Первым заявил о значении «духа нации» для развития государства

 

Страх и предубеждение

 

В 1700 году Россию еще не боятся.

Даже победа над Швецией, и Ништадтский мир 1721 года не вызвали сильного страха. Скорее, удивление. Теория Лейбница пока не подтверждается.

Но вот наступают годы Семилетней войны 1756–1763 годов. Россия участвует в ней так, как не участвовала еще никогда. Российские вооруженные силы наголову громят одну из сильнейших армий Европы – армию Пруссии.

Ни англичане, ни французы разбить Фридриха Великого не смогли. А русские смогли! В сражениях под Куненсдорфом и Гросс-Егерсдорфом русские солдаты показали себя лучше прусских – лучше обученными, подготовленными, снаряженными. Они отважнее шли в бой, больше доверяли своим командирам, лучше атаковали и твердо держали оборону.

Русские офицеры по своей квалификации ничуть не уступали прусским и притом вели себя более объединенно, были отважнее и самостоятельнее.

Военная техника? И по качеству ружей, и по количеству и калибру артиллерийских стволов Российская империя нимало не уступает Пруссии, а часто ее превосходит. Грозно рявкает «единорог» – боевая гаубица, придуманная графом Шуваловым, посылая ядро на добрые 600 саженей, то есть без малого на километр!

11 января 1758 года русские войска вошли в Кенигсберг. Пруссаки тут же присягнули на верность императрице Елизавете: «кайзерин Елизавет», как они ее называли. До окончания Семилетней войны… вернее, до выхода из нее Российской империи в 1762 году, Восточная Пруссия четыре года входила в состав России, причем не как захваченная с бою часть территории неприятеля, а как одна из ее частей. Пруссаки платили налоги, вели себя совершенно лояльно к Российской империи. Они и не собирались выходить из ее состава после окончания войны.

В конце сентября 1761 года русские войска взяли Берлин. Оккупация длилась всего две недели, но это ведь была оккупация не чего-нибудь, но столицы вражеского государства! Представьте, что пруссаки захватили Москву, и жители города легко присягнули Фридриху. А теперь взят «на штык» еще и Петербург… Пусть даже на две недели.

Русские побеждали так, что о случайности не могло быть и речи. Некоторые историки всерьез считают, что именно в Семилетнюю войну Россия сделалась активным субъектом европейской политики.

Россия выигрывала за счет еще одного качества, не менее важного, чем качество вооружений или таланты полководцев: за счет патриотизма своих жителей.

Прусская армия укомплектовывалась любым сбродом, лишь бы завербовать подходящих парней, подпоив их в кабаке или пообещав спасение от суда. Ходила поговорка, что прусский солдат больше боится палки капрала, чем пуль неприятеля. Прусский воинский устав прямо запрещал водить колонны солдат через леса или даже по опушке леса, чтобы не провоцировать дезертирства.

Русский солдат или, по крайней мере, офицер был в первую очередь патриотом, слугой Отечеству и Государю. Он шел в бой не за миску каши и не за выслугу лет, а за Веру, Царя и Отечество. На фоне прусской армии это выглядело особенно привлекательно. Но ведь и британский флот в этот период времени формировался почти как прусская армия, а во Франции патриотами, преданными своей королевской династии, были в основном офицеры-дворяне.

Особенности русской армии заставляли задуматься не одних пруссаков…

Да и рядовые немецкие обыватели не горели особой преданностью своей державе. Они встречали русскую армию настороженно, но вовсе не как врагов.

В Пруссии было много сторонников принятия подданства России. Фридрих с его муштрой, культом армии и вечными войнами всем изрядно надоел, а тут появилась возможность сделаться частью большой и стабильной империи.

Русские притом проявляли практически поголовный, массовый патриотизм. Это отлично видела Европа, и страх проникал во многие сердца.

Ни Украинская война 1648–1667 годов, ни Северная война 1700–1721 годов не заставили бояться грозно нависшей над Европой Российской державы.

Теперь же рождается обоснованный страх перед огромной империей, которая все более властно вмешивается в «европейский полити́к».

Семилетняя война – время невиданной активизации всех негативных стереотипов, извлечение на свет Божий всех скверных суждений, всех отрицательных мнений о России и русских.

Середина – конец XVIII века – время формирования основных политических мифов о России, трансформация литературных и бытовых мифов в политические. Тех самых, которые до сих пор невероятно мешают нам жить.

И д’Эон «находит» «Завещание Петра Великого» именно в это время. И рассказы о зверстве и грубости русских становятся важной частью европейской политики. В прусских газетах постоянно писалось, что Елизавета взяла власть в результате дворцового переворота, что она внебрачная, незаконная дочь Петра. Что в русской армии постоянно избивают офицеров и потому многие немецкие офицеры из нее убежали. Что русские нечистоплотны и грубы, постоянно напиваются и устраивают драки между собой.

Когда русская армия З. Г. Чернышова в 1760 году входит в Берлин, генерал Тотлебен (что характерно – этнический немец) решил публично выпороть берлинских журналистов «за дерзкие выходки противу нашей императрицы в их зловредных изданиях».

Всего лишь выпороть, хотя по законам военного времени мог бы и повесить. Пресса и того испугалась.

«Весь город просил о монаршем милосердии к ним», после чего Тотлебен вообще отменил экзекуцию. Елизавета даже накричала на Тотлебена, укоряя, что из-за него и на нее, Елизавету, «будут смотреть как на монстру».

Елизавета Петровна была совершенно права! В Европе уже поднялся шум, – причем не в союзных с Пруссией государствах, а в союзных с Россией Австрии и Франции. Потому что, по мнению дорогих союзников, Россия должна восприниматься Европой как страна грубая и жестокая.

В Вене и в Париже очень обрадовались назревающему скандалу. Там ждали, когда же Россия проявит себя с худшей стороны, – и вот оно!

А в самой России черный миф о нашей стране получил неожиданное подкрепление: весь XVIII век – это эпоха формирования того слоя внутри самой России, который эти мифы радостно воспринимал, а часто и сам их выдумывал.

 

Глава 6

«Подкинутое сословие»

 

Слой в одинаковой степени беспочвенный и бестолковый – бестолковый именно потому, что беспочвенный.

И. Л. Солоневич

 

 

Раскол нации

 

Одним из своих подданных Петр ПРИКАЗАЛ стать европейцами. Другим он ВЕЛЕЛ остаться туземцами. Никакой добровольности. Ни малейшего права выбора.

Европейцам было велено сесть на шею туземцам и никогда с нее не слезать. Туземцы обречены были оставаться туземцами без малейшего шанса как-то изменить свое положение. Их дело – работать и обеспечивать русских европейцев.

Начался фактический раскол нации на два субэтноса, а то и два народа. И один из них находился в полном подчинении, в истинном рабстве у другого.

Русских европейцев даже к 1917 году было очень немного. Дворян при Петре – всего порядка 100 тысяч человек. К началу XIX века их уже тысяч 300–320. К началу же ХХ столетия – порядка 1 миллиона 300 тысяч. Если в 1700 году на 1 дворянина приходилось примерно 140 худородных русских людей, то к 1800 году уже только 100–110 человек, а в 1900 – 97–98 человек.

Интеллигентов, то есть неродовитых русских европейцев – побольше. Это верхушка купечества, предприниматели, весь образованный слой, начиная с окончивших гимназии. Всякий служилый и всякий образованный традиционно, со времен Петра – «европеец» по определению. «Европейцев» к 1917 году уже порядка 3 миллионов. Фактически именно они и только они имеют монополию на всякую вообще интеллектуальную деятельность.

Мы до сих пор изучаем историю всех 100 % россиян по высказываниям и мнениям этих 1–2–3 % населения. И каким мнениям! Сама наука как форма общественного сознания родилась в среде русских европейцев. И родилась в России в ту эпоху, когда многие «русские европейцы» перестали не только писать и говорить, но и думать по-русски.

 

Перевернутое сознание

 

Психология Московии определялась своим позитивным мифом: о Москве-Третьем Риме, Москве-Новом Иерусалиме, о величии своей национальной идеологии и превосходстве над иноземцами. Достаточно сказать, что на иконах и на фресковых росписях в церквах бесов изображали бритыми и в немецких кафтанах. У бесов изо рта и носа шел дым.

Когда Петр шел по Москве в немецком мундире с трубкой во рту, он не мог придумать более выразительного образа, который бы напрямую указывал, что он – антихрист.

Когда солдаты Преображенского полка тащат в тюрьму старообрядца, что видят люди? Что существа в немецких мундирах, изрыгая дым из пастей, ругаясь матом, волокут на муки, в своего рода «земной филиал» ада русского человека… И за что волокут-то? За веру…

Русский европеец мог быть вполне искренним патриотом, верным слугой Царя и Отечества. Он испытывал к своей стране естественные сыновние чувства и от души стремился исполнить свой долг, отстоять интересы государства Российского. Но страна и народ делились для него на две части: на русскую Европу, к которой он принадлежал и с которой был связан тысячами нитей. И на русскую Азию, которая окружала со всех сторон его Россию, но оставалась чужой.

Русский европеец хорошо видел туземную Россию и знал туземцев (простолюдинов), как помещик – крестьян, офицер – солдат, предприниматель – рабочих, чиновник, врач, учитель – тех, для кого он работал. Хуже всех знал туземцев научный работник или преподаватель университета, – он мог месяцами и годами не видеть туземцев, кроме прислуги.

Европеец понимал туземца без переводчика. Но что проку, если сам строй их понятий, вкладываемый в смысл слова, различен?

Европеец никогда не признает ровней себе туземца. Любой европеец, не только князь или магнат из Петербурга, но и земский учитель, фельдшер, телеграфист, чувствует себя колонизатором в захваченной стране русских туземцев. Британцем в Индии или французом в Западной Африке.

И в XVIII, и в начале XX века русского европейца сразу видно: он внешне отличается от туземца. Русские европейцы по-другому одеваются, живут в иначе организованных домах, иначе едят иначе приготовленную пищу. Я не рассказываю ничего нового.

Ничего такого, что не знали бы предки. Особые русские рестораны и трактиры с национальной кухней описывает В. А. Гиляровский. Они отличались от обычных ресторанов с европейской кухней.

 

Денди.

Этакий «гламур» XIX века

 

Описывая страдания своего героя, Чехов пишет: «С тех пор как я стал превосходительством и побывал в деканах факультета, семья наша нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем, теперь меня кормят супом-пюре, в котором какие-то белые сосульки, и почками в мадере. Генеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей».

Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» – попович, а отнюдь не дворянин. Это очень симпатичный персонаж. Но при всей своей антибольшевистской риторике и он рассуждает о людях, которые на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны.

Лев Гумилев рассказывал, что в начале XX века, перед Первой мировой войной, очень увлекался «дикарями» Америки и Африки, часто читал о них книжки. И одна из подруг его мамы, Анны Ахматовой, как-то недовольно заявила мальчику: «Да что ты все с этими дикими носишься, Лёвушка?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Очень хорошо заметно, что сначала дворянство, потом и интеллигенция чувствуют себя европейцами, и притом вовсе не немцами и французами. Они русские… и в то же время они эмигранты, живущие в туземной стране. Они со всех сторон окружены дикими туземцами.

В XVIII веке говорили: «дворянство и народ». В XIX и XX веках – «интеллигенция и народ». Интеллигенция оказывалась как бы не входящей в народ или каким-то особым, тоже русским, но другим русским народом.

Выразительна щемящая цитата из Бунина: «Русь слиняла в два дня… Поразительно, но она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… Остался подлый народ…» Трудно понять соотношение этого «подлого народа» и Руси… Если Русь «рассыпалась в два дня», если «подлый народ» сам не Русь, то кто он?

Чуть дальше Иван Бунин объясняет: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря». Как всегда в таких случаях, возникает вопрос о способе, как их различить, Русь и Мерю? Измерять черепной указатель, как в Третьем рейхе? Делать анализ крови? Анализ мочи?

А Бунин различает!

«Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: „Cave furem“. На эти лица ничего не надо ставить – и так все видно».

«Это не просто дрожь отвращения при виде политических врагов. Ни один красный не оценивается так же, с такой же мерой чисто физического отвращения. Да ведь Урицкий и Троцкий – тоже люди своего круга, пусть и политические враги.

Если же крестьяне на Украине воюют с большевиками – вроде свои? Но их тоже нельзя ставить на один уровень с добровольчеством… А все-таки дело заключается больше всего в „воровском шатании“, столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей».

А люди из «подлого народа»… Вот они: «какие-то мерзкие даже по цвету лица, желтые и мышиные волосы». «Все они (лица людей. – Авт.) почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью. Каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем. Даже «глаза мутные, наглые».

Дело вовсе не в том, что Бунин – скверный человек и не любит русский народ. Бунин по-своему предельно жестко отразил следствие этого трехсотлетнего разделения народа на правящих дворян, вечно всем недовольных интеллигентов… и всех остальных.

Бунин, скорее, зеркало трехвекового раскола нации. Который, может, и начался тогда, когда «лучшим людям города» было приказано брить лицо и курить трубку.