Люди и вещественные производительные силы труда

Люди и материальные средства производства, в частности техника, в процессе производства образуют неразрывное единство. Те и другие составляют производительные силы и как таковые связаны друг с другом, имеют ряд общих законов развития.

Совершенствование производителей материальных благ определяется изменениями в материально-технической базе производства, главным образом прогрессом техники. Люди, создавая технику и другие материальные условия производства, сами становятся в зависимость от творимых ими же материальных условий жизни, в частности орудий труда. Развивая производство, человек совершенствуется и сам. Характер материальных средств труда определяет формы и характер трудовых функций работника, его производственную культуру, уровень научно-технических знаний и производственного опыта, т. е. его общее развитие.

Однако воздействие техники на производителя и его производственную деятельность не столь непосредственно, как это может показаться на первый взгляд. Ясно, что техника и человек —это качественно различные элементы производительных сил. Техника относится к вещественным элементам, а люди составляют живую производительную силу. Трудовая деятельность человека принципиально отличается от работы машины. Машина была и остается лишь орудием труда, исполнителем воли человека.

Техника и люди в рамках общей взаимообусловленности имеют свои специфические закономерности, присущие им как качественно различным элементам производительных сил. Производители материальных благ, завися в своей эволюции в общем и целом от технического прогресса, обладают в то же время относительной самостоятельностью развития. Их совершенствование определяется не только состоянием средств производства в данный момент, но и многими другими факторами, лежащими в сфере действия специфических законов функционирования самого человека как производительного работника, а также в области социально-экономических отношений людей.

Если не признавать качественных особенностей и относительной самостоятельности развития человека как субъекта труда, то нельзя дать правильную картину эволюции производителей материальных благ. Сведение развития человеческого элемента производительных сил к техническим процессам означает ненаучный подход к явлениям общественной жизни. Такого рода сведение было характерно для западной социологии, все более склоняющейся уже в начале научно-технической революции к так называемому «техницизму». Не вдаваясь в подробный анализ этого течения и отсылая читателя к содержательной для того времени книге Г. В. Осипова[70], посвященной данным вопросам, рассмотрим лишь, как тогда социологи решали проблему взаимоотношений человека и техники в производственном процессе.

Исходной позицией представителей «техницизма» служит отождествление работы машин с деятельностью человека. По их мнению, автоматы, кибернетические устройства могут полностью обесценить роль труда в производстве, вытеснить человека из производства, а вместе с ним и мыслящую личность. Этот вывод они обычно «подкрепляют» авторитетом представителей кибернетики, инженерной психологии, которые нередко отрицают всякие различия между человеком и машиной. Так, например, американский ученый Джон Г. Кемени в статье «Человек как машина» писал: «Мы систематически рассмотрели, что может сделать человек и какую часть его деятельности может дублировать машина. Мы установили, что превосходство мозга зиждется на большей сложности человеческой нервной системы и на большей эффективности человеческой памяти. Но является ли это принципиальным различием, или его можно преодолеть по мере дальнейшего развития техники? В этой статье мы попытались показать, что убедительного доказательства принципиального различия между человеком и машиной не существует. Для любой формы человеческой деятельности можно представить себе ее машинную копию»[71].

Определенную общность и аналогию в функциях управления, осуществляемых человеком и кибернетическими машинами, отдельные авторы толковали настолько расширительно, что отрицали качественную грань между человеком и машиной. Ограничиваясь количественным подходом к вопросу, они обычно широко пользуются психологическими и логическими понятиями для обозначения машинных процессов (машинное «мышление», электронный «мозг», машинная «память» и т. д.), что еще более затемняет различие между людьми и машинами. С другой стороны, делались попытки характеризовать деятельность и поведение человека, в том числе процессы познания с помощью терминов, взятых из технических наук. В работах по инженерной психологии, например, человек часто характеризуется как «частотный фильтр», «линейный низкочастотный усилитель» и т. п. При этом такие понятия берутся не в условном, а в прямом смысле или намеренно не учитывается их условность.

Из такого рода сомнительных высказываний делаются общесоциологические заключения о возможности замены людей машинами, появления «общества машин». Договариваются, например, до того, что якобы в будущем в результате технического прогресса на место людей придут роботы с электронным «мозгом». Допускается, что они могут даже выйти из-под власти людей, «осознать» свою самостоятельность и уничтожить человечество.

Отождествление деятельности человека с функционированием машин, сведение человеческого труда к роли простого компонента технической системы приобретают форму особой социологической концепции о «демонической силе» техники, подавлении человека техникой.

Эта теория в какой-то мере отражает фактическое положение рабочего в обществе, в котором, по словам К. Маркса, все чревато своей противоположностью: машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение; новые, до сих пор неизвестные источники богатства превращаются в источники нищеты; по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей; даже чистый свет науки не может сиять иначе как только на мрачном фоне невежества. «Все наши открытия и весь наш прогресс, — говорил К. Маркс, —как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы. Этот антагонизм между современной промышленностью и наукой, с одной стороны, современной нищетой и упадком — с другой, этот антагонизм между производительными силами и общественными отношениями нашей эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт... Мы, со своей стороны, не заблуждаемся относительно природы того хитроумного духа, который постоянно проявляется во всех этих противоречиях. Мы знаем, что новые силы общества, для того чтобы действовать надлежащим образом, нуждаются лишь в одном: ими должны овладеть новые люди, и эти новые люди —рабочие»[72].

В обществе силой, подавляющей человека, является не техника сама по себе, а власть капитала, в руках которого находится техника. Именно по этой причине орудия труда, технический прогресс выступают по отношению к рабочему как нечто чуждое, ему неподвластное. Однако силы капитала, воплощенные в технике, машинах, на поверхности проявляются как свойства самой техники, власть природы. Отсюда и возникает «технический фетишизм».

В свое время в плену этой иллюзии были сами рабочие. Они начинали борьбу против капиталистов с разрушения машин. Жизнь, однако, скоро развеяла эту иллюзию, показав, что дело вовсе не в самой технике, а в ее применении в условиях господства капитала.

Видимость, выступающую на поверхности общественной жизни, идеологи довольно умело используют для защиты интересов класса, которому они служат. Они пытаются как можно надежнее скрыть эксплуататорскую природу капитала, а всю вину свалить на технику.

Кроме классового мотива немаловажную роль в искажении истинной природы взаимоотношений человека и техники играют эмпиризм, поверхностное отражение явлений и неспособность отличить видимость от сущности. Необычайный технический прогресс, приводящий к неожиданным социальным последствиям, представляется чем-то независимым от экономического строя, исходящим от самой техники. В результате технике приписываются свойства особой неукротимой силы, господствующей над производителем и обществом в целом.

Одни идеологи, оплакивая предстоящее подавление человека машиной, гибель человечества и его творений, призывают вернуться к «доброму старому времени». Другие, предвещая нарастающую опасность поглощения человека машиной и предлагая различные меры по его спасению, выступают за дальнейший технический прогресс. При этом они мыслят применение техники только так, как это происходит при капитализме, и считают, что тот, кто критикует такие методы использования техники, борется против самой техники и социального прогресса вообще. К. Маркс, иронизируя по этому поводу, в свое время писал: «Совершенно в духе знаменитого головореза Билла Сайкса: „Господа присяжные, конечно, этим коммивояжерам горло было перерезано. Но это — не моя вина, а вина ножа. Неужели из-за таких временных неприятностей мы отменим употребление ножа? Подумайте-ка хорошенько! Что было бы с земледелием и ремеслами без ножа? Не приносит ли он спасение в хирургии, не служит ли орудием науки в руках анатома? А потом —не желанный ли это помощник за праздничным столом? Уничтожьте нож — и вы отбросите нас назад к глубочайшему варварству“»[73].

Многие авторы ставят развитие личности рабочего в зависимость исключительно от техники, от так называемой технической среды, рассматривают человека лишь в системе «человек — машина». Из нее они выводят все социальные последствия технического прогресса, полностью игнорируя роль социально-экономических отношений, в которых находится рабочий. Это другой методологический принцип индустриализма.

При его обосновании авторы обычно исходят из одностороннего определения понятия труд. Они видят в труде только один момент — обмен веществ между человеком и природой. Некоторые из них даже ссылаются на известное определение труда, содержащееся в «Капитале» К. Маркса. Например, Ж. Фридман с этим определением соглашается, видимо, потому, что в нем Маркс абстрагируется от социально- экономической формы труда, а это вполне возможно, поскольку труд действительно имеет общеисторическую и естественную сторону (обмен веществ между человеком и природой), присущую ему во всех формациях. Как целесообразная деятельность, направленная на освоение элементов природы, труд составляет естественное условие человеческого существования, условие обмена веществ между человеком и природой, независимое от каких бы то ни было социальных форм[74].

Этот общесоциологический момент труда —его «независимость» от общественной формы —и привлекает Ж. Фридмана. Конечно, он абсолютизирует указанную сторону труда, искажает взгляды К. Маркса, который неоднократно подчеркивал, что труд всегда включает в себя социально-экономические отношения, всегда выступает как труд «определенной общественной формы». Но данное положение К. Маркса Ж. Фридману и его коллегам не по душе, и они его не замечают. «Состояние человеческого труда, — пишет, например, П. Навиль, — не может рассматриваться как сущность, принадлежащая отношениям между людьми»[75]. Почему Ж. Фридман и П. Навиль затушевывают социально-экономическое содержание понятия труд? Оказывается для того, чтобы социальные последствия, порождаемые применением труда и техники при капитализме, возложить на сам труд (на его вещественную сторону), на технику и доказать, что эти последствия обусловливаются технической средой.

Техника, техническая среда также рассматриваются ими независимо от социально-экономических условий. Техническая среда, согласно утверждениям Ж. Фридмана, специфически не связана с капиталистическими производственными отношениями и вообще ее состояния не соответствуют состояниям экономической и социальной среды. Поэтому и изменения в производственных отношениях, происходящие в коллективном и планируемом обществе, например, в советском обществе, никак не модифицируют воздействие технической среды на личность. Разве, спрашивает Ж. Фридман, пятьдесят часов работы в неделю на сборочной линии моторов тракторного или автомобильного завода должны быть более «привлекательными» в Горьком, чем в Детройте?[76].

Техническая среда, по мнению Ж. Фридмана, одинакова как в обществе капиталистическом, так и социалистическом. Она универсальна и по этой причине якобы одинаково влияет на личность рабочего. Притом она воздействует непосредственно, без вмешательства каких-либо экономических и социальных факторов[77]. Эту же мысль достаточно ясно выразил другой французский социолог —М. Рюстан: «В

действительности как в капиталистических, так и в коммунистических странах про

гресс техники порождает в конечном счете одни и те же последствия»[78].

Многие из западных социологов и экономистов отрицают даже связь экономических кризисов и безработицы с капиталистическим строем и считают их порождением самой техники. Поскольку орудие и машина, рассуждает П. Навиль, рождаются из непосредственного отношения, существующего между индивидом и материей, а технический прогресс почти всегда непосредственно зависит от естественных потребностей, то социальные проблемы, вызываемые «машинизмом», не могут порождаться социальным организмом. Они являются следствием внедрения в социальный организм внешнего по отношению к нему элемента — естественной технической необходимости. Ввиду этого, продолжает П. Навиль, социальные последствия технического прогресса не имеют никакого отношения к существующей социально- экономической системе. «Безработица, условия труда рабочего, кризисы или экономический прогресс, — пишет он, — не являются проявлением особых экономических или социальных отношений; они не дают возможности судить об этих отношениях, потому что не соответствуют их природе. Машинизм, развиваясь вне системы ценностей, в которых наше общество ищет свое основание, и соответствуя природе внешней по отношению к культуре необходимости, может поэтому ставить технические проблемы, социально неразрешимые, давать социальным проблемам чисто технические решения» [79].

Общий итог теоретических рассуждений представителей индустриальной социологии таков: влияние технического прогресса на личность рабочего определяется не социально-экономическими условиями, а самой техникой, технической средой.

Многие авторы считают последствия технического прогресса отрицательными. Но признание отрицательного влияния социальных последствий технического прогресса не служит у них целям критики капиталистических порядков: причину всех бед они видят в технике и технологии производства. Доказывая подавление человека машиной, говоря о «дегуманизации» труда, они предлагают различные рецепты спасения человека лишь от «ига» техники.

Один из таких рецептов разработан Ж. Фридманом и назван им «гуманизацией» труда. Он призывает обратить внимание на человеческий фактор в производстве, который не принимался в расчет в системах Тэйлора и Форда, так как они-де рассматривали человека только как машину. Он предлагает разные меры для повышения значимости труда в глазах рабочего, для придания ему смысла. В частности,

Ж. Фридман советует создавать благоприятный моральный и психологический климат на предприятии, разнообразить труд, рационально организовать досуг, чтобы рабочий смог заниматься тем делом, которое его удовлетворяет. Подобные меры, по мнению Ж. Фридмана, должны заинтересовать человека в труде, «гуманизировать» труд.

Но это громкое название не предполагает действительной гуманизации труда, ибо рецепты Ж. Фридмана не затрагивают социально-экономических отношений, не направлены на уничтожение эксплуатации человека, что только и может привести к подлинной гуманизации труда. «Благотворительность» Ж. Фридмана по существу обращена к технике, так как он считает ее фактором, определяющим характер труда рабочего, его отношение к труду, которые не могут быть модифицированы никакими социальными изменениями. В конечном счете «гуманизацию» труда Ж. Фридман связывает с автоматизацией, притом когда она станет полной. Но и в условиях автоматизации, по мнению Ж. Фридмана, рабочий не получает возможности «поливалентного» выражения и развития своей личности в производительном труде.

Чтобы понять, почему искажается связь между человеком и техникой, необходимо иметь в виду, что взаимодействие техники и человека многогранно и его различные стороны необходимо строго различать, а не сводить одну к другой.

Одна из этих сторон касается взаимоотношения людей и орудий как производительных сил, элементов производственного процесса, рассматриваемого с его вещественной стороны, т. е. как процесса обмена веществ между человеком и природой. Здесь техника служит средством воздействия человека на предмет труда, естественным условием функционирования производства. Она помогает производителю в переработке природного материала, способствует историческому прогрессу. В данном случае машина не выступает как экономическая категория. «Машина, — отмечал К. Маркс, — столь же мало является экономической категорией, как и бык, который тащит плуг. Машина —это только производительная сила»[80].

Если иметь в виду указанное отношение человека и техники, то следует со всей определенностью сказать, что техника в данном случае не может социально отрицательно влиять на личность и развитие производителя, господствовать над ним и порабощать его. Наоборот, техника сама по себе увеличивает господство общества над природой, способствует развитию духовных и физических сил человека, облегчает его труд.

Конечно, машины в зависимости от характера их конструкции, уровня совершенства могут вызывать усталость обслуживающего персонала, требовать больших физических усилий. В данном случае технические условия труда отрицательно сказываются на физиологическом или психическом состоянии работника. Подобно тому, как чрезмерная жара утомляет косца или тракториста, конвейер однообразит труд операционника. Здесь влияние на работника природных условий и техники одного и того же порядка. Должны ли мы подобное воздействие техники считать социальным, отождествлять социальные последствия технического развития с его биолого-психологическими результатами? Очевидно, нет. Когда дело касается естественной стороны взаимодействия человека и машины, то нет оснований говорить о социальном подавлении человека техникой, о социальном зле. Утверждать подобное — то же самое, что обвинять солнце в жаркую погоду во враждебном отношении к человеку.

Глубоко ошибочным является тезис об извечной «двойственной» социальной природе техники, о постоянной противоречивости социальных последствий, связанных с ее использованием. Социально противоречива не техника сама по себе, а противоречиво ее применение в условиях определенного общества. «Противоречий и антагонизмов, — писал К. Маркс, —которые неотделимы от капиталистического применения машин, не существует, потому что они происходят не от самих машин, а от их капиталистического применения!»[81].

В обществе, где средства производства являются общественной собственностью, применение техники не вызывает социальных антагонизмов. Технический прогресс здесь способствует росту материального благосостояния, повышению культурно-технического уровня трудящихся масс. Социально-экономическое использование техники совпадает с естественным ее назначением. Собственно социальные последствия технического прогресса связаны с иным обстоятельством, с другими отношениями, существующими между человеком и машиной. Дело в том, что это взаимодействие всегда отражает присущие данному обществу экономические отношения. Являясь объектом тех или иных отношений собственности, средства производства в процессе своего применения неизбежно отражают эти отношения. Точно так же человек в процессе своего взаимодействия со средствами производства, техникой выступает и как носитель определенных социально-экономических отношений. Поэтому взаимоотношения техники и производителя в производстве всегда наполнены конкретным социально-экономическим содержанием, опосредованным определенным экономическим строем. От этого содержания и зависит характер социальных последствий развития техники.

Поскольку способ и цели использования техники зависят от существующих социально-экономических отношений и ее применение составляет одну из граней этих отношений, то машины имеют не только вещественно-природную, но и экономическую сторону. Поэтому подходить к определению техники только с позиций математики, механики и технологии недостаточно. К. Маркс, например, критикуя определение машины математиками и механиками, отмечал, что с «экономической точки зрения это определение совершенно непригодно, потому что нем отсутствует исторический элемент»[82]. Техника представляет собой продукт исторического развития, результат деятельности людей. И в этом смысле она имеет значение экономической категории.

Если нельзя игнорировать социально-экономическую сторону техники, то тем более неправильно толковать человеческий труд как техническую или вещественно- природную категорию. Бесспорно, при функционировании производителей применяются физические силы самого человека. Этого отрицать не следует, хотя у человека материальная деятельность выступает всегда в единстве с познанием. Но по своей сущности человек как производительная сила составляет социально-экономическое явление. Производительные силы общества приобретают значение экономической категории прежде всего потому, что в их состав входят производители материальных благ, люди, которые с самого начала включают в себя кроме экономического содержания социальный, моральный, эстетический моменты. Именно по той причине, что человек является производительной силой, отмечал В. И. Ленин, производительные силы в целом нельзя характеризовать как чисто техническое явление[83].

Известно, что Н. Бухарин в свое время, ссылаясь на положение К. Маркса о том, что машина не экономическая категория, а только производительная сила, полагал, что К. Маркс под производительными силами, очевидно, разумел вещественные и личные элементы производства, и сообразно с этим категория производительных сил является категорией не экономической, а технической. В. И. Ленин, критикуя Бухарина, отмечал, что у Бухарина «сообразности» как раз не вышло, ибо «личное» (неточный термин) не есть «техническое».

Люди и труд не относятся к техническим элементам производительных сил и, следовательно, в этом смысле выходят за сферу действия технических закономерностей. Будучи зависимыми от технического прогресса, производители вместе с тем имеют свои особые законы развития, несводимые к техническим. Это обстоятельство следует особо подчеркнуть, так как иногда в литературе при объяснении процессов развития производителей материальных благ применяют технические категории, допускают смешение трудовых операций, производимых людьми, с техническими процессами.

В экономической науке имеются попытки приложить технические понятия к объяснению процессов человеческого труда. Можно встретить выражения «техническое разделение труда», «технические отношения людей».

Неправильно здесь прежде всего то, что принадлежность того или иного явления к производительным силам объявляется критерием его отличия от социально-экономических категорий. Ведь если согласиться с этим, тогда из производительных сил следует исключить людей, производителей материальных благ, и ограничить содержание производительных сил только вещественно-техническими элементами, лишенными притом социально-экономических черт.

Попытки распространить технические понятия на процессы труда во многом объясняются недостаточной изученностью специфики человека как элемента производительных сил, что приводит к отождествлению чисто технических процессов с процессами развития человеческой деятельности. Нередко, например, разделение производства на определенные отрасли, распределение средств труда по сферам производства, расчленение машинных операций и процессов смешивают с разделением и распределением человеческого труда, людей. Но это не одно и то же. Первые процессы касаются технических, вещественных элементов производительных сил, вторые — живой человеческой деятельности.

Точно так же обстоит дело с категорией специализация. Она имеет самые различные смысловые оттенки: а) может относиться к орудиям труда, производственной технике; б) характеризует дифференциацию человеческой деятельности, ее протекание в конкретных, специальных формах; в) наконец, может означать специализацию самих людей, их закрепление за определенной специальностью. Все эти значения понятия специализации в литературе часто не разделяются или даже отождествляются.

Процесс производства и процесс труда не во всем совпадают друг с другом. Процесс производства, конечно, предполагает трудовую деятельность человека, но не сводитсяк ней. Он включает в себя определенные технологические и технические операции, имеющие характер механического, физического, химического взаимодействия. Процесс же труда кроме функционирования средств и предметов труда имеет еще свой узкий смысл — это сам труд, живая целесообразная человеческая деятельность. В одном отношении, следовательно, понятие процесса труда (когда он рассматривается как совокупность всех трех его моментов) совпадает по объему содержания с понятием процесса производства, в другом (когда имеется в виду только сама человеческая деятельность) не совпадает. В литературе нередко упускается из виду это обстоятельство, отождествляются эти два понятия и таким образом создается опасность сведения труда к чисто техническим, механическим процессам.

Итак, при анализе взаимодействия человека и машин в производстве необходимо, во-первых, строго отличать технические процессы от целесообразной и сознательной деятельности людей. Их отождествление приводит к неправильным теориям, сводящим роль человека в производстве к простому техническому компоненту, ставящим личность рабочего исключительно в зависимость от техники.

Еще более значительное умаление значения труда, чем в концепциях техницизма и индустриализма, наблюдается в теориях так называемого «постиндустриального общества», в котором якобы труд вообще сходит с исторической арены. Если индустриальное общество вместо общества капитала еще называют обществом труда, то постиндустриальное общество, согласно принципу постмодернистской дихотомии, уже перестает быть трудовым.

Виноватым в этом устранении труда оказывается не просто техника, а сам труд. Это происходит, по мнению Р. Дарендорфа, из-за того, что стоимость труда резко повышается и его выгоднее заменить дешевой техникой. «Цена труда, — пишет он, — стала настолько дорогой, что некоторые вещи просто не могут быть сделаны, другие перенесены в технический процесс. Внутренняя динамика самого общества труда ведет к тому, что труд из него уходит»[84]. Свидетельства такого «ухода» он видит в том, что рабочая неделя сократилась до 40 часов, много времени из труда вычитается образовательной деятельностью, отпусками и праздниками, более ранним выходом на пенсию.

Р. Дарендорф не преминул воспользоваться суждением раннего К. Маркса об устранении труда при коммунизме, забывая, что у К. Маркса речь шла об уничтожении отчужденного, наемного и эксплуатируемого капиталом труда. В то же время он оспаривает положение К. Маркса из «Капитала» о том, что царство свободы в будущем обществе все же будет опираться на естественную необходимость труда как на свой базис. «С развитием человека, — писал К. Маркс, — расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природе и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости»[85].

Р. Дарендорф, конечно, не согласен с этой мыслью К. Маркса, он ее считает сомнительной. Но что же он предлагает вместо труда в нетрудовом обществе? Убедительного ответа он не находит: оказывается, труд у него заменяется «деятельностью», а трудовое общество — «обществом деятельности». При этом деятельность не может называться трудовой. Это вроде бы сбивает нас с толку. В итоге склоняется к тому, чтобы под деятельностью понимать всякую индивидуальную деятельность, но только не ассоциированный труд.

Утверждения о «смерти труда» появились и в отечественной литературе. Их перенесением на отечественную почву «успешно» занимается В. Л. Иноземцев. В его так называемом «постэкономическом обществе» труда уже не будет, он заменяется творчеством: «Как основная характеристика постэкономической эпохи, творчество противостоит труду и предтрудовой инстинктивной деятельности, характеризующим экономические и доэкономические эпохи»[86]. Люди, чтобы жить и удовлетворять жизненные потребности в материальных благах, уже не станут нуждаться в труде. Вместо того чтобы вести речь о придании труду творческого характера, отрицается сам труд.

Такую, далекую от научности, постановку вопроса можно объяснить лишь тем, что автор не видит различия между трудом как общей основой, обеспечивающей существование людей жизненными средствами, и мотивацией трудовой деятельности: работать во имя удовлетворения потребностей благами или во имя творческой содержательности самого труда. Второй аспект в общем и целом зависит от тех производственных отношений, в условиях которых люди трудятся. И здесь нельзя смешивать физиолого-психические установки на труд, зависящие от содержательности работы, с общественной формой, в которой протекает производственная деятельность.