Января 1943 года: мы — в русском плену

Забрезжило бледное зимнее утро. Снова послышалась стрельба. Я проснулся одним из первых. И тут же понял, что, учитывая вчерашние события, надо сделать так, чтобы боевые действия русских причинили нам наименьший вред. Опасными для нас будут первые атаки русских, до того, как мы войдем с ними в личный контакт. Чтобы взять такой подвал, они будут бросать ручные гранаты в подвальные ок­на, думал я, чтобы подавить сопротивление всех его обита­телей. Я разбудил солдат и сказал им, что мы должны по­скорее отойти от окон, подальше от освещенных мест. Они теперь стали очень опасными для нашей жизни. Через окон­ные проемы русские могут забросать нас гранатами, поэтому надо отойти под защиту внутренних помещений. Идти к рус­ским своим ходом — задача непростая, мы не были уверены, что сумеем дойти до места. Многие имели тяжелые обморо­жения, пулевые и осколочные ранения, у некоторых подня­лась высокая температура. У двоих моих товарищей, кото­рые раньше отвечали за исправность нашей радиоаппарату­ры, ноги от мороза почернели до половины икр, так как они умышленно не снимали кожаных сапог и надеялись попасть с такими обморожениями в немецкий лазарет. Но их замысел не удался, потому что последний аэродром у нас отбили 24 января. Теперь они надеялись на лечение в русском лазаре­те. Когда они показали мне свои ноги, я пришел в ужас. Не знаю, что сталось с этими людьми, ибо дальше события раз­вивались очень быстро.

Мы вдруг услышали топот сапог по каменным ступеням и громкие команды на русском языке. II вот русские уже перед нами, их автоматы направлены на нас. Неожиданная встреча произвела скорее хорошее впечатление, это были не жажду­щие крови враги, как нам их описывали, а дисциплинирован-

с                                                                                             ^.

ные солдаты,* по всей видимости — из гвардейской части. Они потребовали от нас только сдать оружие и часы. «Кто утаит и не сдаст, будет расстрелян,— сказал переводчик.— Хуже бу­дет, если потом у кого-то из вас найдут пистолет». Многие сдали и свои наручные часы, к чему уже давно были готовы. Я свои первоклассные швейцарские карманные часы заблаго­временно спрятал в нижнем белье, у меня было чувство, что они мне еще послужат. Так просто их не найдут, разве что при личном обыске. Свое фотоснаряжение: фотоаппарат «Ко­дак» — самая современная в то время миникамера, с фото-электровспышкой, с экспонометром, я считал ненужными на ближайшее время. Мне не хотелось только, чтобы все это попало в руки человека, не смыслящего в фототехнике. Я по­дошел к офицеру, отдал ему фотоснаряжение и показал, как с ним надо обращаться. Несмотря на языковые трудности, он понял меня, только вспышка была сущей диковинкой, функ­ции которой, к моему сожалению, он не мог понять. Но он дружелюбно обошелся со мной. Для меня русские были скорее освободителями, чем врагами.

Сцена со сдачей оружия и часов закончилась быстро. Затем мы в первый раз услышали: «Давай, давай!». Это означало, что мы должны были быстро подняться по лестнице и выйти на улицу. Никто из русских нас не спросил, сможем ли мы сами идти. Был солнечный, но очень морозный день. Со всех сторон из руин и подвалов выходили группы пленных не­мецких солдат. Мы уныло ковыляли по безлюдным улицам, превратившимся в проходы среди развалин. В это же время, должно быть, сдался в плен и командующий нашей 6-й поле­вой армии генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс.

Каждый пленный нес свой вещмешок, а некоторые еще и одеяло. Многие солдаты из-за обморожения ног не могли надеть сапоги и несли их перекинутыми через плечо. На эти сапоги набрасывались молодые русские женщины, которые прятались за углами развалин и улучили удобный момент, когда мы как раз поворачивали за угол, а сопровождающая нас охрана не могла их видеть. Эти нападения совершались столь внезапно и в столь благоприятных для этого ситуаци­ях, что у меня сложилось впечатление, будто нападавшие понимали, что поступают противозаконно. Сначала они на­целивались на сапоги и срывали их с плеч, потом уж отни­мали одеяла и рюкзаки. При этом часто падали вместе со своими жертвами. Меня они не тронули, хотя я тоже повесил через пл^чо свою обувь, но не солдатские сапоги — этот сим­вол прусского милитаризма — а военные ботинки, которые я всегда носил. Ботинками они, видимо, не интересовались. Мо­жет, поэтому они не посягнули на мое одеяло и набитый

13

бинтами мешок. Свои обмороженные ноги я еще за день до плена перевязал свежими бинтами, смазанными кремом из русского тюбика, обложил для тепла тканью и зашнуровал. Ноги не замерзли, и я шел на удивление споро.

Сколько времени мы шли через разрушенный город, труд­но сказать. Но, как нам показалось, это был бесконечно дол­гий путь. Мы вели себя как покорные овцы. Никто не пытался убежать. Идущие рядом с нами немногочисленные охранники не прилагали усилий к тому, чтобы как-то подтянуть нестрой­ную толпу. Наконец мы вышли за городскую черту и оказа­лись на большом пустыре. Он был обнесен забором, а в сере­дине стоял огромный деревянный сарай. Все кругом утопало в снегу, было залито лучами яркого солнца. Потемневшие де­ревянные стены сарая показались родным пристанищем.

Сопровождавшие нас дисциплинированные гвардейские солдаты ушли, скорее всего, чтобы поесть, и передали нас другой, как было сказано, обозной части. Эта охрана куда меньше понравилась нам. Она не производила впечатления образцового воинства, даже в смысле униформы. Солдаты выглядели, как неряхи. Они построили нас перед сараем и стали заводить в него небольшими группами. Это показалось мне подозрительным. Я медленно отступил от ворот и не­заметно обошел сарай. Строгий надзор за пленными из-за малого количества часовых был невозможен, к тому же их большая часть находилась в сарае, поэтому проделать ма­невр было нетрудно. Заглянув в дверь сарая с другой сторо­ны, я понял, что поступил разумно. Пленные выходили из внутренней двери в совершенно растрепанном виде. Когда я спросил одного, в чем дело, он сказал, что все были полнос­тью обысканы и обобраны. Имели ли русские на это право, я не знаю. Согласно Женевской конвенции по военноплен­ным это считалось злоупотреблением и было запрещено. Ве­роятно, у них было задание искать только оружие. Мне обыс­ка удалось избежать, и я сохранил свои швейцарские часы. Наконец, вернулась наша охранная команда, и мы вновь перешли в ее руки. Переводчик сказал, что будем двигаться дальше. Кто может пройти еще 3—4 км, должен выступить вперед, остальные останутся здесь. Он предупредил, чтобы во время движения никто не отставал и не выходил из ко­лонны, в противном случае не миновать расстрела. Бежать при глубоком снеге и крепчающем морозе (солнце исчезло за багровыми облаками) было бессмысленно. Я рассудил, что целесообразнее было пройти эти 3-4 кзу, несмотря на мои обмороженные ноги, чем оставаться на месте. Я хорошо по­нимал, что русские не в состоянии быстро перевести мно­гих больных и раненых в лазарет, да еще в такую погоду.

14

Они должны были сначала позаботиться о своих собствен­ных больных и раненых.

Из своего опыта я знал, что лучше двигаться в голове колонны, тут помогает общий настрой и ритм, можно влиять на скорость ходьбы, а поведение других не мешает. Этот переход потребовал от нас предельных усилий, а мы были физически и морально крайне слабы. Н путь наш составил не 3—4 км, а все тридцать и продолжался почти целую ночь. Началась пурга, а мы все шли в темноте по заснеженной железнодорожной насыпи. Некоторые не выдерживали такой нагрузки, отказывались от помощи товарищей, ложились на снег, иные падали и бились в нервном припадке, редко кто из них поднимался и шел дальше, многие остались там на­всегда. Порой мы слышали короткие выстрелы, но апатично двигались дальше. Русские могли бы сэкономить патроны, ведь каждый, кто оставался лежать, был обречен на скорую смерть. Не знаю, что легче: смерть от пули или от холода. Мы потеряли чувство времени и не имели представления, как долго нам еще идти. Мне казалось, что из-за усталости я не смогу идти дальше, но потом я вспоминал об искусст­венном меде и откусывал кусочек. Это быстро подкрепляло силы, и я шагал дальше.

Была еще ночь, когда мы увидели вдали свет и стали мед­ленно приближаться к нему. Появилась надежда, что долгий путь закончился. Мы подошли к большим деревянным воро­там, которые открыли русские часовые. Показался слабо ос­вещенный фабричный двор с большими бетонными здания­ми. Они были недостроены. Не было ни стекол на окнах, ни дверей, в пустые проемы летел снег. Но в помещении было теплее и не так ветрено, как снаружи, и все тонуло в каком-то едком дыму.

Мы были явно не первыми из пленных в недостроенном фабричном помещении. Кое-где виднелись доски опалубки, стены начинались не от пола, они держались на бетонных колоннах, между стенами и неровным полом оставался про­межуток в пол-метра или в метр. Пленные, побывавшие здесь раньше нас, заполнили снегом эти щели, чтобы немного утеп­лить помещение. Мы уселись вокруг дымящих костров, чтобы согреться и растопить в котелках снег, так как другой воды не было. Дрова для огня приносили отовсюду, где находили, с галереи, которая вела вокруг всего помещения, отрывали опалубку со стен. Часовым это не нравилось, так как иногда на нас падали обломки стены, и они^стреляли вверх, но плен­ные не давали сбить себя с толку и продолжали отрывать доски. Никто не пострадал. Возможно, выстрелы были пред­упреждающими. Те, кто искали топливо снаружи, находили

торчащие из снега столбы и раскачивали их, пока те не па­дали. Длинные бревна нечем было пилить, их пережигали по частям на огне костров, и тогда их уже можно было исполь­зовать в помещении. От дыма у многих покраснели глаза, зато мы весь день грелись у огня. Проблемы возникли с наступ­лением ночи. Надо было спать, а места не хватало. Огромное помещение не могло стать местом ночлега для такого множе­ства пленных. Я не знаю, сколько тысяч человек туда наби­лось. Мы вынуждены были потушить костры и лечь спать на твердую, хорошо утоптанную, более или менее согретую огнем землю. На всех нас было несколько одеял, а ночью, особенно под утро, в помещении наступал особый холод. Я сказал своим товарищам, что мы сможем выдержать его лишь в том случае, если будем согревать друг друга теплом своих тел. Сначала надо устлать землю одеялами, чтобы немного смягчить холод от земли, затем лечь поближе друг к другу и положить все оставшиеся одеяла на себя так, чтобы из-под них не выгля­дывали ни ноги, ни руки, ни кончик носа, потому что при холоде все это можно обморозить. Товарищи последовали мо­ему совету. Никто из нас не замерз и не задохнулся. Один раз, под утро, когда уже стало светло, я встал и сразу смог определить, где у кого из нас был рот или нос, потому что в этом месте на одеяле были пятна инея. На улице по-прежнему шел снег.

Один из моих хороших друзей,- он был на «гражданке» старшим учителем в Трагвайне — красивый парень, под два метра ростом, любитель природы и охоты, не смог себя за­ставить лечь в общую кучу. Он и еще двое легли спать рядом, но на расстоянии друг от друга. Утром все трое преврати­лись в окоченевшие трупы. Трудно сказать, когда наступила смерть, вероятно, в первые часы сна. Это были не единст­венные жертвы мороза. Из помещения время от времени выносили мертвецов.

Вначале возникали проблемы с питьевой водой, приходи­лось топить снег. Это очень утомляло, потому что снег был рыхлым. По ночам порой стоял тридцатиградусный мороз. Но это еще не самое страшное. Попробуй найти во дворе чистый, не загаженный мочой снег, когда нет никаких сани­тарных сооружений. С опорожнением кишечника было мень­ше проблем. Мы ведь все давно уже ничего не ели. А когда начался снегопад, с водой стало полегче.

Целый день, как и накануне, мы почти не вылезали из облака едкого дыма, пуская в дело все, что может поддер­жать огонь. Каждый подносил к огню свои котелок со снегом, чтобы потом попить горячей водички. Есть было нечего, но голода мы не чувствовали, его заглушала жажда. В помеще-

f

нии и вокруг/него царила деловитая суета, словно в мура­вейнике, но все обходилось без особого волнения и стычек. Опять целый день падал снег.

Когда стемнело, мы потушили огонь и легли спать тем же способом, что и вчера. Большинство тотчас заснуло от уста­лости. Но я вдруг почувствовал запах паленого, как будто горело одеяло. Тут я увидел, как в метре от меня вьется дымок, как раз там, где весь день горел костер. Однако ле­жащие рядом с этим местом ничего не заметили и спокойно спали, хотя, как мне показалось, к некоторым уже подобрал­ся огонь. Я попытался разбудить их криком, но они меня не слышали. Я тихо вылез из-под одеяла и пошел к ним, осто­рожно переступая через спящих. Вновь попытался добудить­ся. II опять напрасно. Мне удалось затоптать тлеющий огонь. Воды для тушения пожара у нас не было. Я снова тихонько лег, когда запаха дыма уже не было. С тех пор каждый вечер, прежде чем положить одеяла на землю, я проверял, нет ли где хотя бы одного горячего уголька, а если одеяло лежало там, где до этого горел огонь, надо было убедиться, что от него не идет дым.

Так прошло много дней. Однажды нам сказали, что нас будут кормить. Верилось в это с трудом, но мы все же по­строились в очередь. В углу русские соорудили из бревен и досок раздаточный стол и выдали каждому из одного ведра по три ложечки пшеничной сечки. Мы тут же сварили из нее горячую русскую кашу, первую еду в плену. Она, конеч­но, была скудновата, но внушала надежду, что скоро будет лучше и трудности, возникшие на начальном этапе, будут преодолены. Теперь почти каждый день мы получали по три ложки крупы. Снег прекратился, в полдень пригревало фев­ральское солнце, и война для нас закончилась. Правда, мы теперь были военнопленными. По ночам еще стояла стужа. К нашему положению мы уже привыкли.

15 февраля 1943 года:

Первая надежда на улучшение

В середине февраля выдался погожий солнечный день. Русские через переводчика спросили, кто из нас готов идти работать. Это обещало перевод в другой лагерь. У ворот жда­ли грузовики. Хотя обмороженные пальцы у меня на ногах еще не зажили, я вызвался ехать, надеясь, что в рабочем лагере лучше с ночлегом и кормежкой. Наше фабричное зда­ние без крыши могло быть только краткосрочным приста-

2 Закал № 34!                                                                     17

нищем. Итак, меня, как и многих других, погрузили в кузов большого грузовика, и мы поехали в другой лагерь, в Беке-товку, поселок близ газового завода.

Это действительно уже было похоже на лагерь. Он состо­ял из множества длинных деревянных бараков. В центре находились административный и кухонный бараки, послед­ний, впрочем, еще не действовал, строения разделялись ров­ными и прямыми дорогами, ведущими за пределы лагеря. Но он был обнесен не очень высокой изгородью из колю­чей проволоки. Создавалось впечатление, что в прошлом это был гражданский исправительно-трудовой лагерь, который быстро переоборудовали для нас, военнопленных. Здесь бы­ли большие ворота и деревянная будка для охраны. Русские солдаты в теплых меховых шапках, фуфайках, ватных брю­ках и валенках открыли ворота и впустили нас. Мы постро­ились перед зданием администрации и были подробно, как принято в России, опрошены. На каждого из прибывших была заведена карточка, в которой указывалось: фамилия, имя, отчество, имя матери и ее девичья фамилия, имя и отчество отца, дата и место рождения, адрес, националь­ность, профессия и воинская часть. Эта процедура потом повторялась при переводе из лагеря в лагерь. Некоторые военнопленные посмеивались над этой, как им казалось, рус­ской неорганизованностью. Не проще ли вместе с пленными передавать учетные карточки, а не делать все заново? Но русские были отнюдь не дураки, и позже мы это поняли. Все карточки попадали в НКВД, у которого было куда больше власти, чем у военных. Достаточно было сличить данные одного пленного по разным карточкам, чтобы выяснить, где правда, а где ложь. Трудно было запомнить за несколько лет, что ты говорил при первой и последующих регистрациях, если ты, конечно, не врал. Я знал некоторых товарищей, которые вернулись домой значительно позднее других, пото­му что не всегда давали правдивые сведения. Нередко они и сами знали, почему приходилось задерживаться, разумеет­ся, порой не обходилось и без доносов своих же «друзей».

После регистрации нас распределили по баракам. Я попал
в барак, где встретил многих сослуживцев по роте связи,
которые пошли сдаваться в плен на день раньше меня. Сре­
ди них были мой командир отделения, который меня всегда
третировал, и унтер-офицер канцелярии, с которым у меня
были хорошие отношения. Офицеров здесь не было. Их пр-
местили в офицерский лагерь.                                            *

В бараках, часть которых была двухэтажными, стояли простые деревянные столы и скамьи, но не было никаких нар. Ложиться приходилось на голые доски пола, между

18

которыми проступал иней. В первые дни не давали никакой еды, также как и питьевой воды, не говоря уж о воде для умывания. Мы снова добывали воду из снега. Одежду мы не снимали, хотя в бараках было значительно теплее, чем в фабричном цеху без крыши. Маленький каменный очаг с железной плитой давал ровно столько тепла, чтобы мы не мерзли в нашей одежде. Топливо (дрова, солому, сухую траву и другое) мы должны были различными способами доставать сами. В конце концов кто-то оторвал доски от цоколя своего же барака, и теперь под полом свистел ветер. Отхожим местом служила яма с перекладиной, немного в стороне от бараков.

В лагерь постоянно прибывали новые пленные. Они были самых разных национальностей: прежде всего, конечно, нем­цы и австрийцы, но были и румыны, поляки, чехи, словаки, хорваты, итальянцы, голландцы и даже украинцы. В лагере находилось примерно около 10—12 тысяч пленных. Люди по­стоянно умирали. Мертвых раздевали и укладывали двухмет­ровыми штабелями по обе стороны дороги за бараками, ве­дущей в поле и огражденной колючей проволокой. Они ле­жали там смерзшиеся, покрытые снегом, у некоторых были вырваны куски плоти на икрах или ягодицах.

Я узнал, что в лагере можно купить у румынских цыган верблюжье мясо. Хотя точно установить, что они продавали, было трудно. Перед входом в кухонный барак лежали боль­шие куски льда. Он был таким прозрачным, что можно было различить в нем замерзшие пищевые отходы: картофельные очистки, тонкие кусочки помидоров и т. п. Некоторые плен­ные занялись настоящим промыслом. Они часами упрямо счищали лед деревянной палочкой, чтобы добраться до чего-либо съедобного.

Большую часть времени мы лежали, экономя силы. Иног­да выходили на свежий воздух, чтобы поддержать кровооб­ращение. Один раз в день мы строились, нас пересчитывали.

Часто в бараке кто-нибудь доводил нас до безумия своими рассказами о хорошей пище дома до войны, смачно описывая любимые блюда и процесс их приготовления. Пекарь из Ве­ны, например, подробно объяснял, как готовился линцев-ский торт из панировочных сухарей; венский мясник расска­зывал, какими приправами сдабривается салями или окорок и как правильно резать шпик. Об изготовлении шампанско­го, для чего используется не лучшее вино, распространялся дегустатор из Гумпольтскирхена. Было много споров по по­воду того, чей рецепт лучший. Я поделился своим «секретом» изготовления шампанского и узнал, что таким способом до­стигается самое высокое качество.

19

В основном от голода страдали те, кто прибыли в лагерь упитанными и имели достаточно пищи еще в окружении под Сталинградом. Одним из них был Лойсль из Граца, унтер-офицер из отдела снабжения. Он был прекрасным парнем, обожавшим свою жену, но мучительно страдал от голода. Весил он 95 кг при росте 1 м 75 см и невероятно быстро отощал. Его состояние стало быстро ухудшаться, он еле пере­двигал ноги, а под конец мог ходить, только опираясь на мою руку. Однажды Лойсль лег рядом со мной на пол и заснул. Вдруг я услышал, как он заговорил во сне, и лицо его сияло блаженной улыбкой. Проснувшись, он находился еще во власти грез и не мог сразу прийти в себя. Лишь через некоторое время он узнал меня и людей вокруг.

«Лойсль! Лойсль! — крикнул я.- Что с тобой? Почему ты такой странный?» — «Знаешь,— сказал он,— я был сейчас до­ма, у своей жены. Я думал, это она меня позвала. Она была так счастлива, смотрела на меня такими сияющими глазами, что я думал, она меня съест от любви. Только бы увидеть ее, только бы вернуться». К великому сожалению, он не вернулся домой. Лойсль умер 5 месяцев спустя, превратившись в дро­жащий скелет, совершенно опустошенный морально. Я часто думал о том, каким он был чудесным человеком и насколько не по силам оказались ему экстремальные условия.

У меня все сложилось не так уж плохо. Я давно привык к голоданию, так как попал в «котел» после лечения от тя­желой дизентерии. Она была моим несчастьем и в то же время удачей. Вряд ли я вернулся бы домой относительно здоровым, если бы не тяжелые испытания, которые закалили и сформировали меня. Ведь линия жизни — это синусоида, она постоянно предъявляет жесткие требования к человеку, к его телу, интеллекту, к его душе, она учит справляться с неизбежными проблемами. Это вселило в меня уверенность, что, пройдя через ад, я сумею выдержать любые потрясения.

Порой мы целый день проводили в полудреме, не обме­нявшись ни словом. Каждый вспоминал только хорошее и только из прежней жизни. Настоящее было пока невеселым, а будущее таило в себе много загадок. А будет ли вообще у нас будущее, можем ли мы надеяться на лучшее, на свободу? Я тоже уходил мыслями в прошлое.

Наша теперешняя жизнь казалась мне испытательным сроком, который устанавливают для техники, чтобы опреде­лить прочность материала, например, стальных балок для моста или проволочного каната. Испытывается прочность на разрыв, давление, влияние атмосферы. Проверка материала необходима для того, чтобы рассчитать, какие нагрузки вы­держит мост, башня, машина, канатная дорога в определен-

20

иый отрезок вбемени. Ведь неживой материал тоже стареет и сдает. Нагрузка имеет свои пределы, иначе не избежать катастрофы. Отсюда — строгие нормативы.

В плену беспощадному испытанию подвергался человечес­кий материал, его физическая стойкость, внутреннюю твер­дость, выявлялись его сильные и слабые стороны, которые порой только здесь и открывались человеку.

Но испытание выдержали не все, для многих оно оказа­лось трудным, непосильным. Умирали павшие духом, утра­тившие веру в себя. Иной был чудесным парнем, а испыта­ний не выдержал, а кто-то превратился в безоглядного эго­иста. Некоторые, испугавшись трудностей, погибали, другие, более сильные, выживали и в лучшие времена опять стано­вились очень милыми людьми.