Жизнь в антифашистском лагере

Когда мы проснулись, было уже совсем светло. Не успел Вилли открыть глаза, как услышал возглас: «Это же Вил­ли Харрер!» Он уставился на говорившего, но не узнал его и удивленно спросил, откуда тот его знает. Оказалось, что перед ним стоял Генрих Сейзер. Его Вилли помнил полужи­вым дистрофиком, почти скелетом, которых мы называли «кандидатами в покойники». Из нашего лагеря его отправи­ли в Урюпинск на реабилитацию. Там его откормили, и он стал весить уже 80 кг. Оттуда Генриха перевезли в этот ла­герь. Поэтому не удивительно, что Вилли его не узнал, зато Генрих узнал Вилли, остававшегося таким же худым, как и прежде.

На завтрак мы получили добавку за вчерашний ужин, за которым были не в силах идти,— полный котелок слегка подслащенной каши и немного хлеба. Наконец-то мы опять сыты. Теперь, после тяжелых испытаний на выносливость в последние дни, все у нас было в порядке. Мы жили в теплых помещениях среди лесов с чистым воздухом, достаточным количеством еды и имели возможность отдохнуть. Это был лагерь N^fl 165.

Наступило очень интересное время, и, думаю, для всех нас. Мы перестали размышлять о том, был ли у нас, боль­ных, шанс раньше отправиться домой, если бы мы остались в лагере Красноармейска, хотя все наши помыслы были связаны с возвращением. Мы строго соблюдали распорядок: половину дня отдавали работе, половину — занятиям. Они проходили в форме семинаров. Мы были распределены на 4 группы по 15 человек в каждой. На групповых занятиях каждому предлагалось высказаться по обсуждаемой теме, хо­тя речь заходила и о личных вопросах. Постепенно мы начали уяснять, как живет и функционирует общество, ос­нованное на коллективных началах, например колхоз — свое­го рола общий жилой дом Теоретически — ег^тш коллектив

СОСТОИТ ИЗ И/ГСП 1ЫГЫ\ ПО/И' ^тт fb< НК,\    ^>тф^{х т}                    "^ ^Т! '1ЫХ

условиях — он представляет собой одну из лучших форм демократии. Но как быть, если люди не заинтересованы в обобществлении и решении проблем коллектива? Тогда дом, в котором они живут, начнет со временем разрушаться, все будет портиться, так как принадлежит государству, народу и никому конкретно. Управление сосредоточено в руках бю­рократов и является для них прежде всего источником лич­ного дохода. Они не вникают в проблемы конкретных жи­вых людей, но лишь ожидают указаний из центра. Однако центральные инстанции слишком неповоротливы и не могут своевременно уяснить насущные потребности людей. Другая крайность коллективного существования состоит в том, что некоторые честолюбивые, слишком самоуверенные и драч­ливые субъекты превращают жизнь общего дома в настоя­щий ад, особенно если их подталкивают извне, используя партийные рычаги. В авторитарном государстве коллектив может стать орудием подавления всякого рода нелояльнос­ти. Коллективный дом — это маленькое чистилище. Однако и нам вначале пришлось вкусить коллективистской закваски. На занятиях каждому предлагалось говорить о себе, своем прошлом, профессии, деятельности на производстве, взгля­дах на войну и плен, о собственных планах на будущее, о послевоенных путях общественной жизни. От каждого до­бивались активного участия в обсуждении. Тем, кто умел думать своей головой, было ясно, что эти разговоры должны служить не только для преодоления боязни многих людей высказывать свое мнение в более широком кругу, но и для оценки руководителем группы.

Сам я выслушал не один упрек в свой адрес, когда рас­сказывал, как в качестве руководителя строительства бунке­ров для нашей зимовки в большой излучине Дона обращался с русскими пленными. На строительстве бункеров, осущест­вляя общее руководство, для каждого бункера я выбрал ру­ководителя из круга своих товарищей, которым предстояло жить в них. Сам же я руководил строительством подземного гаража для наших автомашин, для чего в качестве основной рабочей силы получил военнопленных. В своем рассказе я упомянул и о том, как заботился об их регулярном питании, о том, как распорядился привезти с нашего продовольствен­ного склада пшена и гречки, которые не употребляли немец­кие солдаты, а затем — конины, о снабжении пленных таба­ком, о том, как ходили в лес валить деревья и сопровождал пленных >f один и без оружия. Я отметил, что во время моей болезни, когда моими преемниками стали немецкие офице­ры, русские пленные умирали, как мухи, так плохо с ними обращались, лишая еды, курева, заставляя работать без пере-

рыва. Вспомни^ я и о скандале с немецким офицером, когда решил положить этому конец по возвращении из лазарета.

Мой рассказ не удостоился ни похвалы, ни признания со стороны руководителя, я действовал против интересов Со­ветского Союза, создавая у пленных ложное представление о том, что и среди врагов, пособников капитализма, есть люди, которые хорошо к ним относятся.

Другой упрек я услышал от товарища, который прошел со мной войну и плен. Мне было сказано, что я сторонюсь других и веду себя вопреки духу коллективизма, не занима­юсь самокритикой. Слово «самокритика» мы слышали часто, она была чем-то вроде исповеди у католиков, очень удобным способом самооправдания, если возникло противоречие с об­щим коллективным мнением. Надо только вовремя набрать­ся храбрости и получить отпущение грехов, чтобы потом снова замкнуться.

В третьем случае, уже в конце учебы, нас призвали поде­литься своими планами на будущее. Тот же товарищ спросил меня, почему я не говорю, что дома примкну к коммунистам. Это был, конечно, каверзный вопрос, ведь я давно уже знал, что из нас хотят сделать активных коммунистов, несмотря на то, что семинары назывались просто антифашистскими курсами. Меня же просто интересовало, как в коммунисти­ческой стране представляют себе коммунизм и чем обосно­вывают материализм и атеизм.

Спрашивали и о моем отношении к войне. Я говорил, что всякую войну считаю величайшим из заблуждений человече­ства и вижу нашу первоочередную задачу в том, чтобы сде-.лать невозможной любую войну в будущем. К своему удив­лению, я услышал, что это ошибочное мнение, оно ведет к ослаблению мобилизационной готовности граждан, что вой­ны необходимы для свержения власти капиталистов и созда­ния «передового социалистического» общества во всем мире.

А на каверзный вопрос я ответил, что на курсах узнал много новых аргументов, которые должен всесторонне изу­чить, так как все знают, что я выходец из семьи ревностных католиков и от меня требуют большего усилия, чем от боль­шинства других. Кроме того, в настоящее время я военноп­ленный и согласно Женевской конвенции мне нельзя делать политические заявления. После этого меня оставили в покое, кстати, и дома тоже не приставали.

То, что к людям с дипломами присматривались особо, подтвердил случай с преподавателем из Граца, это произо­шло в начале нашего пребывания в этом лагере, когда нам поручили не очень легкую физическую работу. Некоторые делали вид, что работают, не жалея с in, и их с ^тшли в

пример маленькому и тщедушному преподавателю, коюрый был еще и учителем физкультуры, но очень ослаб в плену. На это учитель неосторожно заметил, что не всякий, кто пыжится, работает по-настоящему, и часто за притворных активистов приходится работать другим. Этого замечания, как он сам мне возмущенно рассказывал, было достаточно для серьезного упрека со стороны руководителя группы, а затем и перевода в другой лагерь, кажется, куда-то в Сибирь.

Руководителями в нашей группе чаще всего были австрий­цы из рабочих семей. В феврале 1934 года со своими роди­телями из социал-демократов, а некоторые и без родителей, они вынуждены были бежать в Советский Союз. Здесь они получили среднее образование, а некоторые закончили выс­шую школу. Во время войны они, убежденные антифашисты, действовали как пропагандисты и агитаторы. Некоторые уча­ствовали в гражданской войне в Испании против Франко и после ее окончания вновь бежали в Россию. О наших лекци­ях и семинарах будет рассказано позже.

Нам было приятно, что на кухне работало много австрий­цев, что придавало еде из обычных для лагеря продуктов, так сказать, австрийский привкус. На масленицу были при­готовлены настоящие масленичные пышки. Как всегда была каша, но она стала разнообразнее, готовилась не только из пшена, но и из сои. Правда, соевая каша немного отдавала керосином. В моей группе был настоящий «сталинградец», крестьянин из лесного района Австрии, он делился со мной остававшимися порциями соевой каши. Вместо селедки мы получали соленую кильку. Многие отказывались и от нее. Эти небольшие - 10—12 см - рыбешки были очень соленые и горчили от желчи, а иногда при еде на зубах хрустел песок. Я и «сталинградец» съедали по нескольку порций неочищенной кильки с головами и хвостами. Ведь она была почти единственным животным белком нашего рациона. Эта пища помогла нам восстановить силы и даже сыграла с нами вот какую шутку: когда мы прибыли в Вену и люди искали «сталинградцев», нас никто за таковых не принимал, их старались найти среди тех недавних пленных, которые от­казывались есть соевую кашу и кильку и выглядели очень истощенными, как их представляли себе на родине. А мы уже приходили в норму. К завтраку часто выдавался неболь­шой кубик масла, как на родине в пансионе для иностранцев

Жили мы в бревенчатых рубленых домах, отделанных внутри штукатуркой и, конечно, не без клопов. Помещения отапливались громадными кафельными печами, в которых мы сжигали большие охапки поленьев, поэтому даже суровой зимой наслаждались теплом Но клопы гнездились в каждой

трещине, по йочам они не давали нам покоя, и мы вставали опухшие. Стояла настоящая русская зима. Все было замете­но снегом, солнце появлялось в небе лишь к полудню и вскоре заходило. Зимой почти весь день уходил на семинар­ские занятия. Снег часто сыпал на протяжении целых часов при температуре 20—25° ниже нуля, и всюду лежал его пыш­ный пуховый покров. Это затрудняло подвоз продовольст­вия, грузовые машины вязли на занесенных дорогах. Все сильнее ощущался недостаток продовольствия. Порции хле­ба постепенно сокращались и наконец достигли только 100 г в день. Это означало, что если мы хотим получать нормаль­ное довольствие, то должны сами привезти его на санях со станции, находящейся на расстоянии 20 км. Лошадей не было, тащить сани надо было своими силами, для этого требовался десяток крепких и выносливых парней. Мы с Вилли были в числе добровольцев. До обеда мы тащили пустые сани на станцию, а во второй половине дня везли оттуда тяжелый груз. Сорок километров пути по снегу. Мы знали, что другого выхода нет, никто не хотел умирать от голода. На станции нам погрузили 5 мешков отрубей по 80 кг, и мы тащили сани в - лагерь по глубокому снегу. Было очень морозно, но тихо, и мы чувствовали себя хорошо. Сани шли легко, сухой воздух приятно бодрил. Эта поездка на лоне природы имела для нас и психологический стимул. Протащить сани десятки километров по снегу — дело нелег­кое, но мы добровольно взялись за дело, важное для всех. И это ощущение испытывали не только мы, десяток добро­вольцев.

Однообразное питание и недостаток витаминов нередко приводили к куриной слепоте. В домах нового лагеря не бы­ло туалетов, и мы должны были бегать в уборную, а по ночам стояли сильные морозы. Уборная по санитарным соображе­ниям была построена подальше от домов, чтобы в теплое время года оттуда в жилые и кухонные помещения не летели мухи, разносчицы эпидемий. Дальше 25 м мухи не летают, поэтому как минимум на таком расстоянии от домов должны находиться уборные, но они стояли намного дальше. Это было неудобно, особенно зимой и тем более для больных куриной слепотой, затруднявшихся найти дорогу ночью при единственном фонаре над входной дверью. Они ждали у вхо­да, пока не появится кто-нибудь с нормальным зрением и не проводит больного под руку в оба конца.

Плохое питание ослабляло и зубы. Некоторые Яленные заболели цингой, среди них был и Вилли. Его зубы стали такими шаткими, что он, не чувствуя боли, раскачивал их, будто они торчали из резины Я, правда, цингой не страдал

Эту болезнь пытались одолеть американскими витаминными таблетками. К сожалению, они слабо помогали, кроме того, их было слишком мало. С наступлением весны, в конце ап­реля, ситуация сразу улучшилась. Уже начал таять снег, но мы, к нашей большой радости, успели завезти на санях дрова для топки печей и приготовления пищи.

1 мая состоялся спортивно-художественный праздник на свежем воздухе. В лагере были большие возможности и для подготовки культурной программы, взять хотя бы наш хор с 40 австрийскими и 80 немецкими певцами. На праздновании 1 мая он произвел большое впечатление. Я пел вторым басом, мы на четыре голоса спели: «Проснитесь» из «Мейстерзинге­ров», а затем под управлением штирийца Фреда Штайнмасля вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Мы разучили целую оперетту и имели большой успех у русских. И хотя наши деревянные кулисы не блистали красотой, концерт про­шел в настолько теплой атмосфере, что мы чувствовали себя людьми, а не пленными. Работа в лагере не требовала от нас чрезмерных усилий, мы могли уделять время интеллектуаль­ным и творческим занятиям и уже не боялись за свою жизнь.

В бревенчатом клубе нам показывали иногда русские ки­нофильмы. Эти черно-белые ленты рассказывали о русской истории, например, о Борисе Годунове или о поражении Наполеона в России. Мы сидели в кино вместе с русскими. А когда загорелся свет, забавно было видеть, как весь пол усыпан шелухой от жареных подсолнечных, тыквенных и арбузных семечек. Если некоторые наши кинозрители любят сосать конфеты, то у русских была привычка грызть жаре­ные семечки. Они с улыбкой называли их «русским шоко­ладом», так как настоящего шоколада почти не было и они научились обходить без него. Кое-кто из наших товарищей перенял эту привычку.

В лагере очень беспокоились о нашем здоровье, особенно в отношении недостатка витаминов. Весна наступила быстро и дружно, солнце светило и грело весь день, снег растаял. Световой день здесь в это время долгий, быстро зазеленели побеги, появилась весенняя трава. Это было именно то, в чем мы так нуждались. Лагерное начальство снаряжало так называемые «витаминные команды» с одним конвоиром, ко­торые приносили в наволочках съедобную зелень: черемшу и крапиву.

С Вилли, когда ему разрешили тоже пойти с командой, произошло приключение. В первый раЗ они принесли мало, так как держались рядом и бродили вблизи лагеря, где уже прошлись до них. На второй день они разбрелись в разные стороны у какой-го реки. Вилли один перешел по мосту через

реку. Сначала 6н искал только крапиву, к которой приохо­тился еще дома как к замене шпината. А вот черемшу в Австрии считали просто сорняком и вроде бы даже ядови­тым. И только от «фольксдойчей» мы узнали о его цен­ных свойствах. Сбор крапивы осложнялся тем, что она в основном росла вблизи деревни, находившейся примерно в 5—6 км, но там были собаки, которые никого не подпускали. И Вилли перешел на сбор черемши, обильно произраставшей в лесу и на болотах. Он вытащил первый корень, очистил его от земли и с большим аппетитом съел. Затем, переходя от одного места к другому, набил полную наволочку. Тут он вспомнил, что в полдень должен быть в условленном месте, где всех ожидал охранник. Часов у него, конечно, не было. Вилли вышел на полянку и, забравшись на накренившееся дерево, посмотрел на солнце. Оно было уже в зените. И Вил­ли испугался, он уже опаздывал. К своему ужасу, он не знал точно, где находится, так как при поиске травы постоянно обходил воду, забредая в глубь болота, и потерял ориента­цию. Он начал соображать и вспомнил, что, перейдя через речку, шел вдоль берега вверх по течению, поэтому, ориен­тируясь по солнцу, надо попытаться найти реку. Вскоре он ее нашел. Теперь надо было идти вниз по течению, но как долго, он не знал. Быстрое продвижение затрудняли берего­вые кусты и промоины. Оставалось бежать прямо по воде, хотя она была еще очень холодной. Он стоял на берегу и думал, что предпринять. Тут он увидел на берегу несколько бревен, которые прибило при сплаве. Он наломал ивовых прутьев и связал примитивный плот, положил на него свой мешок, снял одежду, оставшись в одних кальсонах, положил ее на мешок, вошел в воду и поплыл вниз по реке, толкая плот перед собой. Угнетаемый страхом перед наказанием, он почти не чувствовал холода воды. На пути оказалась мель, через которую он с трудом протолкнул свой плот. Тут на берег выбежали собаки и, оскалив зубы, яростно залаяли на него, деревня была рядом с берегом. Но в воду собаки не сунулись, видимо, для них она была слишком холодной. Вил­ли стремился двигаться побыстрее, он вновь, не мешкая, переволок плот через мелководье и поплыл дальше.

Тут он услышал доносившиеся издалека крики, его иска­ли. Вилли заметил бегущие вдоль берега фигуры. Он вы­шел на берег со своим мешком и тут же натянул одежду, прямо на мокрое тело. Он боялся* что охранник ударит его прикладом, но тот стоял спокойно, зато отругали товарищи. Я тоже был там и очень беспокоился, ведь Вилли опоздал больше, чем на час. Охранник уже успел пригрозить, что пока пропавши^ ^т> появшся, пик го не получит еды До-

ждавшись Вилли, мы пошли обратно в лагерь. Охрану у входа несла воинственного вида женщина с револьвером на боку, но занятая вязаньем. Она открыла лагерные ворота, впустила нас и вновь принялась вязать. Холодная вода не повредила здоровью Вилли.

Охрана этого лагеря вообще была очень гуманной. Позже со мной произошел такой же случай. Нас с охранником часто посылали в лес спиливать засохшие деревья, обрубать ветки, а потом распиливать ствол на метровые поленья. Норма бы­ла 10 кубометров на человека. Мы легко ее выполняли и оставшееся время часто использовали для сбора ягод в лесу и на болоте. Мы находили клюкву, голубику и чернику, ко­торые у нас тоже растут на болотистых местах. Голубики было много, она выглядит как более крупная черника, но мякоть ягод у нее светлее. Этой ягодой мы часто заполняли свои котелки, но не осмеливались много есть, так как гово­рили, что она немного ядовитая и от нее пьянеют. Я час­тенько съедал по целой горсти, но никогда не пьянел. В ла­гере мы делили ягоды между теми, кто не выходил на рубку дров. Случалось, что в лесу мы находили настоящую красную смородину, такую же, как в наших краях, но она была не­много мельче.

Однажды после заготовки дров мы пошли искать ягоды. Моим спутником был Альфред Ратцек из Вены, сбитый рус­ским летчиком. Увлекшись сбором, мы забыли про время, а когда удосужились посмотреть на солнце, поняли, что уже давно пора быть в условленном месте у моста, но мы поте­ряли ориентацию. Я, как ранее Вилли, ориентировался по солнцу, да и чутье меня никогда не обманывало при выборе направления. У моего товарища совсем сдали нервы. Будучи летчиком, он привык ориентироваться с помощью приборов или по карте. Ему не верилось, что я могу найти дорогу, полагаясь на интуицию. Мы шли уже никак не меньше часа, наконец увидели реку и услышали крики наших товарищей, которые уже построились, чтобы идти в лагерь. Мы опоздали на 20 минут. От товарищей нам досталось не меньше, чем Вилли, но охранник не сказал ни слова, только подал коман­ду к уходу. Мы узнали от него, что уже не раз кто-нибудь из пленных забредал в дебри и целыми днями блуждал в поисках обратной дороги. Но никто еще не убежал. Да и пытаться не стоило, это грозило бы голодной смертью, тут не спасли бы ни ягоды, ни черемша, ни крапива.

В этом лагере, как» и в предыдущих, нас сразу зарегистри­ровали. Я все указал правильно, но на вопрос о профессии ответил: «Подсобный рабочий». Мне казалось, что в таком случае меня раньше отправят домой Специалистов могли

задержать, а подсобных рабочих у русских было достаточно. Правда, как подсобному рабочему мне пришлось выполнять много примитивных работ, но с этим приходилось мириться, чтобы раньше попасть домой. Кое-кто говорил мне, что слы­шал, будто я дипломированный инженер, но не хочет этому верить, так как сам, будучи таковым, работал бы по специ­альности. Насколько я оказался прав, доказал случай с одним товарищем из Линца, тот с гордостью говорил, что до войны работал инженером, и получилось так, что я попал домой намного раньше. В Австрии я объяснил ситуацию его близ­ким. Но мы, конечно, не знали срока отправки хороших спе­циалистов.

Весной некоторое время мы работали в ближнем колхозе, где сажали овощи и ежедневно их поливали. После этого я попал в команду, которой было поручено доставлять к месту укладки (путь составлял многие километры и проходил че­рез высохшее болото) стальные трубы длиной 5 м, диамет­ром 50 см и толщиной 7 мм с фланцами на обоих концах. Каждая весила минимум 400 кг. Вначале мы не знали, для чего русским нужны эти трубы. Для перевозки одной трубы выделяли десяток пленных. Это была очень тяжелая и уто­мительная работа. Подсохшая поверхность торфяного бо­лота изобиловала неровностями и щетинилась сухостоем и пнями. В первый день мы вернулись в лагерь вконец обес­силенными и не знали, выдержим ли такую нагрузку на следующий день.

Душной ночью не давали спать клопы, которые падали на лицо и бегали по лбу и щекам. Я вынужден был хлес­тать себя по щекам и, едва уснув, вновь просыпался от уку­сов. Так прошла ночь, сопровождаемая видением проклятых труб. В минуты бодроствования меня осенила идея, что сами трубы можно использовать как рельсы. Затем я заснул, не­смотря на укусы клопов, а утром проснулся весь искусанный, с опухшими веками.

Когда мы опять прибыли на склад труб, я сказал, что трубы надо катить по стальным рельсам, это будет намного легче. Меня спросили: «Где мы возьмем рельсы?» Я ответил: «Ими будут сами трубы». Сначала их надо укладывать про­дольно, хотя бы одну, а затем катить по ней другую, следя за тем, чтобы верхняя сохраняла равновесие. Когда в конце она упадет, надо повернуть ее в направлении первой и при­соединить вплотную. Мы быстро освоили этот метод и те­перь, играючи * справлялись вчетвером вместо прежних де­сяти. Трудно было только поднять и накатить трубу на трубу. Русские вскоре подняли норму, но ее мы успешно выполняли, не очень напрягаясь

Однажды, во второй половине дня, мы увидели, что на-двигаетсяТроза: сверкали молнии, гремел гром и вскоре хлы­нул дождь. Укрыться было негде. Тут я снова подумал о трубах, об их использовании в качестве укрытия. Хотя нель­зя было исключить опасность удара молнии. Я предложил быстро развернуть трубы поперек и спрятаться в них. Так мы переждали грозу и дождь и остались почти сухими. А те, кто не рискнули залезть в трубу, промокли насквозь.

Доставив первые трубы к месту назначения, мы узнали, для чего они нужны русским. В торфяном болоте был ис­кусственный пруд. На берегу работала гидравлическая пуш­ка, под давлением в 15 атмосфер она выбрасывала со дна пруда торф вместе с водяной струей. Этот торф по почти километровому трубопроводу поступал в большой котлован, дно которого покрывал слой крупного песка. Вода просачи­валась через песок, а сверху оставался чистый торф, кото­рый затем высушивался. По котловану ездила гусеничная машина и своими траками вырезала куски торфа в форме кирпичей. Торф сжигался на ближайшей электростанции, и таким образом вырабатывался ток. Наши трубы служили для расширения всей этой системы.

Вилли и многие пленные были заняты другими работами, например, приходилось чистить отхожее место и вскапывать землю при отсутствии плуга. Нормой было 180 кв. м пахот­ной земли или 100 кв. м газонов. Нечистоты использовались как удобрение для полей. Занятие не из приятных, но никто от него не отлынивал. Как это ни удивительно, совместная жизнь в коллективе и идеалистические лозунги коммунистов существенно смягчали суровые нравы плена.

Однажды во время завтрака вошел староста нашей казар­мы и сказал, что лесничий просит дать ему помощников для тушения пожара на торфяном болоте. Идти вызвался Вилли, к нему присоединилось еще несколько человек. Они взяли деревянные ведра, кирки, лопаты и сразу отправились к мес­ту пожара. Шагать пришлось около двух часов. Огня не было видно, только кое-где поднимались маленькие облака дыма. Высохшее торфяное болото горело под землей, надо было очень осторожно двигаться, чтобы при ходьбе не провалить­ся в горящий торф. Сначала требовалось выкопать скважи­ны, а затем залить их водой. Потом прокладывали траншеи с водой для локализации очагов. О еде, конечно, нечего было и думать, и лишь поздним вечером, вернувшись домой, «по­жарные» получили разом завтрак, обед и ужин.

В эти дни Вилли заболел тяжелым бронхитом с лающим кашлем и попал в санчасть. Ночью в его палату из соседнего рабочего лагеря привезли больного, у которого бы;^го пробо-

дение желудка, Утром его, несмотря на недостаточное хи­рургическое оснащение, оперировали, но спасти больного не удалось. Сам Вилли оставался в лазарете, пока не прошел бронхит.

Мы знакомимся с утопией

Заведовал антифашистскими курсами русский майор Иса­ков, и проходили они в приятной атмосфере. Если бы не клопы, тогдашняя жизнь почти не оставила бы неприятных воспоминаний. В нашем распоряжении была большая библи­отека на немецком языке, и я был ее усердным читателем. Некоторые книги я читал второй раз, например, «Капита­лизм и социализм за 20 лет» Евгения Варги. В ней приводи­лись умело подобранные сравнения в пользу социализма, что выражалось в процентах, но редко в сопоставимых величи­нах. Статистика давала возможность любого маневра, особен­но при сравнении совершенно разнородных явлений. Было интересно читать брошюру Сталина, которую он вроде бы писал в Вене, и его рассуждения о том, почему австрийцев следует считать нацией, это было еще во времена монархии. По определению Сталина, многонациональные страны, на­пример, Россия или Швейцария, населены одной нацией, в противоположность господствовавшему в те годы мнению, согласно которому единство нации обусловлено общим язы­ком. Определяющим условием, по Сталину, является не язык, а воля народов, желающих жить на исторически сло­жившейся территории и иметь общую историю. Он вполне допускал, что люди с одинаковым языком образуют различ­ные нации, как, скажем, англоязычные народы образуют анг­лийскую, американскую, канадскую нации, в то же время швейцарская нация состоит из населения, которое говорит на четырех разных языках. Для пробудившегося в нас ав­стрийского самосознания это была благотворная идея. На занятиях мы также узнали, что быстро развивавшийся в про­шлом веке национализм тесно связан с усилившейся инду­стриализацией. Так как предприниматели, капиталисты ис­кали для своей продукции защищенные рынки сбыта, они выдвинули принцип, по которому носители определенного языка являются одной нацией, должны жить вместе и со­здавать свое национальное государство. Это государство об­разует затем рынок сбыта продукции при исключении кон­куренции со стороны других национальных государств. Иде­альным состоянием, согласно этой логике, была бы автаркия. В качестве последствий указывались: быстрое образование

245

национальных государств и национальной промышленности в Европе, а также — первая и вторая мировые войны. Нас учили, что благодаря второй мировой войне промышлен­ность'скачкообразно достигла нового уровня развития и ста-⁵ ла такой мощной, что капиталистам потребовалось расшире­ние рынка, поэтому время национальных государств и стрем­ления к автаркии уже прошло и капиталисты якобы ратуют за объединенную Европу. Так преподносилась новая форма империализма. Меня заинтересовала теория Карла Маркса о скачкообразном развитии капитализма, поскольку новые от­расли промышленности основывались на опыте более ранних отраслей. В то время, как старые производства были склонны как можно дольше использовать существующее оборудова­ние, новые использовали и более совершенные машины и технологии, вытесняя с рынка старые индустриальные стра­ны. Это привело к первой, а затем и ко второй мировым войнам.

Если проследить за ходом Второй мировой войны, участ­никами которой были мы сами, то этот взгляд будет более или менее понятен. Европа лежала в руинах. Германии была уготована участь аграрного государства, из всей Европы вы­гоняли «фольксдойчей» и переселяли их в Германию. Фран­цузы и англичане явились победителями; они демонтировали самые современные немецкие заводы и устанавливали станки в собственных странах. В Германии находились оккупацион­ные войска, которые могли бы служить рабочей силой у себя дома, но обеспечивали спокойствие и порядок в побежденной стране. Немцам запретили иметь собственные вооруженные силы. Германия была обескровлена и оставлена без капита­ла, она созрела для революции. Но этому препятствовали оккупационные силы западных стран. Однако в Германии остался тот «капитал», который слишком часто упускают из виду: высокий образовательный уровень и прилежание не­мцев, особенно согнанных обратно в свою страну «фолькс­дойчей». Каждый радовался, что закончилась война, и до­вольствовался минимумом. Инженеры начали поднимать из руин производство, развивая более экономичные технологии, изготовляя более совершенные машины и восстанавливая разрушенные заводы. Создавалось совсем новое производст­во, основанное на военном опыте.

Это относится и к японцам. Их прежние враги чувство­вали себя победителями и почивали на лаврах. Они забыли, что после такой войны в Европе могли быть только побеж­денные. Последствия можно видеть на примере развития на­циональных экономик и валют. Американцы не повторили политических ошибок, имевших место после первой мировой

246

войны, они не дали немцам умереть с голода, а помогли им в восстановлении экономики и сделали их своими друзьями.

С нами беседовали о предыстории и причинах второй ми­ровой войны, об истории России, об австрийском националь­ном характере и народных восстаниях, например, о крес­тьянской войне 1525 года под предводительством Михаэля Грубера и Гейсмайера, которого по своему значению можно сравнить только с Мартином Лютером, о вожде крестьянской войны 1626 года Стефане Фадингере, об ополчении, силами которого Михаэль Штерцингер нанес поражение баварцам в 1709 году при Финстермюнце, о восстании тирольцев в 1809 году под руководством Андреаса Хофера против баварцев, союзников Наполеона, о двух битвах у горы Изель, о битве австрийцев при Асперне и Ваграме против Наполеона, а так­же о новых выступлениях тирольцев в 1812 и 1813 годах и изгнании последних баварцев из Тироля. Нельзя забывать, что тирольцы — горный народ и никогда не знали крепост­ничества. Нам напоминали о революции 1848 года и освобож­дении крестьян Кудлихом, что, как и все предыдущие вос­стания, закончилось контрреволюцией, потому что мятежни­ки хотели лишь облегчить свое тяжелое положение, но не помышляли об изменении угнетающего их режима. Таков уж якобы австрийский национальный характер: австриец любит, чтобы им управляли, готов многое стерпеть, но до опреде­ленной границы, и когда теряет терпение, дает волю гневу, идет напролом, но затем опять стремится к покою, так как по своей натуре австриец миролюбив и покладист. Когда его вынуждают взяться за оружие, он готов даже самыми при­митивными средствами сопротивляться до тех пор, пока не добьется мало-мальски сносных условий. Так как правители часто не считались с этим австрийским качеством, то подоб­ные взрывы возмущения происходили постоянно. События 15 июля 1927 года, завершившиеся пожаром Дворца правосу­дия, и то, что произошло 12 февраля 1934 года, очень харак­терны для Австрии.

Наши политнаставники весьма положительно оценивали Бабенбергов и очень отрицательно — Габсбургов, кроме Ма­рии Терезии и ее сына Иосифа II, который много сделал для блага широкого населения, хотя и потерпел неудачу из-за того, что в глазах верноподданных был слишком радикален и скор в осуществлении своих реформ.

Мы услышали объяснение причин антисемитизма в среде австрийской мелкой буржуазии, который возник как реакция на предпочтение иностранного капитала при индустриализа­ции Австрии в конце прошлого века, поскольку инвесторами были чаще всего евреи, а мелкие собственники пытались со-

247

хранить свои продприяiия. Гак как ^апиталислам требова­лась защита от этой мелкой буржуазии, они вошли в союз с дворянством и стали раболепными подданными Габсбургов.

При обсуждении истории нам вновь и вновь указывали на различия путей Австрии и Германии: нельзя говорить, что у Австрии была немецкая история, следует считать, что ав­стрийское прошлое долгое время являлось предметом немец­кой историографии. Этот аспект был для меня новым, так как на уроках истории нам преподносили только немецкую и совсем редко - австрийскую историю. На занятиях в лагере делалось все, чтобы внушить нам: мы, австрийцы, всегда бы­ли особой нацией, хотя в 1918 году в федеральной конститу­ции мы провозгласили себя составной частью Великой Гер­манской республики, поскольку думали, что маленькое госу­дарство с 6,5 миллионами населения не может существовать самостоятельно. Однако державы-победительницы запрети­ли это присоединение и в марте 1931 года воспротивились созданию таможенного союза, в результате чего начался ост­рейший экономический кризис в Австрии, приведший затем к вводу немецких войск и к Второй мировой войне. Но нам также напоминали, что в Австрии всегда находились поли­тики, ратовавшие за два немецких государства, правда, в основном это были деятели христианско-социалистической партии, как, например, Зейпель с его концепцией независи­мости в едином антисоветском блоке с Италией, Венгрией, Германией, при этом Австрии отводилась роль форпоста Гер­мании. «Один народ, два государства!» Затем Дольфус про­возгласил лозунг: «Австрия — австрийцам!» Он запретил на­ционал-социалистическую партию и выдворил из страны не­мецкого представителя Табихта. В своей политике Дольфус опирался на фашистскую Италию, управляемую Муссолини. После убийства Дольфуса во время национал-социалистичес­кого путча в июне 1934 года его преемник Шушнигг мог проводить свою политику только до тех пор, пока Гитлер не объединился с Муссолини и не передал ему Южный Тироль. Затем последовало вступление Гитлера в Австрию и Вторая мировая война.

Мне были очень интересны исторические прогнозы рус­ских. В 1946 году они предсказывали, что вскоре наступит конец колониализма в результате сопротивления националь­ных сил в отдельных колониях; так оно и произошло. Ос­новной задачей своей внешней политики они считали под­держку этих национальных срл, даже если их составляют выходцы из среды мелкой буржуазии, так как вначале долж­но быть покончено с колониализмом. Если это удастся, при­дет время решать вторую задачу — привести массы к социа-

248

лизму. Б otbctj на наш вопрос, какая разница между социа­лизмом и коммунизмом, мы услышали, что социализм — это только полдела, так как он не решает вопроса отмены экс­плуатации рабочего класса капиталистами, а коммунизм при­ведет к ликвидации частной собственности на средства про­изводства и землю и, стало быть, к отмене всякой эксплуа­тации человека человеком. Но это не значит, что все люди будут иметь одинаковый доход, особые достижения надле­жит и вознаграждать особо, это касается, например, изобре­тателей, архитекторов, артистов и, конечно, также полити­ков, внесших большой вклад в развитие общества. Поэтому, вполне возможно, что кто-то будет жить на широкую ногу и иметь прислугу. Однако ее труд можно использовать только для себя, но не для извлечения прибыли. Это же распро­страняется и на ремесленников, имеющих собственное про­изводство. Извлекать прибыль они могут только из резуль­татов личного труда, но не труда наемных рабочих. Поэтому ремесленничество возможно только в индивидуальной или кооперативной форме.