Жанр и традиция литургического толкования

 

Жанр толкования на литургию имеет своим источником тайноводственные поучения IV века, произносившиеся для оглашенных – людей, вступающих в Церковь. Первоначально такие поучения имели форму проповеди, но вскоре были записаны и получили широкое распространение. Особенно известными стали гомилии таких выдающихся церковных деятелей, как святители Кирилл Иерусалимский, Амвросий Медиоланский, Иоанн Златоуст. Их творения оставались полезным учебным пособием и в тот период, когда в обычай вошло крещение в детском возрасте и акцент сместился с собственно катехизации на наставление и христианское просвещение молодых людей.

Целью тайноводственных поучений было объяснить слушателям значение церковных таинств, дать представление о совершаемом при этом чинопоследовании и о его духовном содержании.

Для истолкования таинств применялся тот же метод, что и в установившейся к этому времени традиции библейской экзегезы. Священное Писание рассматривалось как имеющее и буквальный, и духовный смысл. Например, практически все события Ветхого Завета могут восприниматься как относящиеся ко Христу, как исполнившиеся в Нем и таким образом обретшие в Нем свое истинное значение. Этот духовный смысл библейского повествования часто имеет ничуть не второстепенную, а, как минимум, равную буквальному смыслу ценность.

Для составителей мистагогий было естественным применять этот метод к словам и действиям богослужения. В их понимании литургия, как и Священное Писание, была путем, ведущим к Богу, путем обретения опыта божественной жизни.

Жанр мистагогического комментария во все времена сохранял тесную связь с литургическим обрядом, являясь важным свидетелем его изменения. Совокупность толкований на Божественную литургию составляет, таким образом, один из важнейших источников для изучения литургии верных византийского обряда. С другой стороны, со временем символизм стал существенно влиять не только на осмысление евхаристического богослужения, но и на форму его совершения, и некоторые из литургических комментариев предопределили позднейшие изменения в чине Божественной литургии и, в частности, Великого входа[1].

Кроме того, литургические толкования трудно понять правильно в отрыве от исторического и богословского контекстов их составления. Разные толкователи, объясняя неизменную в своей основе литургию, выделяли в ней различные моменты. Порой толкования одного и того же обряда различались очень сильно.

Но общим для всех этих истолкований является понимание того, что литургия сама по себе есть источник богословия. Так, по словам святителя Германа Константинопольского, «как и Священное Писание, литургия представляет собой откровение, в котором подразумевается множественность значений и которое воистину дает возможность участия в божественной жизни»[2].

Кроме того, общим для всех литургических толкований является понятие символа. Каждый обряд, действие, даже детали облачения что-либо символизируют. Но, говоря о символах и символизме, авторы мистагогических сочинений часто вкладывали в эти термины очень разный смысл. По аналогии с областью библейской экзегезы, среди толкователей Божественной литургии можно выделить два основных направления — александрийское и антиохийское. Александрийская традиция символизма восходит к трудам Оригена и Дионисия Ареопагита. Принцип толкования Дионисия выражен в его трактате «О церковной иерархии»: «Ибо чувственные святыни есть изображение святынь мысленных и путь, ведущий к ним»[3]. Истина духовна и, соответственно, не есть принадлежность материального мира, и, тем не менее, она может быть явлена в нем. Явлена посредством символа.

Символ в традиции Дионисия – это явление, раскрытие невидимой духовной реальности, способ сообщить о ней. Это отражение невещественных сущностей в чувственном мире, который для них создает необходимую опору[4].

Если нельзя истину определить, символ представляет ее образ. Представляя или выражая реальность, он творит ее присутствие, исполняет ее[5]. Перед чем­ либо трансцендентным мышление чисто рациональное должно остановиться и признать свою ограниченность, тогда как мышление в символах, напротив, может продолжить свое движение, восхождение к созерцанию божественных истин.

В отличие от александрийской, антиохийская традиция всегда была склонна связывать литургические обряды с исторической жизнью Христа. И в понятие символа здесь вложено иное значение: символ уже не являет реальность, а просто изображает, напоминает о событиях, которые уже были в прошлом или еще только должны произойти. При таком подходе литургические обряды рассматриваются как изображение в неких действиях земного служения Христа и, возможно, будущей судьбы мира (Страшного суда и вечного Царствия Божия). Соотнесение того или иного обряда с соответствующим событием может быть произведено по разным признакам, порой на основании чисто внешнего сходства, а значит, один и тот же момент богослужения может получать несколько толкований, иногда противоположных по своему смыслу. Символ в александрийской традиции целостен, он сразу вводит в соприкосновение с действительностью, которую представляет. Здесь же единый образ дробится на множество частей, каждая из которых обладает своим собственным значением. Оба этих способа толкования основаны на действительности, но первая являет соответствия целого, а вторая разъясняет детали[6].

Наиболее ярко этот метод проявился в гомилиях Феодора Мопсуестийского, отрывок из которых был приведен в начале работы. Здесь вся литургия толкуется как представление земной жизни, страданий и погребения Христа. В частности, Великому входу Феодор придал неизвестный до него погребальный символизм и вместе с тем сакраментальный мистицизм. Он избрал обряд принесения даров как наглядное действо, изображающее шествие Христа на Свою Крестную жертву. Впоследствии такое понимание Великого входа стало одним из основных в церковной традиции.