Герой повести и ее автор у меня дома

Подозреваю, что у каждого человека есть традиции, может быть, предрассудки, вера в приметы. Вряд ли он станет всем и каждому о них рассказывать. Я не боюсь признаться, что люблю цифру 13. Считаю ее для себя счастливой. Понимаю, что подобное откровение меня не украшает, однако в моей докторской диссертации оказалось 12 глав. Пересчитав их, я одну из глав разделил на две и достиг «должного» количества. Но только об одной из моих традиций я никому не рассказывал.

Между станцией метро Фрунзенская и Пироговской улицей пролегает Хользунов проезд. Если идти в сторону Пироговки, то по левую руку тянется сад Мандельштама, по правую — стоят дома. Сейчас эта улица стала непроезжей: висит «кирпич». Я давно там не был. Но многие годы, особенно когда я работал в пединституте, я часто проходил по этой улице и неизменно, минуя один из домов, — зима это была или лето — снимал шапку. Если рядом оказывался кто-то из знакомых, то он смотрел на меня удивленно, но никаких объяснений я никому не давал. Это была моя личная, закрытая для всех посторонних традиция, ритуал.

Дело в том, что позади этого дома, во дворе высилась школа, где рядом с подъездом висит мемориальная доска с указанием, что в этой школе учился и окончил ее Герой Советского Союза Борис Николаевич Дмитриевский.

С Борисом Дмитриевским связаны годы моего детства, отрочества и ранней юности. Он жил на третьем этаже, я на первом. Учились мы в разных школах, но остальное время были неразлучны.

Нередко можно слышать: «Вот ушел парень на фронт, самый обыкновенный, никто не мог ожидать, что он на какие-либо подвиги способен, а вот глядишь, — вернулся — вся грудь в орденах!». С Борисом все обстояло прямо противоположным образом. Когда он уходил в армию, не только я, но и многие другие, его знавшие, были уведены, что коли его не убьют, то вернется он с Золотой Звездой Героя. Таким уж отчаянно смелым был этот паренек. У нас во дворе друг против друга, но все-таки на значительном расстоянии, стояли трехэтажный и двухэтажный дома. Разбежавшись по крыше трехэтажного, Борис перепрыгивал эту пропасть и «приземлялся» на противоположную крышу.

Гвардии старший лейтенант Борис Николаевич Дмитриевский, командир танковой роты, погиб 10 марта 1945 года в Восточной Пруссии, на окраине города Лауенбурга. Он был награжден многими орденами и еще до своей гибели знал, что ему присвоено звание Героя, однако Золотую звезду он получить не успел. Не узнал он и о том, что жив его отец, взятый в ополчение, попавший в плен и прошедший через все ужасы гитлеровских лагерей, вернувшийся в Москву уже после смерти сына и, как многие бывшие военнопленные, почти без задержки проследовавший в ГУЛАГ.

Не могу обойти это трагическое возвращение, Николай Михайлович Дмитриевский вернулся под вечер к жене, уже давно его похоронившей. О нем она ничего не знала все пять лет. Анна Ивановна через некоторое время пошла за хлебом, чтобы успеть до закрытия магазина. Ей встретилась дворничиха и сказала: «Пусть Николай Михайлович выкупается, отдохнет, поспит, я сегодня в милицию не пойду, повременю до завтра». Назавтра за ним пришли...

Борис жестоко мстил за отца, будучи уверен, что он больше никогда его не увидит, что этот тихий, мирный, близорукий человек, бухгалтер по профессии, живым не пройдет сквозь огонь войны.

В одну из своих кратких побывок в конце войны в Москве, куда я уже тоже вернулся, он рассказывал мне, что его головной танк с ходу прорвал колючую проволоку, ограждавшую один из лагерей для советских военнопленных. Когда он увидел эти «живые трупы» до последней степени истощенных людей, то приказал отдать им весь НЗ, тот неприкосновенный запас, который не имел права расходовать, не нарушая воинские законы. Он мне сказал тогда: «Плевать я хотел на законы, на трибунал, может быть, где-нибудь, в соседних лагерях был мой отец. Так что я, о себе буду думать?». Он, конечно, этого не знал, но это было именно так. Концлагерь, где буквально умирал с голода его отец, был в сотне километров от этого места. Затем, как он мне рассказывал, развернул свой танк и, встретив на какой-то глухой лесной дороге колонну эсэсовцев, всю ее передавил гусеницами... Жестоко, не правда ли? Пусть меня простят ревнители и защитники общечеловеческих ценностей, к которым, кстати, и я себя причисляю, но у меня не было слов для осуждения ни тогда, ни сейчас.

Прошли годы. То, что его образ не ушел из моей памяти, в этом нет ничего удивительного, но он был сохранен и в истории Отечественной войны. О нем написаны две книги — А. Глазова и В. Михайлова.

О героях войны правители государства вспоминали вообще-то неохотно. Слишком много их полегло на политых кровью полях Родины. Да и льготы участникам войны и инвалидам были учреждены сравнительно недавно. Однако уже в начале 60-х годов положение стало меняться. Меня пригласили в школу, которую оканчивал Борис. Пионерская организация поддерживала связь с воинской частью, где когда-то служил гвардии старший лейтенант Дмитриевский. Так случилось, что я на встрече со школьниками прочитал стихотворение, посвященное памяти друга. Именно тогда и началось мое знакомство, а затем и дружба с писателем, в то время собкором «Литературной газеты», Владимиром Михайловичем Михайловым (это его литературный псевдоним, а настоящая фамилия — Ривин). Он тогда начинал писать книгу о Борисе Дмитриевском и в школьном музее наткнулся на рукопись моего стихотворения.

Это и привело ко мне в дом Владимира Михайловича. Мы с ним были ровесниками, в детстве, юности жили неподалеку друг от друга. И у него, и у меня были позади фронтовые будни. Я, как и он, сотрудничал в «Литературной газете» (я внештатно). Было о чем поговорить, вспомнить, поспорить. Можно ли было издать книгу, которую он задумал? Здесь возникали большие сомнения. Он хотел рассказать правду о войне, пусть и грубоватую, шершавую. Но в те годы требовалась «лакировка», да и герой книги был отнюдь не стандартен и по многим бытовым деталям не вписывался в типовой портрет «советского человека». Существовали и другие трудности. Были живы родители Бориса. Не исключалось, что они будут возражать против того, что с их точки зрения принижало героя. Да и себя они могли не захотеть видеть в зеркале художественной прозы. Уже тогда мы решили, что писатель откажется от использования подлинной фамилии героя. Борис Дмитриевский в повести был назван Борисом Андриевским, как впрочем я, друг его детства, которому была посвящена глава в повести, именовался профессором Эриком Александровичем Петровым.

Владимир Михайлович книгу написал, но издать ее смог спустя многие годы, в эпоху «перестройки». Может быть, я субъективен, но мне кажется, что повесть «В свой смертный час» — одна из лучших книг о войне и ее психологических последствиях. Неповторима композиция книги, она трехслойна и эти слои перемежаются, перекрещиваются, один сменяет другой. Первый слой — рассказ о последнем подвиге Бориса и его гибели. Это прекрасный образец классической «фронтовой прозы», во многом близкой к повестям В. Некрасова, Г. Бакланова, В. Быкова.

Второй слой — подлинные письма, которые писал Борис своей девушке (фактически жене), писатель дал ей имя Таня, изменив тем самым ее подлинное. Письма последовательно датируются и завершаются написанным за несколько дней до его ранения и смерти. Наконец, третий слой — повествование о тех, кто знал Бориса как на войне, так и до войны. В книге много колючей правды. Писатель встретился с генералом, командовавшим соединением, куда входила танковая рота Дмитриевского. Со слов генерала, который «немножко перепутал», мать Бориса узнала, что ее сын сгорел в танке. Это не соответствовало действительности, но сократило жизнь Анны Ивановны, наверное, на несколько лет. Да и рассказ об отставном генерале сам по себе удивительно психологически точен. Перед нами портрет человека, у которого в жизни остались только воспоминания и никакого другого дела. Время проходит мимо него, им уже не замечаемое и ему не интересное. Я не могу не упомянуть один эпизод из книги В. Михайлова. Вот собрались однополчане Бориса в вишневом саду, куда они съехались по приглашению гостеприимного хозяина. Один из собравшихся говорит: «А вы помните, как Борис один на своем танке взял румынский город?». Его товарищ, бывший танкист, а теперь сельский учитель, сухо и лаконично заявляет: «Не было этого!» Рассказчик смутился и сказал: «Это ты прав, я это выдумал, просто меня пригласили в школу, рассказать о моих фронтовых делах, ну, а что я расскажу, вот я и придумал эту историю про Бориса».

От себя скажу, хоть Борис в одиночку румынский город, вероятно, не брал, однако красочно расписать войну, которая была главным событием в жизни многих людей, хочется каждому. Но, честное слово, зная Бориса, я бы в эту байку поверил так же, как в нее поверили и слушатели-школьники. Владимир Михайлович попросил меня передать ему мои записки, которые я в разное время делал, вспоминая мое детство и юность. Я написал ему два или три письма, дав разрешение, если он сочтет это необходимым, все использовать (даже дословно) в повести. Черновик одного из них у меня сохранился. В книге Михайлова я нашел одну страницу, где он пересказывает часть моего второго или третьего письма, а также другие фрагменты в главе «Друг детства», почерпнутые из этих писем. Хочу привести сохранившееся у меня в копии письмо, которое я некогда передал автору книги «В свой смертный час».

Кризис эпистолярного жанра — примета нашего времени. Не пишут сейчас письма. Разумеется, я получаю служебную корреспонденцию.

Но дома, подходя к почтовому ящику, я заранее знаю, что там, кроме газет и, разве что, счетов за телефонные переговоры, ничего не найду. Нет у людей желания вступать в переписку. И дорого это, и письма идут очень долго. Да и по телефону поговорить куда проще.

У меня сохранилось только одно письмо Бориса.

Я долго не мог сообразить, куда же исчезли все остальные? Потом вспомнил. Его мать попросила меня отдать их ей. В те страшные мартовские дни 45-го я бы ей отдал не только письма, но и все, что у меня было.

Последнее письмо от Бориса пришло в мае, уже после его гибели. Потому-то и сохранился у меня этот треугольничек со штампом «полевой почты» («уголок», как называли тогда таким образом свернутый листок).

Вот он лежит передо мной. В письме он обещал, что скоро его «колдобина» проедет по Фридрихштрассе». «Колдобиной» он шутливо и ласково именовал свой танк, знаменитую «тридцатьчетверку».

Не пишут сейчас письма. И памяти часто не на что опереться. Цитирую, с некоторыми пропусками в тексте, посланные мною более 30 лет назад письма:

«. Мы дружили. И как это бывает, обтесывали друг друга. На самодельный турник в первый раз подсадил меня Борис. «Понимаешь, Кисуля, это нужно. Ведь, как бывает. Придешь в чужой двор, ребята на тебя косоротятся. А ты подошел к турнику, поковырялся, сделал «перешмыг», зафиксировал, и «ваши не пляшут». Тогда «тронь-тронь и рубашку разорви!». Последняя фраза пришла, кажется, от Вани Курского, нравился ему этот персонаж из фильма «Большая жизнь». Алейников играл. Потом я всю эту гимнастическую премудрость освоил.

А Борис дальше пошел. Если мороз, бывало, не приклеивает пальцы к турнику (перекладина из лома, утащенного с дальнего двора и закрепленного между двумя бревнами), разденется, оставшись в одной рубашке и брючках, «солнышко» крутит.

Жили мы в одном подъезде. У них были две комнаты в четырехкомнатной квартире. В маленькой комнатке у кухни жила противная старуха Краснощекова. Старуха? Может, ей было сорок? Сейчас усомнился. Бои шли в маленькой кухне, темной, без окон — за место у керосинки, за забытую миску. Боря ненавидел злобную бабку и, боюсь, не стеснялся сунуть ей под нос кулак. Она захлопывала дверь, щелкала тремя или четырьмя замками, оттуда злобно шипела. А в большой комнате... Большой? Так ли? Наверное, метров семнадцать, не больше. Там обитали мать и дочь «из бывших». Они казались богомолками, с иконописными ликами, с «опущенными долу» очами. Сейчас они мне представляются очень «нестеровскими» типами. Между всеми соседями, за редким исключением, существовала нелюбовь, иногда переходящая в ссору с оскорблениями и шепотом в спину старшей «богомолки»: «офицерская подстилка». Была ли она в действительности женой «белого» офицера, — не знаю.

Могу почесть за заслугу — открыл для Бориса Ильфа и Петрова. Читали вслух, смеялись до колик. Отсюда, из «Двенадцати стульев», обращение друг к другу «Кисуля». Так называл Бендер Воробьянинова. Вечером ходили по переулкам: Курсовому, Зачатьевским, Обыденским. В 3-м Обыденском был дом, где, по слухам, когда-то жил Ильф. Нас поражал его ничем не примечательный вид. Проходя, мы примолкали — из почтения. Были темные сведения, что не то в Коробейниковом, не то в Мансуровском переулке дислоцировалась знаменитая «Воронья слободка». Ходили искать, но за отсутствием точных примет тогда не нашли. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» знали наизусть. Устраивали устные викторины. Вопрос — «Где жила Эллочка-людоедка?» Ответ — «В Варсонофьевском переулке». Вопрос — «Кто на самом деле был «простой мужик» Митрич, активно участвовавший в порке Васесуалия Лоханкина?». Ответ — «Камергер Его Величества Суховейко».

...Ездили в Лефортово. Что-то надо было отвезти сестре моей матери. Ее муж, слушатель бронетанковой академии («академик» в просторечье), квартировал в общежитии на Красноказарменной. У них в гостях сидел широкоплечий военный — брат моего дяди. Мы с Борисом смотрели на него, как на божество. В петлицах коверкотовой гимнастерки по два ромба[1], на груди два ордена Красного Знамени Комдив Сергей Байло. Он рассказывал о гражданской войне, шутил с нами, спрашивал, кем будем. Потом, лет через двадцать пять, я прочитал в какой-то книге по истории гражданской войны, что Байло командовал гайдамацким полком и перешел с ним на сторону «красных». Заходили еще какие-то командиры, помню серые гимнастерки, шпалы[2] в петлицах, их знакомили с комдивом. Шумно и весело было в комнате. Борис тогда мечтал стать летчиком. Мы прислушивались к разговорам, речь шла о каких-то танковых проблемах, почему-то помнятся какие-то геометрические термины. По поводу чего? Способа построения танков для атаки? Не знаю. Не помню. Возвращаясь, говорили о том, кто на войне «главнее» — танки или авиация? Нам тогда еще не было известно, что артиллерия — «бог войны», а пехота — «царица полей», и моему другу было невдомек, что станет он не летчиком, а танкистом. Вообще не знали, кто есть кто в армии. Потом Борис — визит на него произвел впечатление — расспрашивал меня, встречал ли я ещё раз комдива, где он? Ответить я не мог, родные по этому поводу отмалчивались. Как-то, кажется в один из приездов с фронта в Москву, он опять вспомнил Байло (к тому времени, как мы уже знали, расстрелянного по приговору военного трибунала). Сказал, что таких вот опытных военачальников здорово не хватало в первые годы войны, «пока из майоров вырастали генерал-майоры».

Рефлекс зашиты друга у него был развит до уровня автоматизма.

Помню драку около церкви Успенья на Могильцах. Нас двоих била большая компания ребят. В письме Михайлову я задал ехидный вопрос: «Не было ли Вас там, дорогой Владимир Михайлович? Вы жили именно в этих арбатских переулках в те же, заметьте, времена». Меня сбили с ног, надо мной закопошилась куча противников. Борису надо было бы убежать, но, увидев мое бедственное положение, он вернулся и отважно сражался до тех пор, пока я не смог к нему присоединиться. Были и другие драки — без этого, конечно, не обходилось Его поведение всегда было безупречным.

Наши разговоры об этике драки были своеобразными Борис: «Лежачего не бьют». Я: «А если фашист?». Борис: «Это не драка — это война. Ты, Кисуля, не путай Божий дар с яичницей. Когда я стыкаюсь с Лыской, то я ему врежу, как надо. А если он у меня завтра закурить попросит? Что? Не дам? Дам! Какой-никакой, а человек!» Я: «А фашист?». Борис: «А он не человек. Он, понимаешь, аксолотль (почему ему пришло на ум сравнение с этим земноводным, мне невдомек). Я его — и стоячего, и лежачего, и сидячего, чтобы мокрое место осталось».

Между тем, на нас медленно и неприметно, сквозь пропагандистскую шумиху, лживые заверения в дружбе и взаимопомощи, в которые верилось и не верилось, надвигалась большая война. Уже не так много времени оставалось до того момента, когда разойдутся наши фронтовые дороги, и мы с Борисом надолго расстанемся... Это было в середине марта 1945 года. Я вернулся из института после лекции, и уже в парадном соседка мне сказала: «Сейчас по двору под руки провели Анну Ивановну, еле живую, кричит, уняться не может...». В сердце стукнуло — что-то с Борисом... Через две ступеньки — на их этаж. Длинная, коридором лестничная площадка, жму звонок три раза. Открывает соседка — на три звонка она никогда не отзывалась, хоть час звони, а тут, как будто ждала.

- Где Анна Ивановна?

- Туда нельзя! Там, — она почему-то показала в темноту передней, — Борю убили...

В один из дней Победы меня как «друга Героя» пригласили в его школу. Дружина его имени, парта с никелированной табличкой: «Здесь сидел Герой Советского Союза Борис Николаевич Дмитриевский...». Выступления директора, старшего пионервожатого, шефов Стихи, песни, рассказы (последние по материалам, присланным из его воинской части, о ратных подвигах Бориса)

Мои воспоминания скудные. Что я могу рассказать интересного школьникам? Когда мы расстались, мне было 17 лет (только что исполнилось). Помню, побежал куда-то, где их собрали уже остриженных, растерянных, бодрящихся, выискивающих глазами родных за заборчиком. Кажется, все происходило на улице Малые Кочки — такую вы на карте Москвы теперь уже не найдете. Через толпу родственников не мог протиснуться, окликнуть. Обошел вокруг. У высокого забора с противоположной стороны никого не было. Подпрыгнул, подтянулся, «выжался на прямые руки» и позвал Бориса. Он, как всегда немного вразвалку, чуть горбясь (уличное прозвище Горбач), подошел, с грустным удивлением бросил. «Кисуля! Приветик», и через секунду сидел рядом со мною, на режущем ребре плохо струганных досок забора. Под нами были круглые как обточенные бильярдные шары головы призывников, далее за заборчиком пестрела толпа провожающих. О чем мы говорили, — не помню. Потом прозвучала команда — началось неумелое построение. Надо было прощаться. Мы первый раз в жизни с ним поцеловались, были, вероятно, смущены непривычным проявлением чувств. Он соскочил в гущу ребят.

Я через несколько недель тоже ушел в армию. Не об этом же расставании мне было рассказывать школьникам. К описанию его подвигов я ничего добавить не мог.

Маленькая девчушка подняла руку:

- А как учился Борис Николаевич?

Как учился Борька? Я посмотрел в окно. Там должна была быть лестница (куда она исчезла?), по которой я должен был забираться, чтобы бросить ему шпаргалку на экзамене по математике. Задачку во дворе ему решал математически одаренный приятель из параллельного класса, а мне предстояло заниматься доставкой...

- Борис Николаевич учился на «отлично». Только на «отлично»!

Пусть простят мне эту ложь! А как можно было иначе? Есть в психологии понятие «социальные ожидания» — «экспектации». Бестактность — это нарушение «социальных ожиданий», их эрозия. Зачем эта правда, что она даст? Девочке, родившейся через столько лет после войны, трудно было понять, что отличник учебы и герой войны — это понятия, не находящиеся в необходимом сопряжении. Она не знала, что в популярной до войны песенке звучало: «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой». Любой! Без оглядки на дневники, табели, записи в классных журналах и вызовы удрученных родителей на расправу к директору школы.

- А как себя вел Борис Николаевич Дмитриевский на уроках? — не унималась та же искательница истины, поглаживая никелированную табличку на завоеванной ею парте с именем моего друга.

- Он был дисциплинирован и организован.

- Вот так-то, Владимир Михайлович! Хотите — казните, хотите — милуйте!

В самом деле, стоило ли в тот торжественный момент поведать о том, что эта школа была для Бориса уже третьей, поскольку он существенным образом расходился во мнении с педагогами в том, как следует соблюдать режим школьной жизни. Чувствую, что я вполне уподобился однополчанину Бориса «Андриевского», который вводил в заблуждение школьников выдумкой о том, как Герой Советского Союза в одиночку взял румынский город.

ИЗ ВТОРОГО МОЕГО ПИСЬМА, ПРИВЕДЕННОГО ДОСЛОВНО В ПОВЕСТИ В. МИХАЙЛОВА

«.. Думаю, что смерть человека воспринимается трагически прежде всего потому, что при этом в нас сохраняется какая-то часть его личности. Эта двойственность поражает нас, не дает верить в смерть. Не знаю, удобно ли рассказывать свои сны? Единственное оправдание, что сон этот особый — много раз повторявшийся. Сюжет всегда один. В мои повседневные дела вдруг врывается острая, буквально потрясающая мысль: «Боже мой! О чем я думаю? Ведь Борис жив! Он живет, по-прежнему, здесь же, на третьем этаже! Почему я не иду к нему? Я же могу. Мне ничто не мешает. Почему я столько лет не делаю то, что могу и хочу сделать’ В чем дело’ Что произошло? Поссорились’ Ерунда!

Я же его всегда помню, люблю... Короткое, острое ощущение огромной радости Бегу наверх. Знакомая дверь.. Жму на кнопку три раза, страшась, что никто не отзовется.

Глухо в пустой квартире звенит звонок. Затаив дыхание, прислушиваюсь. Шаги. Дверь открывается — Борис стоит в полутьме передней. В гимнастерке. Поблескивают ордена. Таким я видел его в последний раз в январе 45-го года в нашем старом доме. И как тогда — он в домашних тапочках... Мы обнимаемся. Пытаюсь что-то сказать, объяснить, в чем-то оправдаться. В чем? Борис молчит. И вдруг я начинаю понимать, что нам не о чем говорить. Что-то между нами стоит. Что? Ах да, он же убит. Я об этом знаю, но он еще не знает.

Скрыть, обязательно скрыть!.. Но о чем говорить, как разорвать молчание?!. Тут я обыкновенно просыпаюсь. Когда же этот сон повторится, мы так ничего друг другу не сможем сказать...»

Уйдем от чтения старых писем...

Вот уже 55 лет, как не стало Бориса Дмитриевского. Три года назад ушел из жизни человек, который написал о нем книгу. Ушел? Нет. Они не только остались в моей памяти, но каждый из них что-то капитально изменил во мне самом. И это не может уйти.

 

[1] Два «ромба» в петлице фактически равны двум звездочкам на погонах нынешнего генерал-лейтенанта.

[2] «Шпалы» (прямоугольники) в петлицах имели командиры Красной Армии, начиная с капитана и кончая полковником

Шут или оракул?

Однажды, когда я выходил из редакции философии в здании «Советской энциклопедии» на Покровском бульваре, встретил на лестнице человека, чья внешность, порывистость движений, то ли бормотание, то ли нетихое покрикивание показались мне странными, необычными. Через несколько дней, когда я снова пришел в редакцию, где сотрудничал, мой друг и соавтор, замечательный философ Марк Борисович Туровский спросил: «Знаете, кто приходил к нам на днях?» И, выдержав интригующую паузу: «У нас был Енчмен!».

Наверное, если бы он мне сообщил, что в редакцию наведывался Огюст Конт или Бенедикт Спиноза, я бы вместе с шутником посмеялся, не более. А тут мне говорят, что здесь побывал левый из «левых коммунистов» (а может, ультралевый эсер) Э. Енчмен, который должен был давно сгинуть в недрах ГУЛАГа. Это за шутку нельзя было принять — так не шутят. Значит, и в самом деле приходил. Уж не его ли я встретил тогда на лестнице?

Для историков философии и психологии это имя более чем известно.

Э. Енчмен оставил две книжки, в которых изложена созданная им «теория новой биологии». Первая была издана в 1920 году и называлась «Восемнадцать тезисов новой биологии»; она представляла собой написанный в виде декларации «Проект организации Революционно-научного совета республики и введения системы физиологических паспортов». Над заголовком гриф «Российская коммунистическая партия (большевиков)» и лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Предлагал он осуществить... внедрение в человеческие организмы открытых им «пятнадцати анализаторов», что, по его утверждению, вызовет «бурные органические революции», «органические катаклизмы, органические перерождения в миллиарде с лишним современных ему человеческих организмов» (здесь физиологическим термином «анализатор» обозначалась «идея», внедрение которой в «организм» способно вызвать эти «катаклизмы» и «перерождения»). Енчмен уведомлял, что необходимо подготовиться к введению системы «физиологических паспортов для всех человеческих организмов», причем в каждом таком паспорте «будет указана цифрами напряженность, сила («коэффициенты консервативности реакций») многих наиболее существенных реакций (цепей рефлексов) человеческого организма. Эти «физиологические паспорта» должны были стать, по мысли автора, «карточкой» на «труд» и «потребление».

Обращаясь к гуманитарным областям знания, Енчмен рассматривал психологию как «эксплуататорскую выдумку». Он пророчествовал: «...рабочие в простых блузах, вооруженные теорией новой биологии», в ближайшем будущем уничтожат «специальные орудия эксплуататорского обмана — кафедры психологии буржуазных и социалистических университетов и академий». Он смеялся над неким советским философом, который «на протяжении нескольких сот страниц разговаривает перед рабочими разные, с начала до конца эксплуататорские разговоры о совершенно непонятных им эксплуататорских агентах: «О Гоббсе или Локке, или Беркли, или Юме, или Махе — об их материализме, идеализме, психологизме, эмпиризме, феноменализме, сенсуализме, рационализме и т.д.».

Енчмен в своих прозрениях предсказывает, как в Большом энциклопедическом словаре коммунистического общества будет определяться «гомерический хохот»: «Гомерический хохот — это особый, очень веселый хохот, которым смеялись хором сначала русские рабочие, а потом рабочие всего мира, когда, прозрев, наконец, от вековечного эксплуататорского обмана материального и духовного, материализма, идеализма и т.д., они собирались вместе и начинали читать вслух философские книги».

Даже у видавших виды адептов «классового подхода» к любому факту действительности, уверенных, что даже пищеварение имеет классовый характер, прозрения Енчмена вызвали оторопь. Н. Бухарин дал ему отповедь, написав «Енчмениаду». «Марксизм дыбом» — так окрестили «новую биологию». Должен признать, что и я сам уже в недавние времена писал о «патологическом марксизме» Енчмена и замечал, что его нельзя было принимать всерьез.

Но давайте попробуем игнорировать эпатаж творца «новой биологии». Ну, шут, ну, напялил он на себя колпак с бубенчиками! Ну, всех раздразнил! Ну, может, он был более других, как я уже сказал, ушиблен беспределом революционного времени! Однако так ли уж были глупы шуты при королевских дворах?! Нередко, они были сродни пророкам, и к их шуткам и иносказаниям не грех было прислушаться.

Енчмен подозревал, что внедрение пятнадцати анализаторов произведет величайшие органические «катаклизмы», «органические революции», «перерождение в организмах миллиарда с лишним современных ему людей». Павловское физиологическое понятие «анализатор» для него синоним укоренившейся в сознание людей «идеи». Позвольте! Но именно так и случилось. В сознание (а глубже — ив сферу бессознательного) миллионов советских людей были внедрены эти «анализаторы», образовавшие базу для формирования их менталитета. С их помощью «человек социалистического общества» осуществлял анализ окружающего мира. Пролетарии (даже если это не более чем люмпены) — это соль и гордость человечества, буржуи — это всегда отъявленные негодяи и эксплуататоры, кровопийцы. Уголовники в лагерях — социально близкие, осужденные по 58-й статье УК — социально чуждые. Религия — опиум народа, коммунизм — «светлое будущее» человечества. Кто не с нами, тот против нас, значит — враг. Империалисты не сегодня, так завтра сбросят на нас водородную бомбу, а мы ни о чем другом кроме борьбы за мир и не помышляем... Что касается числа «анализаторов» — 15 или 20? Может быть, Енчмен и ошибался. Суть же конструирования системы анализаторов, осуществляемого гигантской пропагандистской машиной, явно предвидел. Между тем машина эта в годы, когда он создавал свою теорию, только-только набирала обороты.

Бог с ним, с пасквильным стилем Енчмена. Гомерический хохот рабочих в простых блузах, может быть, и не громыхал при чтении философских и психологических книг. Но до исполнения енчменовского предсказания «в интересах рабочего класса» постарались захлопнуть все философские книги, где излагались взгляды, хоть в чем-то отличающиеся от ортодоксального марксизма. Что же касается кафедр психологии, то на рубеже 40-х и 50-х годов они оказались на грани закрытия. Сплошная «павловизация» психологии почти по Енчмену представляла душу человека как результат «цепи рефлексов», а психология как наука о душе (об этом еще будет мною сказано) превращалась в науку о том, что у человека души нет. И уж никак не ошибся «патологический марксист», когда писал о системе «физиологических паспортов». Идея, конечно, фантастическая, но, по сути, провидческая. К примеру, многолетнее отсутствие у колхозников паспортов лишило их прав иметь карточки «на потребление» (попросту продовольственные) и «на труд» (право уехать из села в город и поступить на производство)... Хотя, может быть, те колхозные ведомости, где «палочками» отмечались заработанные трудодни, и были подлинными карточками на потребление и труд?

Я думаю, что идеи Енчмена нашли наиболее полную реализацию в «физиологических» паспортах, которые хранились «где надо». В этих досье, наверняка, указывалась и «сила консерватизма реакции» на различные политические события, и «коэффициент стенизма» (силы) в ответ на партийные призывы. Многие при реабилитации в 1956—1957 годах смогли познакомиться с этими «паспортами», а попросту говоря, со своим следственным делом и приговором и другими документами, ставшими основанием для получения лагерного пайка и карточки на труд, где фиксировался срок работы на лесоповале или в шахте.

Так не для того ли приходил Енчмен в «Философскую энциклопедию», преодолев, по всей вероятности, колымские или чукотские горькие версты, чтобы сказать, что напрасно его высмеивал Бухарин и другие философы. Я, само собой разумеется, не утверждаю, что Енчмен был пророком, что он в деталях предвидел, куда приведет нас сталинизм. Но уж как-то все сошлось...

Все это, связанное с Енчменом, осталось загадкой. Я не знаю, что произошло с этим возмутителем спокойствия далеких 20-х годов, который показался в 60-е годы нам «человеком ниоткуда». Не знаю, что было с ним в дальнейшем. Пока мне не удалось о нем узнать ничего нового.