Что главное в них сродно и различно?

Мир привык свое, мирское, мыслить в противопоставлении церковному. Это противно истине. Святым открывалось помазание Духа Святого и на творениях светского искусства. Светская жизнь висит на благодати Божией над адской бездной, даже когда отчаянно противится Удерживающему. "Все, что мы, люди, в этом мире пишем, все это (хотим мы того или не хотим) имеет отношение к богословию нашей веры... Мир богословствует, даже когда молчит о Боге и изгоняет Божию святыню из человечества. Я склонен считать и светскую литературу... родом богословия жизни и культуры", — писал выдающийся пастырь Церкви.¹

Если "духовный мир и есть реальность и сущность вещей"; если в духовности и состоит "rerum natura", как писал Византийский Старец начала XV века, то только духовный мир, стоящий вне ограничений, цепей и рамок вещного мира, может давать ему объяснение и смысл.

Как связаны две ветви культуры? Соотнести ли церковное пение с красотой Божией, а светскую музыку — с красотой тварного мира? Так полагает В.Мартынов.

Но не открылась ли и в светском искусстве — хоть в какой-то степени — красота первообразная?

На выставке детского рисунка под девизом: христианство задавило драгоценное языческое прошлое Руси, к нему надо вернуться, — что нарисовали самые маленькие? Вот Лада, богиня языческой "любви"... А рисунок, детски неловкий, умиляет смиренно-целомудренной неземной чистотой. Что открылось детскому взору? Неужто только красота человека? Тогда почему ничего подобного не находим мы во времена язычества? "Корень девства и неувядаемый цвет чистоты", Богородица дивным, непонятным образом напечатлелась в душе ребенка, которого хотели обмануть растлители духа. Сказались века христианской жизни народа!

Заостряя мысль, можно сказать, что и главный предмет гуманистических восторгов — белоснежная языческая Греция — в каком-то смысле есть порождение богооткровенной христианской веры: время убелило некогда ярко раскрашенные мраморные статуи, чистота христианской веры убелила дух (по сказанному: "для чистых все чисто" — Тит. 1:15). Любуясь ее храмами, полезно все же вспомнить о запахе крови: даже и в пору наивысшего ее расцвета приносились человеческие жертвы!

Можно восхищаться мужественной простотой диких славян. Но захотели бы мы жить среди людей, в строительную жертву богам-демонам замуровывавших в стену младенцев? "Все прежнее изменено... Новая благодать Божия все плотское переменила на духовное, отерши так сказать Евангелием своим всю древность как бы губкою". ² "В конце X века вошли в купель святого крещения племена полян, древлян, кривичей, вятичей, радимичей и иных славян. Вышел из купели — русский народ, течение шести веков … вдумчиво и сосредоточенно размышлявший о месте Святой Руси в мироздании, пока, наконец, в царствование Иоанна IV не утвердился в своем национально-религиозном мировоззрении".³

А музыка? Потрясающей красоты анданте fis moll 23 фортепианного концерта Моцарта... Бесконечно нежная и целомудренная, сосредоточенно-отрешенная его возвышенность могла ли родиться в эпоху хищно-чувственных Афродит и Венер? О нет, это творение иной эпохи, иного человечества — омытого кровью Христа, познавшей преображение души, чтящего Матерь Божию и святых, отдавшего себя идеалу самоотреченной любви!

Невероятна мощь христианской традиции! Если б сохранилась древнегреческая музыка, то и она была бы преображена этой чистой преображающей силой христианства. Немногие сохранившиеся образцы подтверждают сказанное. Вот перед нами легкомысленная, судя по словам, песенка второго века, высеченная на надгробном памятнике (Сколия Сейкиля):

Пример

Смысл слов — пей и веселись, пока жив. Но сам напев в современном восприятии слышится по-иному: великая традиция христианства преображает легкомыслие в духовную легкость. Начальный скачок мелодии претворяется в невесомо-свободное возлетание души в прозрачную чистоту и небесную радость. Может ли современное ухо вычеркнуть из себя эту прозрачную чистоту квинты, которую вписала в себя через множество гениальных мелодий?

Бессмертная неотмирная красота христианской культуры покорила себе вселенную. Ведь не просто так весь мир на международных конкурсах играет концерты Моцарта и других композиторов. Индийские раги, японское искусство гагаку остались явлениями локальными. И в них свет, ибо, как доказал Тертуллиан анализом словоупотребления язычников, "всякая душа христианка". Но здесь — "Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир" (Ин. 1:9). Вот и потянулись к красоте христианской культуры души-христианки со всех концов земли, даже и из тех мест, где сознание, казалось, было удержано в кругу понятий ветхой жизни.

В чем же тогда связь и различие богослужебного пения и светской высокой музыки? Где провести разграничительную линию между ними?

Такой критерий — в различии действий благодати, которая, будучи единой, по-разному живет в людях в соответствии с их духовным состоянием и характером деятельности в данный момент. Всякую душу она призывает к пиру веры, увлекая сердца красотою небесных истин. "Много званых" (Мф. 20:16; 22:14; Лк. 14:24)! Избранных же, откликнувшихся на призыв, обручивших себя Христу, получивших залог Духа для уверенности в спасении, — благодать просвещает, преображает, перерождает рождением свыше, усовершает, усыновляет, обоживает. Последнее — лишь в лоне Церкви, Тела Христова; токи преображающей благодати пронизывают и богослужебное пение. Начальная же, призывающая благодать, по мысли св. праведного Иоанна Кронштадтского и святителя Игнатия (Брянчанинова), струится и в произведениях светского искусства. Она-то и составляет сокровенное содержание серьезной музыки. Потому-то для оценки серьезной музыки используются и могут быть использованы полнее религиозные термины.

В призывающей благодати Божественное начало дивно сопряжено с человеческим. Призвание Божие предлагает человеку отнюдь не чуждое ему, а родное. То, что вложено в него как его сущность и энтелехия, как сокровеннейшая потребность жизни. То, без чего его нельзя назвать и человеком. Самая глубинная и высочайшая потребность человека — в бессмертии, в вечности, Истине, Красоте, Любви Божией, в Жизни преизбыточествующей, блаженной, святой. Потребность в Боге. Ее-то и распаляет серьезная музыка своей неотмирной красотой и высотой, рождая в слушателях тяготение к небесной вышине.

Отблеском Божией красоты светская музыка возбуждает духовную жажду, будучи не в силах ее удовлетворить, отчего в ее красоте возникает щемящая нотка: предчувствие недостижимости Бога в рамках светского искусства. "Созерцание идеальной красоты всегда рождает боль". "Должна быть еще другая, не знакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня", — говорит героиня Ремарка (Жизнь взаймы, М., 1960, с. 43). Откуда эта боль, эта тревога? Тревожат укоры совести: далека душа от Бога, не живет по заповедям, потому не имеет мира, залога вечности.

Задача духовно-нравственного анализа и будет заключаться в том, чтобы увидеть, что именно влечет дух человеческий ввысь… Это и есть анализ в исходном святоотеческом смысле слова: восхождение от видимых и слышимых образов к неизреченному Первообразу.

Поскольку светская культура выделилась из расцерковлявшейся церковной культуры, перестававшей быть "иконосферой" — окном в Божию реальность, то и начать анализ соотношений двух рукавов музыки гуманистической эпохи нужно с исторически и сущностно первичного.