VIII. Тацит о венетах и их непосредственных соседях

 

Итак, сведения о восточных германцах у Тацита, возможно отчасти и восходящие к данным Плиния середины I в. н. э., были существенно дополнены материалами совсем недавними, полученными самим Тацитом, вероятнее всего, в 80–90‑х гг. (он родился в конце 50‑х гг.)[172]. Таким образом, и уникальные, полученные от северо‑восточных германцев знания о певкинах, венетах и феннах относятся в основном к этому же времени. Весьма существенно, что сообщаемое об этих этносах относится ко времени после гибели классической зарубинецкой культуры Полесья и Среднего Поднепровья (не позднее 40–70‑х гг.).

За описанием северо‑восточных германцев (от Судет и Западных Карпат до юго‑восточной части Скандинавского полуострова) и также включаемых в «Свевию» (а следовательно, и в «Германию») эстиев следует наиболее важный для славистов текст:

 

Здесь конец Свевии. Я колеблюсь, отнести ли народы (nationes) певкинов, венетов и феннов к германцам или сарматам. Впрочем, певкины, которых некоторые называют бастарнами, [в отношении] речи, образа жизни, оседлости (sedu, «мест обитания») и жилищ ведут себя как германцы. Грязь у всех, бездействие (torpor, «тупость») знати. Смешанными брачными связями (conubiis, «браками») они обезображиваются почти до облика сарматов. Венеты многое усвоили из [их] образа жизни (ex moribus, «из [их] нравов»), ведь они ради грабежей (latrociniis, можно понять и как «разбойничьими шайками») рыщут по лесам и горам, какие только ни возвышаются (quicquid… silvarum ac montium erigitur… pererrant) между певкинами и феннами. Однако их предпочтительнее называть среди германцев (inter Germanos potius referuntur, «причислять к германцам»), поскольку и дома сооружают, и носят щиты, и находят удовольствие в применении пехоты, а также в ее быстроте (peditum usu ac pernicitate gaudent, «любят применять быструю пехоту»[173]) – все это отличает их от сарматов, живущих в повозке и на коне. У феннов – поразительная дикость, жалкая бедность; у них нет оружия, нет лошадей, нет постоянного крова (penates), пища – растения (herba, «трава»), одежда – шкуры (pelles, «меха»), ложе – земля; единственная надежда – на стрелы, которые они за недостатком железа заостряют костями (оснащают костяными наконечниками) (Tac. Ger. 46)[174].

 

«Конец Свевии» означает не только и не столько границу Свевии (и Германии) на севере, как полагает Ф. В. Шелов‑Коведяев (1991: 40), сколько всю северо‑восточную и восточную границу и, как явствует из контекста, преимущественно восточную, означенную народами, живущими между германцами и сарматами. Собственно, начало последней главы «Германии» возвращает нас к тому, что говорилось в начале первой главы о последней, четвертой границе Германии, об «обоюдном страхе», отделяющем германцев от сарматов. Этот мотив придает сочинению Тацита безупречную кольцевую композицию.

Прежде чем анализировать характеристики каждого из трех народов, напомню, что два из трех народов, о которых пишет Тацит, – певкины и венеты – живут непосредственно в зоне «обоюдного страха» между германцами и сарматами. И если «ужас» (terror), наводимый германцами, достаточно выявляется описанием «войска призраков» в предыдущей главе, то ответный страх, вызываемый сарматами, нуждается в пояснении.

В период между 50 и 65 г. мир ираноязычных степняков Европы получил дополнительный импульс в сфере военной активности в направлении на запад и юг (Мачинский 1974: 131–132, Яценко 1993: 83–85). В это время сюда с востока вторгается наиболее мощная волна «аланов, прежних массагетов», быстро занимающих доминирующее положение среди родственных сарматских племен (Amm. Marc. XXII, 8, 38; XXXI, 2, 12–13; D. Cas. LXIX, 15). Уже римский поэт Лукан (39–65 гг.) знает «суровых и вечно воинственных аланов» и восклицает: «Пусть не останавливает массагета скифский Истр!», а Валерий Флакк (ум. ок. 90 г.) первыми среди воинственных народов близ Меотиды называет «пылких аланов». Среди степняков, уже живших ранее в Северном Причерноморье, надо отметить роксоланов, передовую группу аланов, появившуюся здесь не позднее II в. до н. э., которые с приходом родственных племен переживают в I в. н. э. новый пик военной активности. Плиний Старший (ум. в 79 г.) среди народов, последовательно доминировавших к северу от Нижнего Дуная, последними после аорсов (сарматов) называет аланов и роксоланов (Plin. NH IV, 80). Напомню, что большинство античных авторов не причисляют эти два народа сарматам, а противопоставляют одних другим. Редкое исключение представляет Тацит (Мачинский 1974).

В свете вышесказанного актуален следующий текст Тацита, поясняющий, кого он имел в виду под обобщающим этнонимом «сарматы» в «Германии», и подтверждающий данную им в этом сочинении характеристику. Речь идет о событиях в нижнем Подунавье в 68–69 гг.:

 

Роксоланы, сарматское племя, изрубив прошлой зимой две когорты, с большими надеждами [на удачу] вторглись в Мезию [числом] около девяти тысяч всадников, вследствие своей необузданности и [прошлогоднего] успеха больше думая о грабеже, чем о сражении. <…> Сила и доблесть сарматов [лежит] как бы не в них самих. Нет никого неспособнее их в пешем бою, [но] когда они наступают конными отрядами, то едва ли какой‑либо боевой порядок устоит [против них]. <…> Но тогда, в сырой день и на растаявшем льду ни пики, ни очень длинные мечи их, которые они держат обеими руками, не годились вследствие спотыкания коней и тяжести их «катафракт». <…> Римские солдаты <…> когда требовалось, переходили в рукопашную и пронзали короткими мечами незащищенных сарматов, у которых не в обычае пользоваться щитами (Tac. Hist. I, 79).

 

Здесь все перекликается с краткими, прямыми и косвенными характеристиками сарматов в «Германии»: и страшная сила ударов их конных отрядов, и склонность к грабежу (что заимствовали у них венеты), и отсутствие щитов у большинства из них (что отличает сарматов от венетов и германцев).

И вот в пограничной разделительной полосе между зонами доминирования «пассионарных» (по Тациту) германцев и сарматов первыми с юга названы в «Германии» певкины‑бастарны, граничащие на севере с венетами. «Певкины, которых некоторые называют бастарнами» (Тацит) – это уже отнюдь не тот могущественный народ бастарнов, описанный Страбоном в связи с событиями конца II – начала I в. до н. э., занимающий огромную область к северу от Понта, «в глубине страны», между собственно германцами и Борисфеном (Мачинский 1974), и состоящий из нескольких племен – атмонов, сидонов и южных певкинов, «удерживающих» остров Певка в дельте Дуная. Страбон сообщает, что «бастарны, вероятно, сами германская народность» (Strabo VII, 2, 4; 17). Развернутая словесная этнокарта Северного Причерноморья, даваемая Страбоном, наводит на мысль, что он имел перед глазами некую реальную карту[175].

Это подтверждается тем, что именно в картографической традиции, представленной наиболее ярко картой Кл. Птолемея (середина II в. н. э., включает и более ранние данные), «певкины и бастерны», вопреки реальности середины I – середины II в. и в соответствии с реальностью II–I вв. до н. э. причислены в комментарии к «наиболее значительным народам» Европейской Сарматии. Певкины на карте помещены дважды: и в устье Истра (архаическая традиция), и к северу от Дакии, западнее бастернов (новые данные середины I – середины II в.). На Певтингеровой карте начала III в. Карпаты названы «бастарнскими Альпами», а бастарны помещены к востоку от них.

У Плиния Старшего два имени уже сливаются в единый этноним «певкины‑бастерны», обозначающий пятую группу германцев, граничащую с даками. Певкинов в устье Дуная Плиний уже не знает. У Тацита же этноним «певкины» (изначально обозначавший у Страбона лишь южную группу бастарнов на Нижнем Дунае и к северу от него) становится главным обозначением населения, зажатого между германцами и сарматами и соседствующего с венетами и Карпатами. Показательно, что в тексте «Германии» победу одерживает имя певкинов – изначально самого юго‑западного племени бастарнов, а имена их северо‑восточных подразделений, равно как и общее имя, исчезают. Это может говорить о неком поражении (или уничтожении) северо‑восточных групп бастарнов (носителей зарубинецкой культуры в Полесье и на Среднем Днепре?) около середины I в. н. э., остатки которых, возможно, отступили на юго‑запад, в Верхнее Поднепровье и на Волынь, где смешались с родственным населением («зарубиноидные» памятники Подолии и Волыни?), сохранявшим имя певкинов (в результате возникли Звенигородская и Зубрецкая группы памятников?).

Этих поздних певкинов, зажатых между воинственными «чистыми» германцами, сарматами и венетами, Тацит впрямую так и не признает (в отличие от Плиния и отчасти Страбона) настоящими германцами. Они лишь по ряду параметров жизни – включая язык – «ведут себя, как германцы». Допускаю, что на Тацита могли повлиять сведения его информаторов‑германцев. А о том, что их информация учитывалась, говорит утверждение, что певкины «обезображиваются почти до облика сарматов». Напомню, что под сарматами в широком смысле Тацит подразумевал всех степняков, включая наиболее активных – роксоланов и аланов. Но аланы, с точки зрения римлян, никак не были безобразны и выглядели, так сказать, «чистыми арийцами», какими они, даже по самоназванию, и являлись. «Почти все аланы высоки ростом и красивы, с умеренно белокурыми волосами; они страшны сдержанно грозным взглядом своих очей…» (Amm. Marc. XXXI, 2, 21). Так что представление о безобразности сарматов могло существовать лишь в среде их исконных врагов, восточных германцев, отделенных от степняков зоной «обоюдного страха», в которой и проживали певкины.

Тацит (вероятно, не без влияния, прямого и косвенного, информаторов‑германцев) учитывает следующие критерии при отнесении какого‑либо этноса к германцам: а) германский язык, б) германский образ жизни и обычаи (важны оседлость, свобода от подчинения или уплаты постоянной дани кому‑либо, воинственность), в) чистоту крови и единство внешнего облика. «Сам я присоединяюсь к мнению тех, кто полагает, что племена Германии не смешивались через браки ни с какими другими народами и составляют особый, чистый и только на себя похожий народ; вследствие этого всем им присущ одинаковый облик <…>: свирепые темно‑голубые глаза, золотисто‑русые волосы, крупные тела…» (Tac. Ger. 4). Не правда ли, похоже на описание аланов у Марцеллина?

В отношении речи, образа жизни, оседлости, жилищ, певкины – «как германцы». Но по некоторым параметрам жизни – это ухудшенные германцы. Про настоящих германцев Тацит сообщает, что у них лишь дети, несовершеннолетние, растут «голые и грязные», а взрослые, «встав ото сна, [тотчас] умываются, чаще всего теплой водой», после чего едят «каждый за своим особым столом» (Tac. Ger. 20; 22). (К слову, римляне умывались после обеда.) У певкинов же – «грязь у всех».

Существеннее другое сопоставление. У настоящих германцев весьма деятельны и вожди, и их дружины (Tac. Ger. 13; 14) – и лишь иногда, когда нет войны, они проводят время в праздности или на охоте. Но если все их родное племя «бездействует (torpeat) в долгом мире и праздно‑сти», то многие знатные юноши «отправляются к племенам, вовлеченным в войну, так как покой этому народу противен» (Tac. Ger. 14). А говоря о певкинах, используя слово того же корня, Тацит выражается очень определенно: «бездействие (torpor) знати». Такое постоянное бездействие знати, т. е. ударной военной силы, в зоне «обоюдного страха» между германцами и сарматами особенно недопустимо и говорит о пассивности, а возможно, и подчиненности этого этноса иноплеменникам.

Но наиболее недопустимо для германцев, по Тациту, то, что певкины «смешанными брачными связями обезображиваются почти до облика сарматов». Вообще тема особо тесных контактов бастарнов с ираноязычными кочевниками имеет давние корни. В концовке уже пересказанного текста Страбона о племенах бастарнов в конце II – середине I в. до н. э. после упоминания племени певкинов говорится, что самые северные из бастарнов, «занимающие равнины между Танаисом и Борисфеном, [называются] роксоланами» (Str. VII, 2, 17). И это не случайная оговорка, поскольку далее следует подробный рассказ о войнах роксоланов с полководцами Митридата Евпатора, превосходящий по длине повествование обо всех остальных племенах бастарнов. Возможно, в военных акциях, возглавленных роксоланами, принимали участие и настоящие бастарны, что и позволяло считать роксолан знаменитейшими и сильнейшими племенами бастарнов (Мачинский 1974).

В воссоздаваемой словесно этнокарте, отражающей реальность I в. н. э., говорится, что Дакию «тогда ограничивали с востока роксоланы, с севера сарматы и бастерны, с юга – река Данубий» (Iord. Get. 75). Эти живущие вместе с бастарнами сарматы, отличные и от роксолан, и от языгов, говорят в пользу существования некого сармато‑бастарнского симбиоза на землях к северо‑западу от Карпат.

Отметим, что когда Тацит в «Германии» говорит о строгих брачных обычаях и моногамии внутри чисто германских племен, он использует слова maritus, matrimonium, conjugalis (Tac. Ger. 18). Говоря же о брачных связях бастарнов с сарматами, он использует слово conubium «брак, бракосочетание; любовная связь» (Tac. Ger. 46) в словосочетании сonubiis mixtis, которое в данном случае предпочтительнее переводить «смешанными брачными связями», поскольку речь навряд ли идет о правильных, освященных германскими обычаями браках. Это же слово в сходном по смыслу словосочетании aliarum nationum conubiis Тацит использует, когда говорит о том, что германцы не подверглись смешению через брачные контакты с другими народами и остались sinceram… gentem «чистым (несмешанным) народом» (Tac. Ger. 4).

Учитывая оттенки значения этих словосочетаний, а также время, место и обстановку, в которых существовали «бездейственные» певкины в 50–90‑х гг., можно предполагать, что «брачные связи» с воинственными сарматами далеко не всегда были добровольными для певкинских общин и родов. Но поскольку для «чистых» германцев любые формы зависимости от соседних народов (кроме союза с Римом, формально предполагавшего равноправие) считались недопустимыми (Tac. Ger. 43), одни лишь «брачные связи» с сарматами, несомненно нарушавшие «чистоту» певкинов и, вероятно, отчасти связанные с их зависимостью от сарматов, были для Тацита и его германских информаторов достаточным основанием, чтобы не причислять певкинов напрямую к германцам.

Прежде чем перейти к анализу характеристики венетов, данной в «Германии», попытаемся очертить ту территорию, на которой они, по Тациту, были доминирующим этносом. Напомню, что венеты помещены Тацитом в пограничную зону «взаимного страха» между германцами и сарматами, а непосредственное описание их жизнедеятельности начинается с утверждения, что они «заимствовали» у сарматов[176] практику быстрых набегов на большой территории с целью грабежа. Склонность к набегам вряд ли можно «заимствовать», лишь подвергаясь нападениям со стороны сарматов, так как трудно предположить, что легкая венетская пехота могла совершать успешные ответные походы против конных кочевников. Но заимствование практики таких набегов вполне вероятно при совместных военных действиях против, например, певкинов, «чистых германцев», еще каких‑то неназванных относительно оседлых этносов, когда венеты выступали в виде вспомогательных войск или союзников сарматов (как позднее это многократно делали славяне по отношению к тем или другим кочевникам).

В любом случае все это предполагает наличие территориального соприкосновения с кочевым миром, которое могло иметь место на юге лесной зоны и в лесостепи: и на земле певкинов, в Верхнем Поднестровье, где сарматы, видимо, присутствовали или появлялись постоянно, и восточнее – от верхнего Южного Буга до среднего Днепра, где и происходил непосредственный контакт венетов и сарматов. Предположение о контактах с сарматами восточнее Днепра маловероятно для венетов Тацита, поскольку венеты помещены в области «взаимного страха» между германцами и сарматами, а допустить для второй половины I в. н. э. возможность даже отдельных рейдов германцев восточнее естественной границы по Днепру – затруднительно. (Напомню, что восточной границей антов, произошедших, по Иордану, от венетов, в конце IV – первой половине VI в. был, также по Иордану, Днепр; подробнее об этом – ниже.)

Несомненно, что рейды самих сарматов и, следовательно, зона их политического влияния захватывали во второй половине I–II в. н. э. всю лесостепь и южную часть лесной зоны от Вислы до Десны (что подтверждается и археологией). На юго‑западе область доминирования венетов граничила с местами обитания певкинов, которые помещались во второй половине I – начале III в., по Тациту, Плинию, Кл. Птолемею, Певтингеровой карте и Иордану, в Северо‑Восточном Прикарпатье, т. е., безусловно, в верхнем Поднестровье, возможно достигая верховий Южного Буга, Западного Буга и Горыни, что также подкрепляется данными археологии (зубрецкая группа памятников). На западе область венетов ограничивалась территорией безусловного доминирования восточных германцев, в первую очередь – многоплеменного «народа» лугиев. Свидетельства Тацита, Плиния, Кл. Птолемея убеждают, что германские племена (омброны, варины) жили и несколько восточнее Вислы, где их естественной границей с бастарнами, а со второй половины I в. н. э. – с венетами мог бы быть Западный Буг в своем верхнем и среднем течении. Эта граница совпадает с известной «буковой границей» и блистательно подтверж‑дается археологией. Именно по Западному Бугу во II в. до н. э. – сере‑дине II в. н. э. проходит восточная граница пшеворской культуры (Dąbrowska 1973), территориальная, хронологическая и культурная соотнесенность которой с многоплеменным союзом лугиев‑вандалов поразительна и общепризнанна.

Именно в составе лугиев Тацитом отмечена особая этногруппа (вероятно harii), которая по степени своей воинственности, сакрализации (войско мертвых) и тактике ночных нападений не имеет аналогов во всем германском мире, описанном Тацитом. Действительно, никакая подобная военизированная группировка, наводящая terror (ужас) на врагов, не отмечена Тацитом ни на западной рейнской, ни на южной дунайской, ни на северной океанской границах Германии, ни при описании внутригерманских военных столкновений. Ее появление естественно именно на восточной границе Германии, рядом с областью «взаимного страха» между германцами и сарматами.

В «Германии» Тацит лишь косвенно, через обозначение этой «границы страха», через рассказ о пеших набегах и разбоях венетов, подражающих конным набегам сарматов, дает представление об опасности, силе и масштабах сарматского натиска. Однако в «Анналах», описывая набеги «сарматского племени роксоланов» на дунайскую границу в 68–69 гг., он констатирует: «Когда они наступают конными отрядами, то едва ли какой‑либо боевой порядок устоит против них». Никакой «боевой порядок», включая и войско лугиев, вероятно, и не мог устоять в открытом бою против катафрактариев роксоланов и других «сарматов». Но не забудем, что между германцами и сарматами был «взаимный страх». И натиск сарматов сдерживался «ужасом» перед неожиданными ночными нападениями мобильного войска одного из восточных племен лугиев. Из текста Тацита, анализа его Р. Мухом и другими исследователями воссоздается следующая картина. Для нападения выбирались непроглядно темные ночи, воины до последнего момента были закрыты черными щитами (и, возможно, плащами и масками), а в мгновение нападения открывали свои тела (и лица?), раскраска которых (несомненно, белой краской) имитировала скелеты и черепа. Они изображали войско мертвых, вставшее из преисподней, и, вероятно, сами верили в то, что в них вселились восставшие предки. Нападавшие узнавали своих по белой раскраске, а сонные враги видели лишь войско смертоносных призраков. Подобные нападения на лагерь спящих противников производили на последних потрясающее впечатление и были весьма результативны (Tac. Ger. 43; Much 1967: 482–486).

Можно утверждать, что отряды этих лугиев состояли из тесно взаимодействующих быстрой пехоты и конницы. Именно такое сочетание Тацит считает типичным для германцев (Tac. Ger. 6). В редких случаях, когда у какого‑либо германского племени отдается определенное предпочтение пехоте или коннице, он специально оговаривает это (Tac. Ger. 30, 32). Поскольку в данном случае это не оговорено, можно считать, что ударные боевые отряды лугиев на восточной границе состояли из взаимодействующих конницы и отборной быстрой пехоты, что позволяло им, используя тактику ночных боев и мистический страх, наводимый ими, успешно противостоять сарматам и даже, вероятно, предпринимать ответные рейды в глубь контролируемой сарматами территории. Неизвестно, приходилось ли и венетам встречаться с таким германским «войском восставших мертвецов», но они, несомненно, знали о его существовании.

На севере зона военной активности венетов простиралась до феннов. Чрезвычайно наивны попытки всерьез рассматривать гипотезу о принадлежности феннам культуры поздней штрихованной керамики в Белоруссии и Восточной Литве, т. е. ограничивать область доминирования венетов северной границей Припятского Полесья (Лухтанас 2001; Егорейченко 2006: 117). Fenni Тацита – древнейший случай фиксации этнонима, передаваемого Кл. Птолемеем как finnoi, Иорданом как finni. Этот этноним (или его производные) у Иордана, Прокопия и др. обозначал саамов‑лопарей Скандинавии, при этом Иордан даже дает их антропологическую и этнопсихологическую характеристику, вполне соответствующую саамам: «кротчайшие финны – наиболее низкорослые из всех обитателей Скандзы» (Iord. Get. 23, перевод: Скржинская 1960: 69). И только Тацит и следующий в этом за ним Кл. Птолемей обозначают этим словом другую этногруппу, локализуемую ими южнее, на северо‑западе Восточной Европы, по соседству с венетами‑венедами. В средневековой скандинавской традиции словом finnar первоначально обозначались саамы, живущие на Скандинавском и Кольском полуостровах, а позднее так же стали называть различные племена собственно финнов на территории нынешней Финляндии. Этот этноним – не самоназвание саамов и финнов, а имя, данное им северными германцами, производное от прагерманского *finþan «ходить, бродя, что‑нибудь подстрелить или найти» (отсюда современное нем. finden, «находить»), – точное обозначение бродячих охотников и собирателей (Much 1967: 526–527).

Диалекты различных групп современных саамов относятся к финноугорской языковой семье, представляя в ней особую ветвь, наиболее близкую к прибалтийско‑финской ветви. Данные топонимики и письменных источников позволяют предполагать, что группы бродячих охотников, именовавшихся lappi (вероятно, родственных северным саамам), в древности населяли более южные районы, включая и Южное Приладожье. В любом случае, южная граница области массового распространения финноязычной топонимики в Восточной Европе проходит по правоборежью нижнего течения Западной Двины, пересекает верхнее течение Великой и далее идет на восток по Южному Приильменью. И примерно здесь же проходила в I в. до н. э. – II в. н. э. северная граница культур, хорошо знакомых с металлургией железа (культура поздней штрихованной керамики, днепро‑двинская). Севернее лежит еще одна «зона археологической трудноуловимости», где, возможно, наряду с отдельными группами оседлого населения (днепро‑двинцы, предположительно проникающие в I–II вв. в Приильменье, некие селища около рубежа эр в Поволховье), жили те колоритные охотники и собиратели, использовавшие преимущественно костяные наконечники стрел, которых Тацит обозначил именем fenni. Описание их у Тацита настолько хорошо соотносится со смыслом их названия (бродячие охотники и собиратели), что создается впечатление – историк понимал смысловое содержание имени, данного им германцами.

Давние контакты финноязычных племен с теми, кого германцы называли венетами‑венедами, отразилитсь в финском слове Venäjä «Россия», восходящем к древнегерманскому *venäde или *weneð‑ (Much 1967: 525; Popowska‑Taborska 1991: 55). Это заимствование из древнегерманского с высокой вероятностью восходит к первым векам нашей эры.

Хотя в тексте нет прямых указаний на это, но, исходя из этнокарты Тацита в целом, можно полагать, что на западе область военного доминирования венетов достигала мест обитания эстиев, охарактеризованных как мирный земледельческий народ. Восточная граница неясна, но, по приведенным выше основаниям, она пролегала примерно по Днепру, тем более что восточнее него несколько позднее, в III–IV вв., по взаимодополняющим данным письменных источников (в том числе отражающих готскую эпическую традицию) и топонимики, фиксируется этнос Golthe(scytha) – Голта (Мачинский, Кулешов 2004: 39–46, карта – рис. 2; Топоров 1979: 91–96; 1983; Седов 2002).

Таким образом, область доминирования венетов Тацита, расположенная в целом «между певкинами и феннами», а в южной части также и в зоне «взаимного страха» между германцами и сарматами, занимает огромное пространство от истоков Западного Буга, Стыри, Горыни, Случи и от верхнего течения Южного Буга на юге до правобережья Западной Двины (а возможно, и до Приильменья) на севере, от верхне‑среднего течения Западного Буга и среднего течения Немана (где они текут с юга на север) на западе примерно до Днепра на востоке.

Огромность этого пространства и характеристика его природных особенностей в южной части, лучше знакомой информаторам Тацита, отражена историком в емкой фразе: «они ради грабежа (latrociniis, „с целью разбоя“) рыщут по горам и лесам, какие только ни возвышаются между певкинами и феннами». Ничего подобного Тацит не говорит ни об одном из знаменитейших племен германцев! Можно ли точнее и образнее охарактеризовать лесистые возвышенности вроде северной части Волыно‑Подольской и Приднепровской, где германцы и сарматы и могли соприкасаться с венетами? Несомненно, доходили слухи и о «горах» у истоков Борисфена (под которыми в античной традиции иногда подразумевались истоки Березины, правого притока Днепра – об этом ниже), т. е. о Минской возвышенности, водоразделе между Неманским и Днепровским бассейнами. Множественность этих «лесов и гор» сама по себе говорит об огромности территории и отчасти отражена у Кл. Птолемея, который, прямо или опосредованно полагаясь на текст Тацита (наряду с другими источниками), помещает к северу от певкинов «гору Певка», а рядом с венедами – «Венедские горы». Маркиан Гераклейский (рубеж IV–V вв., продолжает традицию Птолемея) отмечает сближенность истоков рек Рудон (Вилия‑Неман?) и Борисфен (Березина‑Днепр): первая из них течет с «горы аланов» (Минская возвышенность?), которую, как и прилегающую к ней землю, населяет «народ аланов‑сарматов», именно в их стране и находятся истоки Борисфена.

Природа болотистого Припятского Полесья в сверхкратком тексте Тацита не отражена, зато Иордан, говоря позднее о склавенах, характеризует их места обитания как «болота и леса». Возможно, уникальная фраза Тацита отражает практику движения мобильных пеших отрядов венетов преимущественно по водоразделам. А отмеченные Тацитом, Кл. Птолемеем и Маркианом возвышенности (северная часть Волыно‑Подольской и Минская) как раз и лежали в центральной части двух основных путей, пролегающих по рекам и вдоль них между Восточной Прибалтикой и Северным Причерноморьем: путь по Висле, Западному Бугу и Южному Бугу (или по Днестру) и путь по Неману и Вилии с выходом на Березину, Свислочь или Птичь – реки бассейна Днепра – и далее, по самомý Днепру.

Тацит ничего не говорит о языке венетов, тогда как языки, например, живущих в окружении германцев котинов и осов уверенно определяет как, соответственно, галльский и паннонский, а языки «сомнительных германцев» у восточной границы Германии – певкинов и эстиев – как определенно германский у первых и «более близкий (proprior) к британскому» у вторых. Последнее определение весьма интересно: Тацит не отрицает сходства языка эстиев с германским (название янтаря у них аналогично германскому), но на каких‑то основаниях (по отдельным известным ему словам?) сближает его с британским (галльским). Эти факты свидетельствует о достаточном внимании историка к языкам различных этносов. А о языке венетов – ни слова. Это говорит либо о полном отсутствии сведений, либо о том, что их язык был отличен от языков, известных Тациту и его информаторам.

В рассказе о певкинах кратко упомянута «праздность знати», а ранее более подробно говорится о знати у германцев. О знати венетов – ни слова. Либо вновь отсутствие сведений, либо – что находит подтверждение в рассказе о военизированной жизни всех венетов (см. ниже) – знать их была в зачаточном состоянии и не играла существенной роли, а войско представляло собой все вооруженное мужское население боеспособного возраста. Тацит ничего не пишет также и о cultus – образе жизни венетов, хотя о певкинах сообщает, что они ведут жизнь оседлого населения. Это вновь приходится объяснять либо отсутствием сведений, либо тем, и это вероятнее, что жизнь венетов в зоне «взаимного страха» действительно не отличалась стабильной оседлостью. Это подтверждается наличием у венетов особенностей, которые сближают их как с сарматами, так и с германцами.

Разбойный образ жизни венетов, сближающий их с сарматами, не отмечен Тацитом ни для одного из германских племен. Правда, описывая германскую знать, он утверждает, что средства для содержания дружины вождю доставляют войны и грабеж (bella et raptus) (Tac. Ger. 14). Но даже здесь он употребляет термин raptus, «похищение, грабеж», означающий однократное действие, которое может повторяться время от времени, тогда как выражение latrociniis pererrant («рыщут ради грабежей» или «рыщут разбойными шайками») в повествовании Тацита явно описывает постоянную черту их жизни.

С германцами же венетов сближает то, что они сооружают дома, носят щиты и находят удовольствие в применении пехоты, а также в ее быстроте». «Дома сооружают» – единственная фраза, говорящая о какой‑то форме оседлости венетов.

Подобно германцам, венеты «носят щиты и находят удовольствие в применении пехоты[177], а также в ее быстроте». Это описание создает образ чрезвычайно подвижного щитоносного пешего войска. Сходство с германцами относительное, поскольку для тех характерно сочетание пехоты и конницы при признании большей действенности первой (Tac. Ger. 6)[178].

О вооружении этого пешего «народного ополчения» венетов кое‑что можно узнать из сравнения с описанием феннов. Поскольку охотничьи луки и стрелы последних, оснащенные обычно костяными наконечниками, Тацит не признает за военное оружие, то остается допустить, что пехота венетов (как и германская – Tac. Ger. 6) имела в качестве наступательного оружия missile (дротик, легкое метательное копье), по нескольку штук у каждого (как позднее, в VI в., у славян). Поскольку отсутствие лошадей у феннов является для Тацита одним из признаков «поразительной дикости, жалкой бедности», отличающей их ото всех, можно допустить, что лошади у венетов были (но не конница).

Отмечу, что возникающий образ этноса, находящегося в состоянии бурного движения, военизированность большей части его мужского населения при минимальной роли знати, доминирование легковооруженной пехоты, совершающей «разбой» на огромной территории, – все это весьма напоминает славян VI в. (склавенов и антов), расселяющихся и грабящих почти по всему Балканскому полуострову. Немаловажно, что у последних отчетливо различалась область проживания (к северу от Дуная) и область набегов (южнее Дуная), которую они лишь начиная с 580‑х гг. стали интенсивно заселять. Относительно достаточно резкого обозначения набегов венетов (и, косвенно, сарматов) словом «разбой» замечу, что набеги славян в VI в. сопровождались повышенной жестокостью, превосходящей «средневарварскую». Убедительно выявивший это явление П. В. Шувалов пытается объяснить жестокость славян особыми религиозными представлениями и обрядами, что, однако, не находит никакого подтверждения в современных событиям и достаточно информативных письменных источниках (Шувалов 2001: 5–12).

Приведенная аналогия со склавенами и антами VI в. позволяет предположить, что венеты могли и не быть постоянным оседлым населением во всей области севернее Поднепровья и южнее Приильменья, что у них была некая «базовая территория» и области, подвергавшиеся их набегам. Учитывая извечную устремленность «варваров» в более теплые, благодатные и богатые края, можно не сомневаться, что основная экспансия венетов шла в юго‑западном направлении. Тацит не указывает прямо, на кого были направлены набеги венетов. Вполне вероятно, что им подвергались певкины и эстии и какие‑то неизвестные этногруппы. Высоковероятно, что военные столкновения происходили и внутри этномассива, обозначаемого словом «венеты» (особенно если вспомним отмеченный летописями характер отношений между полянами, древлянами и уличами на южной границе и знаменитое «и въста родъ на родъ, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся» на северной границе территории, отводимой Тацитом в 98 г. венетам).

Вызывает вопросы отмеченное историком соприкосновение венетов с феннами. Зачем венетам было совершать набеги на холодный и бедный север, могли ли они что‑либо отнимать у нищих (по Тациту) феннов? И откуда Тацит знал о контактах венетов и феннов?

Фенны – единственный народ в «Германии» Тацита, одежда которых состоит исключительно из шкур и мехов (pelles), добываемых с помощью стрел в южнотаежной зоне, охватывающей и Поволховье, и Приладожье. Во времена Тацита римляне почти не носили мехов и считали их максимально «варварской» одеждой (Шувалов 2004), а достоверная торговля соболиными мехами (pelles), переправляемыми в Империю через область свионов (Suehans) и добываемыми «бесчисленными народами» Восточной Европы, фиксируется не ранее рубежа IV–V вв. (Iord. Get. 21–22), но в варварском мире, и в частности среди самих германцев, как показал анализ свидетельств Тацита, Кл. Птолемея и Иордана, ношение меховой одежды и, что особенно важно, торговля особо ценными мехами существовала уже в I – середине IV в. (Мачинский, Кулешов 2004). Фраза Иордана «Эти, славные прекрасной чернотой мехов, живут в бедности, [но] одеты очень богато» (Iord. Get. 21–22), характеризующая «бесчисленные народы» таежной зоны Восточной Европы (Мачинский, Кулешов 2004), вполне может быть отнесена и к феннам Тацита. Водный путь из Скандинавии на восток, в Приладожье и далее, был знаком индоевропейцам Северной Европы, вероятно, со второй половины II тыс. до н. э. (Кулешов 2003; Хелимский 2004), а к I в. н. э. он, несомненно, уже был освоен свионами, обладавшими уникальным гребным флотом (Мачинский, Кулешов 2004: 31–36).

Итак, у феннов было, что́ отбирать силой или налагая на них дань – отличные таежные меха. Кроме того, из сопоставления сообщений Тацита, Иордана и скандинавского эпоса явствует, что через Финский залив и Приладожье в I–V вв. прокладывался путь в Поволжье и далее, в таежное Прикамье, где добывались соболи с наиболее ценным мехом (Мачинский, Кулешов 2004; Шувалов 2004). Свионы же, которым Тацит уделяет особое внимание (и особонно свионские поморы – Rosomoni? – Мачинский 1990: 110–112; Мачинский, Кулешов 2004: 64–65, рис. 2), были знакомы с Приладожьем, где они могли узнавать о набегах южных соседей феннов – венетов – и даже вступать с ними в контакт. Вероятно, в первые века нашей эры финноязычные племена и восприняли этноним Venethi от германцев Скандинавии (если только, как допускает Ф. Браун, сами предки балтов и словен не обозначали себя некогда этнонимом *vento – Браун 1899: 332–335).