Второй переворот; изменения в строе семьи; право старшинства исчезает; род распадается.

Переворот, ниспровергший царскую власть, изменил скорее внешний вид управления, чем самый строй общества. Он не был делом рук низших классов, для которых являлось бы выгодным разрушить древние учреждения. Переворот этот совершила аристократия, которая хотела во чтобы то ни стало удержать их; следовательно, он был сделан не для того, чтобы разрушить древнюю организацию семьи, но, наоборот, для того, чтобы сохранить ее. Цари делали часто попытки поднять низшие классы и ослабить роды, и за это именно цари были низвержены. Аристократия совершила политическую революцию для того, чтобы воспрепятствовать революции социальной и перемене семейного строя. Она захватила в свои руки власть не столько из стремления к господству, сколько для того, чтобы защитить от нападений свои древние учреждения, свои старинные начала, свой домашний культ, свою отеческую власть, родовой строй и, наконец, все частное право, которое установила первобытная религия.

[с. 288] Это общее и громадное усилие аристократии было вызвано, следовательно, опасностью. Но, как мы видим, вопреки всем ее усилиям и даже самой победе опасность продолжала существовать: древние учреждения начали колебаться, и в самом внутреннем строе семьи предстояло совершиться важным переменам.

Древний родовой строй, основанный семейной религией, не уничтожился в тот день, когда люди перешли к строю гражданской общины. Отказаться от него тотчас же не хотели или, вернее, не могли. Главы семей стремились сохранить свою власть, а низшие классы не сразу пришли к мысли освободиться от нее. Таким образом, древний родовой строй помирили со строем гражданской общины. Но по существу это были два совершенно противоположных друг другу строя, и соединить их вместе навсегда нечего было надеяться; раньше или позже между ними должна была возгореться борьба. Семья многочисленная и неделимая была слишком сильна и слишком независима, чтобы общественная власть не почувствовала желания или даже необходимости ослабить ее. Гражданская община должна была или распасться, или уничтожить семью.

Древний род со своим единым очагом, своим верховным главою, своим неделимым владением вполне понятен, пока продолжается состояние обособленности и пока не существует другого общества кроме рода; но как только люди соединились в гражданскую общину, в ту же минуту, неизбежно, должна была уменьшиться власть главы рода, так как, в то самое время, как он являлся неограниченным владыкою у себя, он был, вместе с тем, и членом общины и, как таковой, обязан был приносить некоторые жертвы во имя общих интересов, а общие для всей общины законы требовали от него повиновения. В его собственных глазах, а главное в глазах подчиненных, его власть была уменьшена. Затем в этой общине, как бы ни была она аристократически построена, низшие классы все же имели [с. 289] некоторое значение, хотя бы даже в силу своей многочисленности.

Род, имеющий несколько отраслей, который является в комиции, окруженный толпою клиентов, естественно имеет более значения при обсуждении общественных дел, чем малочисленная семья, насчитывающая в своей среде мало рабочих рук и мало воинов. Поэтому и низшие классы не замедлили понять свое значение и силу, — у них явилось известное чувство гордости и стремление к лучшей участи. Прибавьте к этому соперничество глав отдельных семей, боровшихся за влияние и старавшихся взаимно ослабить друг друга. Прибавьте еще жадное искание общественных должностей гражданской общины, для достижения которых они ищут популярности; а для выполнения должностей главы семей пренебрегают или даже вовсе забрасывают свои собственные мелкие местные владения. Эти причины произвели мало-помалу как бы некоторое ослабление в строе рода; те, в чьих интересах было поддерживать это учреждение, стали меньше об этом заботиться, те же, в чьих интересах было его изменить, сделались более смелы и сильны.

Закон неделимости, составлявший силу древней семьи, мало-помалу перестал соблюдаться. Право старшинства — условие единства семьи — исчезло. Нечего, конечно, ожидать, чтобы какой-нибудь из древних писателей сообщил нам в точности время этой великой перемены. Дня такого, по всей вероятности, и не было; перемена эта произошла не в один год, она совершилась медленно; сначала в одной семье, потом в другой и, наконец, мало-помалу во всех. Она закончилась, а как это случилось никто этого и не заметил.

Вполне понятно, что люди не перешли сразу, одним скачком, от неделимости отцовского наследия к его ровному разделу между братьями. Между этими двумя порядками должна была образоваться переходная ступень. Быть может, в Греции и в Италии дела шли таким же образом, как и в древнем индусском обществе, где религиозный закон, предписав [с. 290] неделимость родового наследия, предоставил отцу свободу дать по своему усмотрению некоторую часть из этого имущества его младшим сыновьям; затем потребовав, чтобы старший имел по крайней мере двойную часть, закон тут же разрешает равный раздел и кончает тем, что даже советует его.

Но у нас нет никакого указания на счет подобного хода вещей. Одно вполне достоверно, что право старшинства и неделимость (имущества и семьи) были в древности законом, а затем и то и другое исчезло.

Такая перемена совершилась неодновременно и не одинаковым образом во всех гражданских общинах. В некоторых из них закон довольно долго удержал нераздельность наследственного имущества. В Фивах и в Коринфе эта нераздельность была в полной силе еще в восьмом веке. В Афинах законодательство Солона указывает еще на некоторое преимущество старшего. Есть города, где право старшинства исчезло только вследствие восстания. В Гераклее, в Книде, в Истрии, в Марсели младшие отрасли семей взялись за оружие, чтобы уничтожить одновременно отцовскую власть и привилегию старшего. Начиная с этого времени, иная греческая гражданская община, состоявшая до тех пор из какой-нибудь сотни людей, пользовавшихся правами граждан, насчитывала их теперь пятьсот и шестьсот. Все члены аристократических семей сделались гражданами, и всем им был открыт доступ в сенат и к общественным должностям гражданской общины.

Невозможно определить, в какую эпоху исчезло в Риме преимущество старшего. Очень вероятно, что цари среди своей борьбы против аристократии сделали все, что только могли, чтобы уничтожить его и таким образом разрушить родовой строй. При самом начале республики мы видим сто сорок новых членов, вошедших в сенат. Они происходили, говорит Тит Ливий, из первых рядов сословия всадников. А мы знаем, что первые шесть центурий всадников состояли из патрициев.

[с. 291] Таким образом, патриции заместили пустые места в сенате. Но Тит Ливий прибавляет одну очень многозначительную подробность: начиная с этого времени, стали различать две категории сенаторов: одни сенаторы назывались patres, а другие conscripti. Все они были равно патрициями, но patres были главами ста шестидесяти родов, которые еще существовали, а conscripti были избраны из младших отраслей родов. В самом деле, можно вполне допустить, что этот многочисленный и энергичный класс согласился помочь делу Брута и patres только с тем условием, чтобы ему были даны права гражданские и политические. Он приобрел таким образом, благодаря тому, что в его помощи нуждались, те права, которые этот же класс завоевал себе оружием в Гераклее, Книде и в Марсели.

Итак, право старшинства исчезло всюду. Это был великий переворот, начавший собою преобразование общества. Италийский и эллинский роды потеряли свое первобытное единство. Отдельные отрасли рода разделились; у каждой из них была своя собственность, свое особое владение, свои особые интересы, своя независимость. Singuli singulas familias incipiunt habere, говорит законовед. В латинском языке существует старинное выражение, которое происходит, как кажется, из этой эпохи: familiam ducere говорилось о том, кто отделялся от своего рода и становился сам родоначальником новой семьи, как говорилось ducere coloniam о том, кто покидал метрополию и отправлялся в даль, чтобы основать колонию. Брат, который отделился таким образом от старшего брата, имел с тех пор свой собственный очаг, который он зажег, без сомнения, от общего очага всего рода, как зажигала свой очаг колония в пританее метрополии. Род сохранял с тех пор только известную религиозную власть по отношению к различным семьям, которые отделились от него. Его культ занимал первое место среди всех других культов семей; семьи не имели права забывать, что они произошли от данного рода; они продолжали носить его имя; в определенные дни они [с. 292] собирались вокруг общего очага, чтобы воздать почести древнему предку или божеству-покровителю. Они продолжали иметь даже общего религиозного главу; очень возможно, что старший сохранил за собою привилегию жреческого сана, который долгое время оставался наследственным. Во всем же прочем они были совершенно независимы.

Это распадение рода имело важные последствия. Древняя священная семья, которая образовала так тесно связанное, прочно построенное и могущественное целое, была навсегда ослаблена. Этот переворот подготовил все другие перемены и сделал путь для них более легким.

Глава VI

Клиенты освобождаются.

1. Что такое была клиентела вначале и как она преобразовалась.

Вот еще один переворот, время которого невозможно точно обозначить, но который безусловно изменил строй семьи и самого общества. Древняя семья заключала в себе, под властью единого главы два неравные класса людей: с одной стороны, младшие отрасли семьи, т. е. людей естественно свободных, с другой, слуг или клиентов, т. е. людей, стоящих гораздо ниже по своему рождению, но связанных с главою семьи своим участием в домашнем культе. Из этих двух классов первый, как мы уже видели, вышел из своего подчиненного состояния, второй же с ранних пор начинал стремиться к своему освобождению. Постепенно он достиг этого; клиентство видоизменилось и, наконец, совершенно исчезло.

Древние писатели ничего не рассказывают нам об этой громадной перемене. Точно так же, как составители хроник в средние века не сообщили нам ничего о том, [с. 293] каким путем преобразовалось мало-помалу сельское население. В жизни человеческих обществ было очень много переворотов, воспоминание о которых не сохранилось ни в одном писанном документе. Писатели не замечали их, потому что эти перевороты происходили медленно и нечувствительно, без очевидной борьбы; это были глубокие, но скрытые перевороты, которые колебали самые основы человеческого общества, не проявляясь ничем на поверхности, и те же самые поколения, которые работали над ними, не замечали их. История может заметить эти перемены лишь долго спустя после того, как они совершились, когда, сравнивая две эпохи жизни какого-нибудь народа, она находит между ними такие огромные различия, что становится очевидным факт громадной революции, совершившейся в промежуток между этими эпохами.

Если обратиться к тому изображению древней клиентелы в Риме, какое нам рисуют писатели, то перед нами будет поистине учреждение золотого века. Что может быть более гуманного, человечного, чем этот патрон, который защищает своего клиента перед судом, который помогает ему своими деньгами, если он беден, который заботится о воспитании его детей? Что может быть трогательнее клиента, который, в свою очередь, поддерживает патрона, впавшего в нужду, платит его долги и отдает все, что имеет, чтобы заплатить за него выкуп. Но в законах древних нет такого обилия чувств, а бескорыстная привязанность и преданность никогда не были установлениями закона. Нам нужно составить себе другое понятие и о клиентеле, и о патронате.

Насчет клиентов мы знаем самым достоверным образом, что клиент не мог ни уйти от своего патрона, ни выбрать себе другого, и что он был наследственно от отца к сыну прикреплен к одной и той же семье. Если бы мы знали только это, то и этого было бы достаточно, чтобы составить себе представление о положении клиента, которое не могло быть особенно сладким. Прибавим еще, что клиент не был собственником земли; земля принадлежала патрону, который, как глава домашнего культа и также как член [с. 294]гражданской общины, имеет один право быть собственником земли. Если клиент и обрабатывает ее, то только от имени своего господина и в его пользу. Он не владеет вполне даже своею движимостью, своими деньгами, своим имуществом. Доказательством является то, что патрон может взять это все у него для уплаты своих собственных долгов или своего выкупа. Таким образом, у клиента нет ничего своего. Правда, патрон обязан заботиться о его пропитании и о пропитании его детей, но клиент обязан работать для патрона. Нельзя сказать, чтобы он был рабом в точном смысле; но у него есть господин, которому он принадлежит и воле которого он подчинен решительно во всем. Всю свою жизнь он остается клиентом, а после него и его сыновья.

Есть некоторая аналогия между древним клиентом и крепостным средних веков. В сущности принцип, обязывающий их к повиновению, не один и тот же. Для крепостного этим принципом является право собственности, осуществляемое одновременно и на землю и на человека; для клиента этот принцип лежит в законах домашней религии, с которой он связан под властью патрона, ее жреца. Помимо же этого, как для клиента, так и для крепостного зависимость была одна и та же: один связан со своим патроном так же, как другой со своим господином; клиент точно так же не может покинуть род, как крепостной — свой участок земли. Клиент, как и крепостной, остается со своим потомством в наследственной зависимости от господина. Одно место у Тита Ливия заставляет предполагать, что клиенту было запрещено жениться вне рода, точно так же, как крепостному было запрещено жениться вне своей деревни. Но факт вполне достоверный, что клиент не имел права жениться без разрешения своего патрона. Патрон может отобрать себе землю, которую обрабатывает клиент, и взять у него его деньги, так же, как господин имеет право это сделать по отношению к своему крепостному. Если клиент умирает, то все то, чем он [с. 295] пользовался, переходит по праву к патрону так же, как наследство крепостного принадлежит его господину.

Патрон не только господин, он в то же время и судья; он может осудить на смерть клиента. Более того, он религиозный глава. Клиент склоняется перед этой двойной властью, одновременно и физической и духовной, которая овладевает его телом и душой. Правда, религия предписывает известные обязанности и патрону, но судьей этих обязанностей является единственно он же сам, и кроме того эти обязанности ничем не санкционированы. Клиент ни в чем не видит себе покровительства; он не является гражданином сам по себе; если он хочет явиться перед судом гражданской общины, то его должен вести туда патрон и сам должен за него говорить. Может ли клиент сослаться на закон? Но он не знает его священных формул, а если бы и знал, то первый закон для него — никогда не свидетельствовать и не говорить против своего патрона. Без патрона для него нет правосудия; против патрона — нет защиты.

Клиенты существуют не только в Риме; они существуют также у сабинян и у этрусков, где они составляют часть manus каждого начальника. Клиенты встречались в древнем эллинском роде точно так же, как и в роде италийском. Правда, в дорийских гражданских общинах, где родовой строй исчез рано и где побежденные были прикреплены не к семье господина, а к участку земли, нечего искать клиентелы. В Афинах и в гражданских общинах ионийских и эолийских мы находим клиентов под именем тетов или пелатов. Пока господствует аристократический строй, теты не составляют части гражданской общины; замкнутый в семье, из которой он не может выйти, тет находится в подчинении у эвпатрида, который имеет тот же характер и ту же власть, как и римский патрон.

Можно вполне предположить, что еще с раннего времени между патрициями и клиентами возникла ненависть. Легко [с. 296]вообразить себе, какова была жизнь в семье, где один имел всю власть, а другой никаких прав, где повиновение, безнадежное и безграничное, было бок о бок с ничем не сдерживаемым полновластием, где у самого лучшего господина являлись вспышки горячности и капризы, и у самого сдержанного слуги являлась горечь, злоба и гнев. Одиссей — добрый господин; посмотрите, с какою отеческою нежностью относится он к Эвмею и Филетию. Но он же приказывает умертвить слугу, который оскорбил его, не узнав, и предать смерти служанок, впавших в вину, которая явилась вследствие его же отсутствия. В смерти женихов он ответствен перед гражданской общиной, но в смерти его слуг никто не спрашивает у него отчета.

В том состоянии обособленности, в котором долгое время жила семья, клиентела могла сложиться и держаться. Домашняя религия была тогда всемогуща над душою человека; человек, бывший жрецом этой религии по праву наследования, казался низшим классам каким-то священным существом. Он был более, чем человек, он был посредник между людьми и Богом. Его уста произносили могущественные молитвы, священные формулы, которым боги не могли противиться и которые привлекали или благоволение, или гнев божества. Перед подобной силой нужно было преклониться; повиновение предписывалось здесь верою и религией. Кроме того, каким образом могла явиться у клиента мысль об освобождении? Весь его кругозор замыкался той семьей, с которой он был связан. В ней одной он находил спокойную жизнь, обеспеченное существование; в ней одной у него был господин, но зато в ней же одной он находил себе и покровителя, в ней одной был для него алтарь, к которому он мог приближаться, боги, которым он имел право молиться. Покинуть эту семью, это значило стать вне всякой социальной организации и вне всякого права, это значило потерять своих богов и отказаться от права молитвы.

Но с тех пор как была основана гражданская община, [с. 297] клиенты различных семей могли видеться друг с другом, говорить, сообщать взаимно друг другу свои желания, рассказывать о своих обидах, сравнивать различных господ и предвидеть для себя лучшую участь. Взгляд их затем начал проникать дальше тесных границ семьи; они видели, что и вне ее существовало общество, правила, законы, алтари, храмы, боги; выйти из семьи не представлялось им более непоправимым несчастием. Стремление это становилось с каждым днем все сильнее, положение клиента стало представляться все более и более тяжким бременем, и понемногу перестали верить в то, что власть господина была законна и свята. Тогда в сердца этих людей проникло горячее, страстное желание свободы.

Без сомнения, ни в одной гражданской общине история не сохранила воспоминания об общем восстании класса клиентов. Если где-нибудь и происходила борьба с оружием в руках, то она была замкнута и скрыта в недрах каждой семьи. В семье можно было видеть в течение нескольких поколений, с одной стороны, энергичную борьбу за независимость, с другой — непреклонное подавление этих попыток. В каждом доме разыгрывалась длинная драма, которую изобразить теперь нет возможности. Одно можно только сказать, что усилия низшего класса не остались без результата; непреодолимая необходимость принудила мало-помалу господ поступиться кое-чем из своего полновластия. После того, как власть перестает уже казаться справедливою подчиненным, требуется еще время, чтобы она перестала казаться такою же и властителям; но это совершается постепенно, и тогда господин, который не верит более в законность своей власти, плохо ее защищает или же в конце концов отказывается от нее. Прибавьте к этому, что низший класс был полезен, что его руками возделывалась земля и создавалось, таким образом, богатство господина, и что с оружием в руках этот класс составлял силу господина среди взаимных столкновений семей, что поэтому даже благоразумие требовало удовлетворить его требования, что личный интерес [с. 298] соединялся тут с гуманностью и советовал делать уступки.

Весьма вероятно, что положение клиентов улучшалось постепенно. Вначале они жили в доме господина и обрабатывали вместе общую собственность. Позже каждому из них был отведен особый участок земли. Клиент должен был чувствовать себя счастливее от такой перемены. Он работал еще, без сомнения, в пользу господина; земля не принадлежала ему, скорее он ей принадлежал. Но все равно, он возделывал ее долгие годы подряд, и он любил ее. Между ним и ею установилась связь, не та связь, какую религия собственности установила между землею и ее собственником, но другая связь, та, которую труд и даже страдание могут образовать между человеком, отдающим свои силы земле, и землею, дающею ему свои плоды.

Далее наступает новое улучшение. Клиент возделывает землю уже не для господина, но для себя лично. Под условием уплаты оброка, размер которого мог быть изменяем вначале, но впоследствии сделался определенным, клиент стал сам пользоваться жатвою. Его тяжелые труды начали, таким образом, до известной степени вознаграждаться, и он почувствовал себя более свободным и гордым. «Главы семей, — говорит один древний, — отводили участки земли своим подвластным, как если бы они были их собственными детьми». В Одиссее читаем также: «Благосклонный господин дает своему слуге дом и землю», а Эвмей прибавляет: «и желанную супругу», потому что клиент не имеет еще права жениться без воли своего господина, и господин выбирает ему подругу жизни.

Но все же поле, где протекала с тех пор его жизнь, где сосредоточились все его труды и все его радости, все же оно не было еще его собственностью, потому что клиент не имел тех священных прав, того священного характера, в силу которого земля могла сделаться собственностью человека. Занятый им участок земли продолжал сохранять священный межевой знак бога Терма, который водрузила[с. 299] некогда семья его господина. Этот неприкосновенный межевой знак свидетельствовал, что поле прикреплено к семье господина священными узами и не может никогда стать собственностью освобожденного клиента. В Италии поле и дом, которые занимал villicus, клиент патрона, заключали в себе очаг Lar familiaris; но очаг этот не принадлежал землевладельцу, это был очаг господина. Это устанавливало одновременно право собственности патрона и религиозную подчиненность клиента, который, как бы далеко ни был от своего патрона, продолжал следовать его культу.

Клиент, получивший землю в свое владение, страдал от того, что он не мог быть ее собственником, и стремился стать им. Он стал добиваться всеми силами, чтобы с этого поля, которое, казалось, должно принадлежать ему по праву труда, исчез священный межевой знак, который делал поле навеки собственностью прежнего господина.

Мы ясно видим, что в Греции клиенты достигли своей цели; какими средствами, мы этого не знаем. Сколько понадобилось для этого времени и усилий, о том мы можем только догадываться. Быть может, в древности произошел тот же ряд социальных перемен, какие произошли в Европе в средние века, где сельские рабы сначала сделались земельными крепостными, и размеры оброка назначались им произвольно, затем они сделались крепостными, платящими определенный оброк, и, наконец, крестьянами-собственниками.

2. Клиентство исчезает в Афинах; дело Солона.

Такого рода переворот ясно отмечен в истории Афин. Ниспровержение царской власти повело за собою оживление родового строя. Семьи снова возвратились к своей обособленной жизни; каждая из них начала образовывать маленькое государство, главою которого являлся эвпатрид, а подданными толпа клиентов или слуг, которые на древнем языке назывались тетами. Этот строй лег, по-видимому, тяжелым бременем на афинское население, потому что оно [с. 300] сохранило о нем дурную память. Народ считал себя настолько несчастным, что предшествующая эпоха казалась ему золотым веком; он сожалел о царях; он стал представлять себе, что в период монархии он был счастлив и свободен, что он пользовался тогда равенством, и что только со времени падения царей началось неравенство и страдание.

Во всем этом была иллюзия, какие часто бывают у народов. Народное предание отнесло начало неравенства к тому времени, когда народ впервые почувствовал к нему ненависть. Клиентела, бывшая одним из видов рабства, была учреждение столь же древнее, как и сама семья, но его приурочили к той эпохе, когда люди впервые почувствовали его тягость и поняли его несправедливость. К тому же известно вполне достоверно, что не в седьмом веке установили эвпатриды суровые законы клиентелы; они их только сохранили; в этом единственно их вина; они удерживали законы долее того времени, когда народ принимал их без жалоб и протеста; они удерживали их вопреки желанию людей. Эвпатриды этой эпохи были, быть может, господами более мягкими, чем их предки; тем не менее их ненавидели гораздо сильнее.

Кажется даже, что под властью этой аристократии улучшились условия существования низшего класса, потому что тогда именно, как это ясно видно, он получил во владение участки земли под единственным условием выплачивать оброк, определенный в размере шестой части жатвы. Эти люди были, таким образом, почти освобождены; имея свой дом, не находясь более на глазах у господина, под его постоянным надзором, они могли свободнее дышать и работать в свою пользу.

Но такова уж природа человека, что эти самые люди, по мере того как улучшалась их участь, чувствовали с большею горечью то неравенство, которое еще над ними тяготело. Не быть гражданином, не иметь права участвовать в управлении гражданской общиной — все это беспокоило их, [с. 301] наверно, мало; но не иметь права стать собственником той земли, на которой они рождались и умирали, это касалось их гораздо чувствительнее. Прибавим еще и следующее: все, что было сносного в их теперешнем положении, все это было непрочно, потому что если они и были действительными владельцами земли, то все же никакой определенный закон не обеспечивал им ни этого владения, ни той независимости, которая отсюда следовала. У Плутарха мы видим, что древний патрон мог взять к себе обратно своего слугу, вследствие того, что не был уплачен годичный оброк или по какой-нибудь другой причине, но эти люди могли попадать снова в положение, похожее на рабство.

Важные вопросы решались, таким образом, в Афинах в течение четырех или пяти поколений. Являлось совершенно невозможным, чтобы люди низших классов могли оставаться в том неустойчивом и неопределенном положении, к которому привело их нечувствительно движение вперед. Должно было произойти одно из двух: или низшие классы должны были утратить это положение и попасть снова в узы суровой клиентелы, или же новым шагом вперед они должны были освободиться окончательно и подняться в разряд собственников земли и свободных людей.

Можно себе представить, сколько было сделано усилий со стороны землевладельцев, прежних клиентов, сколько было оказано сопротивления со стороны собственников — прежних патронов. Это не была гражданская война, поэтому в афинских летописях и не сохранилось воспоминания ни об одном сражении; это была война домашняя, в каждом селении, в каждом доме, и война эта была наследственная.

Борьба имела различный исход в зависимости от природного качества почвы различных частей Аттики. В равнине, где у эвпатридов были главные владения и где они находились постоянно сами, власть их сохранилась почти в полной неприкосновенности над небольшой группой слуг, бывших у них всегда на глазах, и жители равнин, педиеи, оказались вообще преданными прежнему строю. Но[с. 302] те, кто обрабатывал с тяжким трудом склоны гор, диакрии, люди, жившие дальше от своих господ, более привыкшие к независимости, более смелые и храбрые, — те затаили в глубине души глубокую ненависть к эвпатридам вместе с твердым желанием освободиться. Именно эта часть населения особенно возмущалась тем, что на их полях стояли «священные межевые знаки» господина, что они чувствовали свою землю — рабою. Что же касается до жителей областей приморских, паралиев, то владение землей их не особенно привлекало; перед ними было море, а вместе с ним и торговля и промышленность. Некоторые из них разбогатели, и вместе с тем стали почти свободными, а потому и не разделяли страстных стремлений и желаний горных жителей, диакриев, и не чувствовали особенной ненависти к эвпатридам, но в то же время у них не было и бессильной покорности педиеев; они требовали большей устойчивости в своем положении и большей обеспеченности в правах.

И Солон удовлетворил их требованиям, насколько это представлялось в то время возможным. Есть одна часть творений этого законодателя, которая известна нам очень мало из древних писателей, но часть эта, как кажется, была самою главною. До Солона большая часть жителей Аттики владела землею временно, обладание это было случайно, непрочно, и земледелец мог даже попасть в личное рабство. После него этот многочисленный класс людей исчезает, мы не видим более ни временных владельцев, обязанных платить оброк, ни «земли-рабыни», и право собственности является для всех доступным. В этом есть громадная перемена, и творцом ее мог быть только Солон.

Правда, если мы будем придерживаться слов Плутарха, то все дело Солона, окажется, состояло в том, что он смягчил законы о долгах, отнял с этого времени у кредитора власть обращать в рабство несостоятельного должника. Но нужно внимательно присмотреться к тому, что говорит нам писатель, живший значительно позднее этой эпохи, о [с. 303] тех долгах, которые так волновали афинскую гражданскую общину, а также и другие гражданские общины Греции и Италии. Трудно поверить, чтобы во время, предшествовавшее Солону, было уже такое обширное денежное обращение, что могло бы оказаться уже много и должников и заимодавцев. Не будем судить об этих временах по той эпохе, которая следовала за ними. Во времена до Солона торговля была развита мало, долговые обязательства были неизвестны, и займы должны были происходить довольно редко. Под какой залог мог занимать человек, не владеющий ничем? Ни в каком обществе не существует обычая давать в долг тем, у кого ничего нет. Правда, говорят, основываясь больше на словах переводчиков Плутарха, чем на самом Плутархе, что должник закладывал свою землю. Но, допустив даже, что земля эта была его собственностью, он все же не мог бы заложить ее, потому что в те времена залог недвижимого имущества не был еще известен, и, кроме того, он противоречил самой природе права собственности. В должниках, о которых говорит нам Плутарх, надо видеть прежних слуг или клиентов, в их долгах — те годовые оброки, подати, которые они обязаны были уплачивать своим прежним господам; а в случае, если они их не уплачивали, то снова попадали в прежнее состояние клиентства; вот как надо понимать то рабство, о котором говорит Плутарх.

Солон, быть может, уничтожил эти подати или понизил их размеры настолько, что выкуп земли сделался вполне легким; кроме того, он добавил, что на будущее время неуплата оброка не влечет за собою рабства должника.

Он сделал еще больше. До него древние клиенты, ставшие владельцами земли, все-таки не могли сделаться ее полными собственниками, так как на их поле продолжал возвышаться священный и неприкосновенный межевой знак прежнего патрона. И для того, чтобы освободить вполне землю и земледельца, надо было уничтожить этот знак. Солон ниспроверг его. У нас есть свидетельство об этой великой [с. 304] реформе в нескольких стихах самого Солона: «Это было дело нежданное; я исполнил его с помощью богов, — говорит он, — призываю в свидетельницы этого богиню-мать, черную Землю, из которой я во многих местах вырвал межевые знаки, ту Землю, которая была рабыней, а теперь стала свободна». Делая это, Солон произвел крупный переворот. Он устранил древнюю религию собственности, которая во имя недвижного бога Терма удерживала землю в руках немногих лиц. Он вырвал землю из рук религии, чтобы передать ее в руки труда. Вместе с уничтожением власти эвпатрида на землю он уничтожил также его власть над человеком, и Солон мог сказать в своих, собственных стихах: «Я сделал свободными тех, кто терпел жестокое рабство на этой земле, кто трепетал перед господином».

Это и было, по всей вероятности, то освобождение, которое современники Солона назвали σεισαχθεία (свержение бремени). Последующие поколения, привыкшие уже к свободе, не хотели или не могли верить, что их отцы были крепостными; они объясняли это слово так, будто оно значило только уничтожение долгов, но в слове этом кроется смысл, указывающий на важный переворот. Прибавим сюда еще одну фразу Аристотеля, который, не сообщая подробностей о деле Солона, говорит просто: «Он уничтожил рабство народа».

3. Преобразование клиентелы в Риме.

Борьба между клиентами и патронами наполнила также длинный период римской истории. Тит Ливий, правда, ничего об ней не говорит, потому что он не имеет привычки наблюдать в подробностях изменения учреждений; к тому же летописи жрецов и аналогичные документы, откуда черпали свои сведения древние историки, на которых основывался и Тит Ливий, не сообщают ничего об этой домашней семейной борьбе.

Одно, по крайней мере, достоверно известно: при начале [с. 305] Рима существовали клиенты; у нас есть совершенно точное свидетельство о той зависимости, в которой их держали патриции; если же мы станем искать тех же самых клиентов несколько веков спустя, то мы их более не найдем. Имя продолжает еще существовать, но самая клиентела уже исчезла, и нет двух вещей более различных между собою, чем клиенты первобытной эпохи и те плебеи времен Цицерона, которые называли себя клиентами богачей для того, чтобы иметь право на подачки от них.

Гораздо более подходит к древнему клиенту отпущенник. В конце республики, как и в первые времена существования Рима, человек, выходя из рабства, не делался сейчас же непосредственно свободным и гражданином, он оставался еще в подчинении у господина. Некогда его звали клиентом, теперь его стали звать отпущенником; изменилось только название. Что же касается господина, то имя его не изменилось; как прежде его звали патроном, так продолжали звать и теперь.

Отпущенник, как некогда клиент, остается прикрепленным к семье; он носит ее имя так же, как носил его прежде клиент. Он в зависимости от своего патрона, он обязан оказывать ему не только признательность, но и нести настоящую службу, размеры которой определяет единственно сам господин. Патрон имеет право суда над своим отпущенником, как он имел его раньше над своим клиентом; за неблагодарность, являвшуюся преступлением, он мог обратить его снова в рабство. Отпущенник напоминал собою вполне древнего клиента. Между ними одна только разница: прежняя клиентела была наследственной от отца к сыну, теперь же зависимость отпущенника прекращалась во втором или, самое большее, в третьем поколении. Клиентела, таким образом, еще не исчезла, она захватывает человека в ту минуту, когда он освобождается от рабства, но только клиентела эта более не наследственна. Это одно уже является весьма значительной переменой; нельзя только сказать, в какую эпоху она совершилась.