сочиняли и другие современники Пушкина: Вяземский, Горчаков. Это были бесцензурные, вольные поэтические и сатирические отклики на злобу дня. Они ходили по рукам, распевались «чуть не на улице», свободно выражали общественное мнение. «Сказки» Пушкина посвящены Александру I, автор высмеивает показной либерализм царя.

Иного рода свободолюбивым произведением Пушкина было послание «К Чаадаеву» (1818). Так же как и в «Вольности», в «Сказках», в стихотворении «К Чаадаеву», говоря словами Огарева, «звучно сказалась юная вера в будущую свободу». Огарев добавлял к этому: «Кто во время оно не знал этих стихотворений? Какой юноша, какой отрок не переписывал? Толчок, данный литературе вольнолюбивым направлением ее высшего представителя, был так силен, что с тех пор и даже сквозь все царствование Николая русская литература не смела безнаказанно быть рабскою и продажною».

По сравнению с «Вольностью» послание «К Чаадаеву» носит более доверительный, интимный и, следовательно, более лирический характер. Высокие гражданские мысли выражены в форме личного, неповторимо-индивидуального признания. Это живые признания и мысли, они существуют нераздельно, слитно и обладают художественной выразительностью и неповторимостью:

... Мы ждем с томленьем упованья/ Минуты вольности святой, /Как ждет любовник молодой/ Минуты верного свиданья...

Оду «Вольность» Пушкин начинает со ссылки на «благородный след того возвышенного галла, кому сама средь славных бед ты гимны смелые внушала». Свой путь гражданского служения Пушкин осознает как возвышенный и благородный. Это помогает ему утвердиться как поэту в собственном мнении, это внушает ему вместе с тем высокое понятие о поэте и его назначении в жизни.

Не случайно именно в это время, в петербургский период, появляется у Пушкина одно из первых его стихотворений на тему поэта — стихотворение «К Н.Я. Плюсковой» (1818), предвещающее его будущие стихи на эту тему. Непосредственным поводом к написанию стихотворения послужил призыв к Пушкину написать стихи в честь императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, которая, кстати, пользовалась популярностью за свою доброту, благотворительность и любовь к литературе даже в некоторых декабристских кругах. Возможно, что просьба исходила от Натальи Яковлевны Плюсковой, фрейлины императрицы и адресата пушкинского стихотворения. Его звучание и значение выходят за рамки конкретного и частного случая. Стихотворение оказалось общественным признанием: На лире скромной, благородной /Земных богов я не хвалил /И силе в гордости свободной / Кадилом лести не кадил. /Свободу лишь учася славить, /Стихами жертвуя лишь ей, /Я не рожден царей забавить/ Стыдливой музою моей./ Но, признаюсь, под Геликоном, /Где Касталийский ток шумел, /Я, вдохновенный Аполлоном, /Елисавету втайне пел. /Небесного земной свидетель, /Воспламененною душой /Я пел на троне добродетель/ С ее приветною красой./ Любовь и тайная свобода/ Внушали сердцу гимн простой, /И неподкупный голос мой/ Был эхо русского народа.

Тот же высокий стиль, что и в оде «Вольность» и в каком будут написаны позднее другие стихи на тему поэта, доказывает, что стихи гражданские, вольнолюбивые и стихи о поэте уже в ранний период его творчества осознавались Пушкиным как близкие, едва ли не одного и того же рода. Так же они понимались и современниками: послание «К Н.Я. Плюсковой» помещалось и распространялось в рукописных сборниках рядом с пушкинскими политическими стихами.

К 1819 г. намечается внутренний кризис в жизни Пушкина, связан он с разочарованием в городской жизни. 21 апреля 1820 г. он признается Вяземскому — и его признание весьма красноречиво: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу». Это не касается творчества. В это время он много работает, преодолевает разлад и сомнения. Вяземский утверждал, что в Пушкине всегда «глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила... Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет божий и облекались в звуки, краски и глаголы, очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, восстанавливались расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался». Кризис выражен Пушкиным художественно, поэтому, начиная с 1819 г. в его стихотворениях все более заметными становятся антигородские мотивы. Лучшие стихи этого времени напоены не городским, а деревенским воздухом.

Во многих произведениях Пушкин призывает теперь уйти прочь от городской суеты в деревню, она воспринимается им как «приют спокойствия, трудов и вдохновения» и т.д. Эти важные для поэта мотивы сильно звучат в одном из самых известных стихотворений этого времени — «Деревня» (1819). Но еще до «Деревни», в других стихотворениях того же года выражены те же мысли и желания.

В послании «N.N. (В.В. Энгельгардту)» Пушкин пишет: «От суеты столицы праздной, / От хладных прелестей Невы, /От вредной сплетницы молвы, /От скуки, столь разнообразной, /Меня зовут холмы, луга, /Тенисты клены огорода, /Пустынной речки берега /И деревенская свобода». В стихотворении «Орлову» — «Смирив немирные желанья, /Без долимана, без усов, /Сокроюсь с тайною свободой, /С цевницей, негой и природой /Под сенью дедовских лесов; /Над озером, в спокойной хате, /Или в траве густых лугов, /Или холма на злачном скате, /В бухарской шапке и в халате /Я буду петь моих богов...».

Та же тема занимает Пушкина и в стихотворениях, написанных сразу же после «Деревни». Он пишет о радостях деревенского и всякого иного уединения и ненормальности городской, светской жизни и в миниатюре «Уединение», и в послании «Всеволожскому» и т.д. Антигородские мотивы для Пушкина становятся лейтмотивными, часто повторяющимися и сквозными — и это доказывает их тесную связь с самым сокровенным для Пушкина, с жизнью его души.

На этих важных и глубоко личных мотивах и строится первая часть стихотворения «Деревня». Написанию стихотворения предшествовала поездка Пушкина в Михайловское: его призыв уйти от городской суеты в деревню, который так часто повторялся в его стихах, был реализован им биографически.

«Деревня» — стихотворение не только двухчастное, но и двуплановое. В нем сочетаются элегия и сатира. Первая часть насквозь элегична, в ней признания, хорошо знакомые нам по многим одновременным произведениям Пушкина:

... Я твой: я променял порочный двор цирцей,/ Роскошные пиры, забавы, заблужденья/ На мирный шум дубров, на тишину полей,/ На праздность вольную, подругу размышленья./ Я твой: люблю сей темный сад/ С его прохладой и цветами,/ Сей луг, уставленный душистыми скирдами,/ Где светлые ручьи в кустарниках шумят.

За признаниями – личность поэта и его опыт, отражены конкретные и точные приметы места и времени, реальные детали:

... Здесь вижу двух озер лазурные равнины,/ Где парус рыбаря белеет иногда,/ За ними ряд холмов и нивы полосаты,/ Вдали рассыпанные хаты,/ На влажных берегах бродящие стада,/ Овины дымные и мельницы крилаты...

В связи с «Деревней» говорят о пушкинском прямом реализме, т.е. топографически точные приметы его Михайловского, но не менее того и «порочный двор цирцей», «роскошные пиры, забавы, заблужденья» — все то, что реально было в его городском существовании и что теперь вспоминает он с болью.

Вторая часть стихотворения не была пропущена цензурой и до 1870 г. в России распространялась только в списках, выдержана в контрастных тонах по отношению к первой. Контраст у Пушкина — это не просто литературный прием. Это выражение потрясенного чувства и желание передать его читателю естественно вызывает к жизни контрастные картины. Они могут возникать даже спонтанно, по ходу мысли и признания.

Вторая часть «Деревни» и продолжает первую и противостоит ей по мысли и характеру картин. Элегия у Пушкина незаметно переходит в сатиру, сливается с ней. Вторая часть — это элегия, пронизанная высокими гражданскими чувствами, и это сатира, которая вызвана к жизни и неповторимо-личным взглядом на вещи, и пафосом гражданского служения.

Основная тема второй части — ненормальность и нравственная невозможность существования крепостного права. Для Пушкина это были не случайные и не временные, а устойчивые мысли-идеи. В записке «О русской истории XVIII в.», одной из ранних исторических работ своих, он писал: «... нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян». И в записке, и в стихотворении «Деревня» — как и в других своих политических стихотворениях петербургского периода — поэт выражает мысли, близкие декабристам. Он выступает как декабрист, не будучи им формально.

С Михайловским связано еще одно стихотворение Пушкина того же времени — «Домовому» — гимн деревенскому уединению, возвышенному одиночеству, всему естественному, несуетному, доброму. Многими своими мотивами оно близко первой части «Деревни». Оно пронизано нравственной атмосферой Михайловского, которое снова вдохновляло Пушкина на сильные мысли, краски, слова: Останься, тайный страж, в наследственной сени,/ Постигни робостью полунощного вора/ И от недружеского взора/ Счастливый домик охрани!/ Ходи вокруг его заботливым дозором,/ Люби мой малый сад, и берег сонных вод,/ И сей укромный огород/ С калиткой ветхою, с обрушенным забором!/ Люби зеленый скат холмов,/ Луга, измятые моей бродящей ленью,/ Прохладу лип и кленов шумный кров —/ Они знакомы вдохновенью.

К петербургскому периоду относится и первая поэма Пушкина — «Руслан и Людмила». Он работал над ней долго, задумал ее, по-видимому, еще в лицее, но всерьез начал работать с 1818 г. В июне 1818 г. и позже Пушкин посещает вечера у Жуковского и читает там отрывки из поэмы, завершает её в апреле 1820 г. Позднее, в 1828 г., к несколько переделанному тексту поэмы был добавлен пролог — «У лукоморья дуб зеленый...».

Поэма – это попытка создания новой поэтической формы. По жанру «Руслан и Людмила» — шуточная и ироническая поэма-сказка, которые писались и до Пушкина («Душенька» Богдановича, «Елисей» В.И. Майкова и др.). Более близким предшественником Пушкина — и по времени, и по существу — был Жуковский, поэма которого «Двенадцать спящих дев» прямо соотносится с «Русланом и Людмилой».

Однако в поэме Пушкина, по замечанию Белинского: «все было ново: и стихи, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами». Ироническое начало в «Руслане и Людмиле» было свойством не только стилистическим, но и композиционно-конструктивным. Авторская ирония помогала Пушкину сотворить неведомый еще читателю художественный мир и новую оригинальную художественную форму.

Свободная поэтика поэмы-сказки основана на разных источниках. К примеру, одни имена восходят к «Истории государства Российского» Карамзина (Рогдай, Фарлаф), другие — к русской народной сказке, третьи — к былинам и проч. Пушкин смешивает жанры, поэтически свободно мыслит. В истоках его поэмы одновременно и сказочное, и не менее того — современное сознание, поэтически-дерзновенное. Это придает поэме новизну и обаяние.

Сюжет поэмы — типично сказочный. Похищение невесты, поиски ее, мотив соперничества, пребывание героини в заколдованном царстве, совершение подвигов для ее спасения, счастливый конец — все это похоже на сказку. Повествование движется характерными сказочными приемами, но по ходу его, внутри сюжета, происходит постоянное столкновение сказочного и самого обыденного, фантастического и бытового. Колдунья оказывается не только злой, но и жалкой старухой, свирепый чародей Черномор — немощным стариком, волшебницы — легкомысленными девицами, сказочная ужасная голова морщится, зевает и чихает; пораженная копием, она сравнивается с ошиканным современным актером и т.д. Авторская ирония оказывается сюжетным и структурным нервом свободной поэмы.

Рогдай в поэме говорит Фарлафу: «Презренный, дай себя догнать! Дай голову с тебя сорвать!». Пребывая в отчаянии, Людмила «На воды шумные взглянула, /Ударила, рыдая, в грудь, /В волнах решилась утонуть /— Однако в воды не прыгнула /И дале продолжала путь...». Она же втайне восклицает, думая о Черноморе: «... Мне не страшна злодея власть: /Людмила умереть умеет! /Не нужно мне твоих шатров, /Ни скучных песен, ни пиров /— Не стану есть, не буду слушать, /Умру среди твоих садов!» /Подумала — и стала кушать...». Сцена борьбы Людмилы с Черномором изображается так:

Уж он приблизился: тогда/ Княжна с постели соскочила, /Седого карлу за колпак /Рукою быстрой ухватила,/ Дрожащий занесла кулак / И в страхе завизжала так, /Что всех арапов оглушила. Поэма не только иронична, но и пародийна. Людмила одновр е менно и сказочная героиня, и современная, живая девушка, в то же время остроумная пародия на героиню. Пушкин смеется над своими героями, читателем, над самим собой. Его ирония распространяется даже на замысел поэмы, иронически и шутливо он обыгрывает самый сюжет поэмы: Я каждый день, восстав от сна,/ Благодарю сердечно бога/ За то, что в наши времена/ Волшебников не так уж много./ К тому же — честь и слава им!—/ Женитьбы наши безопасны.../ Их замыслы не так ужасны/ Мужьям, девицам молодым...

Поэзия, утверждал Пушкин в «Путешествии В.Л.П.»,— «не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостию». О Пушкине — авторе «Руслана и Людмилы» — можно сказать то же, что он сам сказал однажды о Языкове: Как ты шалишь и как ты мил,/ Какой избыток чувств и сил,/ Какое буйство молодое!

Поэтическая шалость и шутка Пушкина — вовсе не безделка, а путь к художественным открытиям. Б.В. Томашевский заметил: «Руслан и Людмила» «была поэмой, обращенной не к прошлому, а к будущему». Она намечала пути дальнейшего движения поэта, в ней вырабатывались те формы, которыми Пушкин воспользуется в зрелых созданиях. В частности — в «Евгении Онегине». Недаром в самом начале «Евгения Онегина» автор напоминает читателям о «Руслане и Людмиле»: Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас...

Между первой пушкинской поэмой и его романом в стихах внутренняя преемственность в принципах художественного создания, которую и сам Пушкин осознавал. Процесс одновременного разрушения и создания жанра, характерный для «Руслана и Людмилы», происходит и в «Евгении Онегине». В «Евгении Онегине» Пушкин разрушает традиционные формы романа (он пишет не просто роман, а роман в стихах — «дьявольская разница!») и создаёт новые. Новое и в «Евгении Онегине» создаётся путём иронического преодоления старых форм и создания на этой основе новых. Поэма подготавливала будущий роман в стихах и характером повествования, уже в поэме Пушкин создает легкий разговорно-поэтический язык, основанный на ритме четырехстопного ямба, характерный для «Евгения Онегина». В поэме же — а затем и в романе — Пушкин использует вне-фабульные авторские отступления. Таким отступлением, например, открывается третья песня поэмы «Руслан и Людмила»:

Напрасно вы в тени таились /Для мирных, счастливых друзей,/ Стихи мои! Вы не сокрылись/ От гневных зависти очей./ Уж бледный критик, ей в услугу,/ Вопрос мне сделал роковой:/ Зачем Русланову подругу,/ Как бы на смех ее супругу,/ Зову и девой и княжной?/ Ты видишь, добрый мой читатель,/ Тут злобы черную печать!/ Скажи, Зоил, скажи, предатель,/ Ну как и что мне отвечать?

Здесь и иронический тон, и характер речи, и обращения попеременно то к критику, то к читателю, и другие приёмы предвещают некоторые «лирические отступления» «Евгения Онегина». Поэма «Руслан и Людмила» открыла для Пушкина его последующее творчество, хотя непосредственно не создала традиции в русской поэзии.