Истероид сажает реннка в золотую клетку, ивсевидят. Что золотая, и только ребенок видит, что клетка.

Истероиды должны помнить эту фразу всю свою родительскую жизнь.

А зачем это — музыкальная школа, спорт и прочее? А затем, что, если сама истероидная мама не достигла успеха в артистической карьере, то пусть хоть дочка за нее постарается. Истероид-ка удовлетворится тем, что будет хотя бы мамой интересного ребенка, на котором «центрируется» внимание окружающих. Это — гиперкомпенсация своих неудач через детей. И она почти садистически заставляет ребенка играть гаммы, чтобы потом хвастать достижениями. Нередко именно истероидная мать, у которой не получается властвовать на работе и властвовать

над мужем, или постепенно утрачивающая власть над мужем с возрастом и с супружеским стажем, все больше сосредоточивает ее на детях. Допекая их и до поры до времени удовлетворяясь этой властью. И формируется тоже истероид, этакий наследник Тутти¹, которого все заласкивают, вокруг которого все волнуются, бегают, а он капризничает и дрыгает ножкой. А потом и сам наследник Тутти начинает воспитывать по своему образу и подобию своего ребенка, чтобы уже он восполнил его неудачи.

Вот так и возникают истероидные династии. Истероид формирует истероида. Он хочет похвастаться перед публикой своим ребенком и ставит его на стульчик, заставляя перед гостями читать стишок. Сереженька читает, ему аплодируют, хвалят, ставят в пример, и ему начинает нравиться быть в центре внимания, и он становится истероидом. Профессор-психиатр Олег Васильевич Кербиков говорил, что истерический характер формируется по типу кумира семьи.

Противоположная картина. Родители все-таки сами стремятся к успеху, скажем, на сцене. В результате ребенок поручен соседям, отдан бабушке, отвезен в деревню, заброшен в интернате или в Интернете. В любом случае он без достаточного надзора, поэтому есть риск вовлечения в опасные компании.

Иногда истероидная мать начинает ненавидеть ребенка как причину неудач. Это ведь ребенок от неудачного мужа, и происходит перенос. Кроме того, он ей мешает организовать новую супружескую жизнь. И даже хорошие мамы, как в фильме «Зимняя вишня», вдруг ни с того ни с сего наказывают своего ребенка, а потом плачут.

С детьми истероиды часто скандалят, делают мишенью своих саркастических нападок. Одна маменька-истероидка, соревнуясь с дочкой-истероидкой, эдак при народе мужском: «Есть надо больше, а то остались от тебя только джинсы и кости».

Истероиды нередко требуют для своего ребенка в школе исключительных условий, исключительного внимания. Это можно использовать для дела: вы хотите для ребенка исключительных условий — давайте вместе делать исключительные условия, и истероидка начинает включаться в деятельность в школе.

Совсем иное дело — шизоидный родитель. Шизоид не заботится о семье. Дети заброшены в доме, может быть, и в детдоме,

¹ Для тех, кто не помнит: в сказке Юрия Олеши «Три толстяка» так звали мальчика-принца.

иногда и в роддоме. И в Интернете, конечно-конечно. Они ведь некоторая помеха для творчества, которое интереснее. Это психозащитно и с определенной дозой интеллектуализированного цинизма оправдывается: о моем ребенке позаботится человечество. Или: что я собой представляю, я знаю, а что выйдет из моего сына — не знаю; что же я буду вкладываться в него, пусть лучше я буду вкладываться в себя.

Но может случиться, что ребенок для шизоида-отца — тоже творчество: разучивать с ним стихи, следить, как он развивается, читать оригинальную педагогическую литературу и тут же применять прочитанное на практике. Шизоидная же мать малоэм-патична, эмоционально холодна. Она плохо разбирается в одежде, в модах. У нее может быть запущено лицо, и у ребенка оно нечистое. В ванной — волосы и кошачья шерсть, и ребенок не воспитывается в духе любви к чистоте. Не забывайте об этом и не давайте волю этим своим чертам.

Школьная дедовщина

Я в свое время прослыл жутким хулиганом. Мои родители с пятидесятого по пятьдесят третий год прошлого, XX века работали в небольшом, тогда еще районном, украинском городе Черкассы на берегу Днепра, чуть ниже Киева. Мама преподавала историю ВКП(б) в педагогическом институте, а папа был учителем истории и географии в средней школе. Когда-то в третьем классе (тогда я учился в Москве) к нам пришел настоящий учитель музыки, со скрипкой. Я сидел за четвертой партой и скрипку видел только издалека. Но меня заворожила эта скрипка прихрамывающего учителя. Он играл на настоящей скрипке. Я не мог тогда предположить, а он нам не объяснил, как устроено все в скрипке, он только играл нам хорошую музыку и разучивал с нами песни. Мне тогда было невдомек, что на смычке натянуты конские волосы. Я думал, что смычок — это прибитая к палочке длинная пластмассовая пластинка с зазубринками, чтобы они задевали струну. Но смычок с «зазубринками» меня не только устраивал, но и завораживал. В Москве в 1950 году я не мог мечтать о музыкальной школе. Музыкальные школы были не только расположены слишком далеко от моего рабочего района, но и морально недосягаемы. Когда мы оказались в Черкассах, мой папа, зная о моей мечте, разузнал, что в этом городе, причем не так далеко от квартиры, которую дали маме, есть музыкальная школа. Он меня отвел туда на пробу; к его удивлению, меня приняли, и я стал там не самым последним учеником. Тогда только я уяснил, что на смычке — конский волос, а вовсе не пластмассовая пластина с зазубринками. И мой учитель по скрипке Яков Львович Янов пошел с родителями и со мной в местный магазин музыкальных инструментов выбрать скрипку-половинку. Фабричную, не мастера... Но все равно счастье мое было почти безмерным; оно омрачилось лишь тем, что у родителей не хватило денег на футляр. И мама мне сшила для моей скрипки чехольчик из фланели. Вы поймете, почему я так подробно об этом написал. Фланель не очень хорошо отделяла от улицы хрупкий беззащитный инструмент. Мальчик со скрипочкой — это раздражало мальчишескую вольницу. Да еще и девочка Таня по прозвищу Персик возвращалась все время вместе со мной из музыкальной школы. Это тоже раздражало. И меня периодически били. Чувство справедливого гнева охватывало меня. Но. больше, чем за свою честь, я боялся за скрипку. И когда начинали бить, я загораживал мою скрипку всем своим существом и всей маломощной биомассой. Ну, побили и ушли, но скрипка цела, и я в очередной раз, стесняясь чехольчика, шел провожать Таню-Персик. А проводив, наталкивался снова на заградотряд из телохранителей Яковенко, двухпудового шкета, голова в шрамах, второгодника, двоечника, который иногда переходил на колы. И вот однажды я «спокойно» отложил скрипку — будь что будет — и двинулся на заградотряд. Я не видел никого из отряда. Я видел своим суженным сознанием только Яковенко. Дружки расступились. Я сказал:

— Стыкнемся? — Голос мой дрожал...

Стыкнуться — это для Яковенко было делом привычным. Но с младшими. Я же был одноклассником. А Яковенко был второгодником. Однако по весовой категории мы были одинаковы. К чести Яковенко, он не струсил — ну как же: на обстриженной голове было много крупных и помельче шрамов — своеобразные «медали за отвагу». Тогдашние «скинхеды» стриглись насильно школьными парикмахерами, и это было не униформой, а «санитарной нормой». Только нам, интеллигентным мальчикам со скрипочками и нотными папками, учителя разрешали махонькую челку, представлявшую предмет зависти. Стыкнуться — это значило, что мальцы из команды не смели уже бить. Стыкнуться — это дуэль. Это должно быть на равных. Яковенко стал в стандартную позицию. Но я работал нестандартно — откуда такой опыт? Подойдя вплотную — глаза в глаза, я что-то шипел, вроде бы не готовясь бить. Я уже знал, что тщедушный фельдмаршал Суворов говорил о быстроте и натиске, и поэтому я не стал размахивать руками и ногами, а, сжав кулаки, внезапно поместил их под подбородок гада. Локти сблизил внизу. И, собрав в точку все силы слабых своих рук, двумя кулаками нанес удар. Яковенко упал. И тогда я бил его ногами куда придется. Не знаю, сколько шрамов-медалей прибавилось на его бритой голове, но синяков на его «харе» было много. И было заведено целое школьное дело о хулиганстве ученика четвертого класса Егидеса Аркаши. Вызвали родителей. И как же это так: мать преподает историю ВКП(б) в пединституте, отец — учитель истории в школе, а воспитали хулигана.

Труднее всего мне было объясняться с мамой и папой. Я сказал, что, если меня еще тронут, я Яковенко убью. Конечно, сейчас я не потребовал бы от суда даже посадить этого мальчишку. В рассказе я передал только все эмоции, которые тогда испытал. Но родители на всякий случай перевели меня в другую школу.

А в ней произошла похожая история. Пятый класс. Там гроза одноклассников был второгодник Семенченко. Дело-то было на Украине. Так что — Семенченко. У него был стригущий лишай на голове. И он делал так: проводил ладонью по своему лишаю и сразу же по голове и лицу (да-да, и по лицу) какого-нибудь мальчика. В результате у многих из них тоже появился стригущий лишай. Родители и учителя не замечали или, по крайней мере, молчали. Ко мне Семенченко до поры до времени не подходил. Но счастье мое длилось недолго. Подошел. И произвел свой коронный жест — провел ладонью по своей голове... Но по моей голове не успел... Я еще раньше решил, что не дамся. И опять нестандартное решение (теперь, может быть, оно и стандартное, но тогда я его придумал сам внезапно). Я наступил ногой на его стопу и толкнул его обеими пятернями в грудь. Он упал. И опять избиение хулиганом Егидесом Аркашей — на голове от ударов моих каблуков трудно было понять, где у него стригущие лишаи, а где кровоподтеки. Пришлось перевести хулигана Егиде-са в параллельный пятый класс. Сейчас я понимаю, что Семенченко так самоутверждался, что это была гиперкомпенсация. Некрасивый, отстающий, со стригущим лишаем, несчастный. Учителям надо было бы пожалеть его, сделать для него что-то доброе, разумеется, помимо лечения. Но я тогда тоже был несчастным, и единственное счастье было избить обидчика.

А в шестом классе этой же школы пришлось драться за право «стрелять», то есть ухаживать, за отличницей (а я ведь тоже был отличник, черт возьми) Аллой Лысенко. Здесь уже русский мальчик Авдеев из седьмого «Б» подошел ко мне и решительно сказал:

— За Лысой — не стрелять! Понял ты?!!

Пришлось драться — опять дуэль, но не по правилам. Меня сразил удар головой — известный хулиганский прием, творчества никакого — так просто, одна наглость. В результате моих родителей позвали к директору: забирайте, мол, вашего хулигана из школы... Но тут мы переехали в Россию, в Пензу. Сказать, чтобы мое положение изменилось, я не могу. Все то же самое. Только страшнее, потому что удары были мощнее. Это был седьмой класс. Но мои родители, поверив Хрущеву, уехали строить социализм в отдельно взятом колхозе на Пензенщине, а я уехал к бабуле с дедушкой в родную Москву, где продолжил учиться в музыкальной школе, закончил седьмой класс и поступил в фельдшерско-акушерскую школу, где были сплошь девочки, а малочисленные мальчики уже не были такими драчливыми.

Преподавая в восьмидесятых годах в педвузах психологию, я специально стал интересоваться агрессией в детской и подростковой среде. Другие психологи почему-то и педагоги больше интересовались чем угодно: леворукостью, близорукостью, алкоголизмом, но не конфликтами. А вот я свою школьную жизнь помню как постоянную борьбу за достоинство, которое попиралось старшими ребятами, а потому эта тема близка мне. И когда говорят о дедовщине в армии, понимаю, как мы увидели на примере моих злоключений, что

ДЕДОВЩИНА В АРМИИ ТОЛЬКО ПРОДОЛЖАЕТСЯ.