Осип и надежда. 1 мая — 100 лет с первой встречи в киеве великого поэта и его легендарной жены

29 апреля 2019

КОЛУМНИСТЫКУЛЬТУРА

…В Киев Осип Мандельштам приехал в середине апреля 1919 года — и в несколько неожиданной для себя официозной роли — наркомпросовского комиссара, или, точнее, эмиссара. Он был откомандирован из Москвы, из Отдела реформы высшей школы в Наркомпросе для работы в Театральном отделе Киевского Губнаробраза. Вместе со своим братом Шурой и Рюриком Ивневым он остановился в гостинице «Континенталь», раз или два читал свои стихи на вечерах.

Кульминацией его «эмиссарства» в Киеве в 1919 году стало карнавально яркое празднование Первомая. Этот день, — быть может, самый важный и самый насыщенный в его жизни — сложился из трех разрозненных составляющих.

Утром — поход в Киево-Печерскую Лавру, впечатление — самое удручающее: «…Здесь та же “чрезвычайка”, только “навыворот”. Здесь нет “святости”»

Днем — собственно первомайские торжества и демонстрация на Софийского площади, где разместились не только собор и памятник Хмельницкому, но и цитадель советского правительства. Стараниями добровольцев-авангардистов — художников, литераторов, артистов и музыкантов — площадь, да и весь город, изменились до неузнаваемости.

Через улицы тянулись полотнища с подобающими случаю лозунгами, наспех разрисованными студийцами и студийками Экстер. На той же Софийской, рядом с конным, но все еще бронзовым, гетманом Хмельницким встал гипсовый обелиск в честь Октябрьской революции. Тут же, рядом, такие же гипсовые Ленин и Троцкий и узенькая фанерная «триумфальная арка», сквозь которую браво гарцевали конные красноармейцы и опасливо дефилировали все сознательные граждане. На Крещатике — гипсовый же Карл Маркс, на Красноармейской — такой же Фридрих Энгельс, на Европейской площади — Тарас Шевченко, перед Оперой — Карл Либкнехт, на Контрактовой — Роза Люксембург, а возле завода «Арсенал» — Яков Свердлов, сраженный буржуазной «испанкой».

Но Мандельштама, стоявшего, скорее всего, на начальственной трибуне на Софийской, впечатлили не аляповатые фигуры-однодневки, а монументальные стены прекрасного собора. Показывая на них, он сказал Ивневу: «Поверьте, что всё это переживет всё».

А вечером того же дня — премьера спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), поставленного в Соловцовском театре Константином Марджановым. Угнетенные испанские средневековые женщины дружно восставали против своих угнетателей и насильников, а в самом конце, плотоядно поводя бедрами, ни с того ни с сего кричали: «Вся власть советам!» Исаак Рабинович, один из лучших учеников Экстер, был сценографом спектакля, а одной из двух его ассистенток — Надя Хазина. После представления на поклоны выходили и они, вкушая свою толику успеха — оглушительные аплодисменты и вороха дешевых киевских роз.

Тогда-то, возможно, Осип и увидел ее впервые. Но в тот же вечер состоялась и вторая встреча…

Завершением этого бесконечного дня стало празднованье 26-летия Александра Дейча, критика и переводчика и все из того же киевского «табунка». Отмечалось оно в кафе «ХЛАМ» («Художники — Литераторы — Артисты — Музыканты»), находившемся в подвале той самой гостиницы «Континенталь», где остановились братья Мандельштамы. Он спустился вниз и был немедленно приглашен присоединиться к кампании, дружно шумевшей за составленными столиками. За одним из них сидела и Надя Хазина, та самая юная художница из театра, вскидывавшая иногда в его сторону прекрасные и полные насмешливого любопытства карие глаза.

Мандельштама попросили почитать стихи — и поэт, обычно на публике капризный и заставляющий себя уговаривать, тут же и охотно согласился. Дейч тогда записал: «Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам… Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.» Смотрела на поэта и она — зрачки в зрачки, дерзко и загадочно улыбаясь…

Разгоряченные, они вышли на улицу (оба курили) — и за столики уже не вернулись. Всю ночь гуляли по притихшему после праздника городу, вышли по Крещатику на Владимирскую горку и, забыв о гипсовых идолах и о вполне осязаемых бандитах и страхах, кружили аллеями по-над Днепром, встречали рассвет над Турухановым островом. И, не умолкая, говорили — обо всем на свете.

Пробирал холод, и мандельштамовский пиджак перекочевал на Надины плечи. Но со своей задачей не справлялся и как надо не грел. Не беда: через каждые сто метров парочка останавливалась — обнимались, целовались, перешептывались…

Сама Надежда вспоминала об этом так: «В первый же вечер он появился в “Хламе”, и мы легко и бездумно сошлись…». А 10 мая была завершена «Черепаха» — стихи ничем еще не потревоженного счастья, где «холодком повеяло высоким от выпукло-девического лба» и где только «мед, вино и молоко».

Второго мая в греческой кофейне их «благословил» Владимир Маккавейский, ближайший Надин друг и поэт из семьи богослова: большего для освящения таинства любви между евреем, выкрестом-кальвинистом, и еврейкой, крещеной православной, явно не требовалось.

В Киеве Мандельштам провел тогда еще три с лишним недели. Не ранее 24 мая — и всё в том же сопровождении — он возвращается в столичный Харьков, где хлопочет о командировке в Крым, тогда еще «красный». Вскоре, однако, возвращается — вдвоем с Шурой — в Киев, где они снова поселяются в «Континентале». После того как их оттуда вежливо попросили, братьев приютил кабинет Надиного отца — известного киевского адвоката Якова Аркадьевича Хазина.

2

С тех пор 1 мая стало для Осипа и Надежды их датой — как бы сакральной и совершенно свободной от пролетарских коннотаций. Мандельштам вспоминал о ней, например, 23 февраля 1926 года, когда писал: «Надюшок, 1 мая мы опять будем вместе в Киеве и пойдем на ту днепровскую гору тогдашнюю…»

Вспоминали ее и в 38-м, в снежной западне в Саматихе, когда под самое утро 2 мая, ровно в 19-ю годовщину киевской «помолвки», их разбудили энкавэдэшники и разлучили уже навсегда. «Ночью в часы любви я ловила себя на мысли, — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след — смесь двух воспоминаний».

1 мая 2019 года — столетие со дня встречи и знакомства в Киеве петербуржца Осипа Мандельштама и киевлянки Надежды Хазиной. Это была любовь с первого взгляда, неотрывная от топографии Киева — города, в котором произошла эта встреча.

3

Осип Мандельштам, один из величайших русских поэтов XX столетия, 19 лет из своей 47-летней жизни счастливо прожил со своей женой, Надеждой, являя с ней гармоничный жизненный симбиоз.

Он посвящал ей замечательные стихи — как же иначе?

Она — посвятила его стихам и его памяти всю свою 80-летнюю героическую жизнь.

Сберегла, в том числе в собственной памяти, корпус поздних стихов, запустила их в самиздат и в тамиздат, сохранила и собрала архив поэта и передала его на хранение в Принстонский университет. Кроме того, сама переложилась в писателя: ее мемуары — не только свидетельство близкого человека и вовсе не приложение к собранию сочинений мужа, а беспощадный анализ времени, в котором ей и Осипу Мандельштаму выпало жить, и великолепная русская проза.

Павел Нерлер, специально для «Новой»

 

 

Гражданственное. Дмитрий Быков: «И если б мы в теченье года к себе забрали все ОРДЛО...»

Дмитрий Быков25 апреля 2019

КОММЕНТАРИИКУЛЬТУРА

Петр Саруханов / «Новая газета»

А что до паспортной раздачи
В так называемом ОРДЛО —
То я не знаю, как иначе
Начальство действовать могло.

Кто хочет русского гражданства,
Посулом Путина влеком, —
Тот поделом его дождался
И должен хавать целиком:

Во весь размах, со всем набором,
Пополнив жалобную рать,
Со всем бесправьем, о котором
Отлично знал (не надо врать!),

С судьбой без выборов, без правил,
С законом, виденным в гробу,
Отлично зная, что оставил
При входе право на борьбу,

И их полно таких — готовых
Жить по лекалу сапога,
Чей образ прост в своих основах
И невозможен без врага.

Таких людей я знаю с детства
И даже их ценю уже:
В формате дачного соседства
Или, допустим, в гараже

Они бесценные ребята,
Не хуже Ельцина и Ко.
Жить рядом с ними трудновато,
Но мимикрировать легко.

Ведь знал же Крым, куда он лезет,
И признавалось большинство,
Что не о славе русской грезит,
А чтоб решали за него.

Есть колоссальная прослойка
Людей, боящихся свобод,
Причем боящихся настолько,
Что это прямо их гребет.

Про русский мир на их бы месте
Я вообще бы помолчал —
Не столько из понятья чести,
А из совсем иных начал.

Таким угодливым и сирым,
И приблатненным, Бог, прости,
Не стоит зваться русским миром:
Им долго до него расти.

Но этот тип конкретных граждан,
Чье зренье прямо и светло,
Кем вечный Путин столь возжаждан, —
Я предложил бы звать ОРДЛО.

В том слове есть орел и орден,
Подойник, дембель, трудодень,
Желанье дать и взять по морде,
Гордыня, падло и мордень,

Когда-то их деды чморили,
Теперь, с дистанции годов,
Они в псевдославянском стиле
В фонтанах бурно чтут дедов.

Донецк — не центр таких попыток,
Тип обозначился давно —
Таких в Израиле избыток,
Таких в казачестве полно,

Вопрос не в мстительности тона
Или в законе кулака —
А просто публика с раена
Эпохи позднего совка.

Вот есть, к примеру, Стивен Сигал,
Он гопник, если по уму,
И как он рвался, как он прыгал,
Чтоб дали подданство ему!

И все стареющие звезды,
Что были некогда круты,
И все развесистые гроздья
Сверхрадикальной гопоты,

Все феминистки, анархистки
(По сути, те же дембеля),
Я взял бы их, поскольку близки,
Под власть родного короля.

Я даже думаю, в ИГИЛе*,
Запретном на родной земле,
По духу много наших были
И пригодились бы в ОРДЛЕ:

Могли бы, скажем, взрывниками —
Взрывать же надо, се ля ви, —
Могли бы просто земляками:
Ты зема? Нет? Тогда лови.

Я взял бы даже Ким Чен Ына,
Воинственного мещанина,
А Трамп с упертостью свиной
Отгородил бы нас стеной.

И если б мы в теченье года
К себе забрали все ОРДЛО —
Каким источником дохода
Оно бы сделаться могло!

Весь мир нас звал бы казачками,
Сынками матушки-зимы,
Воинственными старичками —
И завалил окорочками
За то, что их забрали мы!