Когда же они слушали это, присовокупил притчу: ибо он был близ иерусалима, и они думали, что скоро должно открыться царствие божие.

Итак сказал: некоторый человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвра­титься; призвав же десять рабов своих, дал им десять мин и сказал им: употребляйте их в оборот, пока я возвращусь. Но граждане ненавидели его и отправили вслед за ним посольст­во, сказав: не хотим, чтобы он царствовал над нами.

И когда возвратился, получив царство, велел призвать к себе рабов тех, которым дал серебро, чтобы узнать, кто что прио­брел. Пришел первый и сказал: господин! мина твоя принесла десять мин. И сказал ему: хорошо, добрый раб! за то, что ты в малом был верен, возьми в управление десять городов. При­шел второй и сказал: господин! мина твоя принесла пять мин. Сказал и этому: и ты будь над пятью городами.

Пришел третий и сказал: господин! вот твоя мина, которую я хранил, завернув в платок, ибо я боялся тебя, потому что ты человек жестокий: берешь, чего не клал, и жнешь, чего не сеял. Господин сказал ему: твоими устами буду судить тебя, лукавый раб! ты знал, что я человек жестокий, беру, чего не клал, и жну, чего не сеял; для чего же ты не отдал серебра мо­его в оборот, чтобы я, придя, получил его с прибылью? И ска­зал предстоящим: возьмите у него мину и дайте имеющему десять мин. И сказали ему: господин! у него есть десять мин.

Сказываю вам, что всякому имеющему дано будет, а у неиме­ющего отнимется и то, что имеет; врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною (Лк 19. 11-27).

Как и в других случаях, когда два похожих текста встречаются у двух Евангелистов, ученые гадают, чья версия «восходит к исто­рическому Иисусу», а чья отражает редакторскую переработку оригинального высказывания. Предлагается несколько вариантов решения этой дилеммы: 1) Иисус произнес две самостоятельных притчи, похожих по содержанию; 2) Иисус произнес одну притчу, но она у двух Евангелистов приняла разные формы; 3) оба Еван­гелиста заимствовали притчу из гипотетического источника Q, но каждый отредактировал ее по-своему в интересах своей церков­ной общины; 4) изначально существовало два литературных про­тотипа, условно обозначаемые как L и M, из которых Евангелисты и почерпнули свой материал. Исходя из того понимания, что пер­вичным для исследователя должен быть дошедший до нас текст, а не некий его гипотетический и никем не найденный прототип, мы должны склониться к первой точке зрения: признать, что перед нами не одна притча, а две, произнесенные в двух разных ситуаци­ях. Они сходны по содержанию, но отличны по форме.

Общность содержания достаточно очевидна и не требует ком­ментариев. Что же касается отличий по форме, то они весьма зна­чительны и заслуживают того, чтобы быть отмеченными. У Мат­фея речь идет о талантах, у Луки — о минах. У Матфея господин просто отправляется в далекую страну и потом возвращается, у Луки он отправляется, чтобы получить царство, и возвращается царем. У Матфея фигурируют три раба: один получает пять талан­тов, другой два, третий один. У Луки речь идет о десяти рабах, каж­дый из который получает по одной мине, но только трое из десяти потом отчитываются перед господином. У Матфея благоразумные рабы докладывают о двукратной прибыли: пять талантов превра­щаются в десять, два — в четыре. У Луки один докладывает о деся­тикратном, другой — о пятикратном увеличении капитала. У Мат­фея награда обоим благоразумным рабам описана неконкретно: в малом ты был верен — над многим тебя поставлю. У Луки награда вполне конкретна: один получает в управление десять, другой пять городов. Неразумный раб у Матфея закапывает талант в землю, у Луки — заворачивает мину в платок.

Весьма существенна разница в терминологии, употребляемой у Матфея и у Луки. В отличие от тех притч, которые с точки зре­ния словесного выражения почти идентичны в трех Евангелиях (например, о сеятеле, о горчичном зерне и о злых виноградарях), в данном случае даже для описания сходных явлений, действий или качеств используются разные термины.

Все эти отличия убедительно свидетельствуют в пользу первой из приведенных гипотез: Иисус произнес в двух разных местах две разных притчи, близкие по содержанию, но существенно отличаю­щиеся по форме. Объяснить столь существенные отличия чьей-ли­бо редакторской работой можно только с огромными натяжками.

Из сличения двух Евангелий — от Матфея и Луки — явствует, что уже на пути в Иерусалим Христос, отвечая на вопрос о том, «когда придет Царствие Божие», начал говорить о Своем Втором пришествии (Лк 17. 20-37). Тема посмертного воздаяния звучит в нескольких притчах, произнесенных на пути в Иерусалим: о без­умном богаче (Лк 12. 13-21), о бодрствующих слугах (Лк 12. 35-40), о благоразумном домоправителе (Лк 12. 41-48), о неверном упра­вителе (Лк 16. 1-9), о богаче и Лазаре (Лк 16. 19-31), о работниках в винограднике (Мф 20. 1-16); притча о десяти минах у Луки замыка­ет этот ряд. Но тема Второго пришествия и посмертного воздаяния продолжается в поучениях и притчах, произнесенных в Иерусали­ме (Мф 21. 33-22. 14; 24. 3-25. 46). Нет ничего удивительного в том, что из двух притч со сходным содержанием Спаситель одну произ­нес на пути в Иерусалим, другую уже в Иерусалиме.

Исторический контекст

Как говорилось выше, термином «талант» в греко-римском мире обозначали единицу веса, равную примерно 42,5 килограмм. Во времена Иисуса Христа этот термин обозначал денежную еди­ницу, равную 6 000 динариев. Талант был самой крупной денежной единицей. Греческий термин pva, переводимый как «мина», соот­ветствует еврейскому мане и арамейскому мене: он был равен 100 шекелям (сиклям) или 100 аттическим драхмам и стоил в 60 раз меньше, чем талант.

Ситуация, которая описана в притче, изложенной у Луки, была хорошо знакома слушателям Иисуса. В 40 году до Р. Х. Ирод Великий предпринял путешествие в Рим для получения права на царство от Марка Антония и Октавиана, боровшихся за власть в Риме¹. Аналогичное путешествие предпринял его сын Архелай в 4 году до Р. Х., чтобы получить царский титул от Октавиана, к тому времени ставшего императором. Иосиф Флавий красочно описы­вает путешествие Архелая. В Рим он отправился морским путем в сопровождении большой группы родственников и друзей, оста­вив управление государственными делами своему брату Филип­пу. Однако одновременно туда же поспешил другой сын Ирода, Антипа, «имея в виду со своей стороны выступить претендентом на престол». Архелай представил императору завещание Ирода и другие бумаги, которые должны были поддержать его притязания. Император созвал совещание, на котором выслушал аргументы за и против Архелая. Наконец, Архелай бросился к ногам цезаря, по­следний же «велел ему подняться и сказал, что он считает его впол­не достойным престола»^{[350] [351]}.

Тем не менее, окончательное решение на этом совещании при­нято не было. Между тем в Рим отправилась депутация евреев, которые выступали против сохранения царской власти как тако­вой и, в частности, против того, чтобы царем стал Архелай. В за­щиту своей позиции они ссылались на беззакония его отца, Ирода Великого:

Правда, они называли его царем, и он был таковым по имени, но позволял себе тиранические деяния, направленные к гибели иудеев, и не отступал перед самовольным введением различных новшеств. Существовало множество людей, которых он загубил дотоле неизвестным по своей жестокости в истории способом, а еще хуже страдания оставшихся в живых, так как он стеснял их не только лично, но и угрожал отнять у них все их имущество. Окрестные города, населенные иноземцами, он не уставал укра­шать за счет гибели и разорения своих собственных подданных; народ он вверг в безвыходную нищету, тогда как он застал его, за немногими исключениями, в положении благосостояния; у знати, которую он подвергал казни по самым ничтожным при­чинам, он отнимал имущество, тех же представителей ее, кото­рым оставлял жизнь, окончательно лишал всех денег. Помимо того, что насильно и беспощадно взимались налоги, назначен­ные каждому жителю ежегодно, никогда нельзя было обойтись без взяток как ему самому, так и его приближенным, друзьям и чиновникам, которым было поручено взимание этих налогов. Иначе, если не заплатить денег, нельзя было спокойно жить. Можно обойти молчанием растление им девушек и опозорение женщин. Так как эти злодеяния совершались им в пьяном виде и без свидетелей, то потерпевшие лучше молчали, как будто бы ничего и не было, чем разносили молву об этом. Итак, Ирод вы­казал относительно их такое же зверство, какое могло выказать лишь животное, если бы последнему была предоставлена власть над людьми^[352].

В итоге император принял решение, которое должно было удовлетворить все стороны. Он «назначил Архелая, правда, не ца­рем, но этнархом половины владений Ирода, причем обещал ему почетный титул царя, если только Архелай заслужит этого своим поведением. Вторую половину он разделил на две части и отдал их двум другим сыновьям Ирода, а именно Филиппу и Антипе». Не­которая часть земель перешла к сестре Ирода Саломее, еще часть была присоединена к Сирии^[353].

Все эти события были хорошо известны слушателям Иисуса. В «некотором человеке высокого рода», который «отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвратиться», они могли без труда узнать Архелая или другого претендента на иудейский престол, путешествовавшего в Рим в надежде получить мандат на правление. В гражданах, ненавидевших его и отправив­ших вслед за ним посольство со словами «не хотим, чтобы он цар­ствовал над нами», можно было узнать депутацию иудеев, просив­шую у императора, чтобы он не ставил над ними Архелая. В образе «человека жестокого», который «берет, чего не клал, и жнет, что не сеял», легко узнается Ирод Великий, чья жестокость стала притчей во языцех.

Следует еще учесть, что притча, согласно Луке, произносилась в доме мытаря — человека, собиравшего налоги с иудеев в поль­зу римлян. Слушателями притчи в доме Закхея могли быть разные люди, преимущественно его друзья. При произнесении аналогич­ной притчи в Иерусалиме присутствовали только ученики Иисуса. В этом варианте социальная заостренность притчи практически сводится на нет; тема получения права на царство полностью ис­чезает; остается только отъезд некоего человека в неизвестном на­правлении с неизвестными целями.

Христологическое толкование

В Евангелии от Луки притче предшествует вступление, в ко­тором ее произнесение увязывается с тем, что Иисус «был близ Иерусалима, и они думали, что скоро должно открыться Царствие Божие». Кто эти «они»? Очевидно, ученики. В течение всего Своего долгого пути в Иерусалим Иисус говорил им о Царстве Божием, и они наивно полагали, что Он идет в Иерусалим именно для того, чтобы там это царство установить. Им все еще казалось совмести­мой идея мессианского царства Израильского на земле с тем Цар­ством Небесным, которое Иисус неустанно проповедовал. Даже после Его смерти и воскресения первым вопросом, который они зададут Ему, будет: «Не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты Царство Израилю?» (Деян 1. 6). Представление о земном царст­ве смешивалось в их умах с представлением о Его Втором прише­ствии и конце света. Наслушавшись предсказаний об этом, но не поняв и малой толики из того, что Он говорил, они спрашивали: «Скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века?» (Мф 24. 3). Очевидно, что предсказания Иисуса Христа вызывали у них надежду, но одновременно беспокойство и тревогу: они не знали, чего ожидать и когда «это будет».

В ответ на ожидания и беспокойство учеников Спаситель про­износит притчу о человеке, отправляющемся в далекую страну. Путешествие в далекую страну — в загробный мир — предстояло Ему Самому. Об этом Он знал и Свое путешествие неоднократно предсказывал, сравнивая Себя с пророком Ионой, пробывшим во чреве кита три дня и три ночи (Мф 12. 39-40; 16. 4; Лк 11. 29-30). Это путешествие Он должен был предпринять для того, чтобы по­лучить от Отца царство.

Христос знал, что есть те, кто не хочет, чтобы Он был над ними царем: книжники, фарисеи, первосвященники, старейшины — вся религиозная, политическая, социальная и интеллектуальная эли­та израильского народа. Именно они обвиняли Его в том, что Он берет, где не клал, и жнет, где не сеял, считая себя законными на­следниками Авраама и Моисея, а Его — самозванцем, незаконно претендующим на их священное наследие. Их поведение в притче напоминает поведение злых виноградарей, которые надеются на то, что, расправившись сначала с посланниками господина, а затем с его сыном, они завладеют его имуществом (Мф 21. 33-46; Мк 12. 1-12; Лк 20. 9-18). Именно в этом контексте разворачивается дей­ствие притчи, как она изложена в Евангелии от Луки.

Продолжая данную аналогию, мы можем увидеть учеников Иисуса Христа в рабах, которым вверено управление имуществом господина. Девять из них, получив каждый по мине, употребляют ее в оборот, и она приносит прибыль — пятикратную или двукрат­ную, в зависимости от их способностей. Но один из десяти прячет мину в платок. Не Иуда ли имеется в виду? Именно он носил ящик с денежными пожертвованиями (Ин 12. 6), и именно он станет един­ственным из апостолов, кто пойдет против своего Учителя, войдя в сговор с теми, кто не хотел, чтобы Он царствовал над ними. Другие же апостолы, напротив, каждый в свою меру, исполнят ту миссию, которую возложил на них Христос.

Иоанн Златоуст сравнивает притчу о талантах, как она изложе­на у Матфея, с притчей о минах из Евангелия от Луки:

В притче у Луки от одинаковой суммы проистекли различные выгоды, потому что от одной мины иной приобрел пять, иной — десять, каждый потому различную получил и награду; здесь же наоборот, и потому награда одинакова. Кто получил два талан­та, тот и приобрел два; равно и тот, кто получил пять, пять и приобрел; а там, так как от одинаковой суммы один приобрел более, другой менее, то по всей справедливости они не удоста­иваются и одинаковой награды. Но заметь, что везде не сразу требуется отчет. Так, отдав виноградник земледельцам, хозяин удалился, равно и здесь, раздав деньги, ушел; и все это для того, чтобы показать нам Свое долготерпение. Мне же кажется еще, что Христос этим делает намек на воскресение¹.

Таким образом, Златоуст видит в главном герое притчи Христа. С этим пониманием согласны другие древние толкователи. Григо­рий Великий спрашивает: «Кто иной этот человек, отправившийся в чужую страну, как не наш Искупитель, вознесшийся на небеса в теле, которое Он принял?»^{[354] [355]}. Кирилл Александрийский считает, что с отшествием в притче сравнивается «Христово восхождение на небеса», под имением следует понимать «уверовавших в Него в каждой стране и городе», а рабы — это «те, кого Христос увенчива­ет в свое время славой священства»¹. Христологическое понимание притчи, доминирующее в трудах древних толкователей, разделяют и некоторые современные комментаторы.

Многие исследователи, однако, оспаривают христологическое понимание притчи. Н. Т. Райт называет это понимание «стерео­типным» и «неверным», поскольку, по его мнению, в большинстве притч Иисуса под царем, господином или хозяином понимается Бог Израилев, а не Сын Человеческий; слова о возвращении хозяи­на после долгого отсутствия «превосходно вписываются в контекст возвращения Господа на Сион»; идея Второго пришествия «больше похожа на послепасхальное новшество, чем на особенность пропо­веди Самого Иисуса»^{[356] [357]}.

Оставляя эту весьма спорную аргументацию на совести ее ав­тора, отметим, что если воспринимать идею Второго пришествия как «послепасхальное новшество», изобретенное апостолами, тог­да значительную часть прямой речи Иисуса Христа в Евангелиях следует признать лишенной аутентичности. На наш взгляд, идея второго пришествия является настолько центральной в проповеди Спасителя, что это не требует доказательств. Значительная часть последнего поучения ученикам посвящена этому: в нем Спаситель многократно говорит именно о «пришествии Сына Человеческого» (Мф 24. 27, 37, 39) и ни разу — о возвращении Господа на Сион. Предсказание о том, что «приидет Сын Человеческий» — лейтмо­тив проповеди Иисуса Христа, начиная от его первого наставления ученикам (Мф 10. 23) и кончая последним (Мф 24. 44; 25. 13, 31). Предсказания же о том, что Господь вернется «к Своему народу, в Свой город и Свой храм»^[358], мы не встречаем нигде.

Таланты

Как понимать таланты, которые господин вверил своим рабам? Древние толкователи под талантами понимали либо различные добродетели¹, либо телесные чувства, деятельность и разумение^{[359] [360]}, либо вообще «то, что находится во власти каждого: или покрови­тельство, или имение, или научение, или что-либо подобное»^[361].

Однако со временем общепринятым стало толкование, соглас­но которому под талантами следует понимать способности, дан­ные Богом каждому человеку. Это понимание настолько прочно вошло в обиход, что само слово «талант», изначально обозначав­шее единицу веса, а затем денежную единицу, в современном сло­воупотреблении во многих языках (в том числе в новогреческом) приобрело устойчивый переносный смысл и употребляется теперь только в этом смысле — как указание на способности, дарования, творческий потенциал. На этом же словоупотреблении построены расхожие выражения, о связи которых с притчей о талантах мно­гие даже не догадываются: «Бог дал человеку талант», «Не зарывай талант в землю».

В соответствии с таким пониманием основной смысл притчи заключается в том, что каждый человек получает от Бога способ­ности и возможности, которые он призван реализовать. В версии Луки употреблены два близких по смыслу глагола: прауцатеио) («пу­стить в оборот») и бшлрауцатеиш («получить прибыль»). В версии Матфея мы встречаем выражения ката тру ISiav Suvapiv («каждому по его силе») и рруаоато ev апто!^ («употребил их в дело», букв. «работал с ними»). Все эти выражения в совокупности призваны подчеркнуть одну мысль: каждому человеку даются те или иные способности — одному больше, другому меньше, одному те, дру­гому иные, каждому в свою меру. Они даются от Бога как началь­ный капитал, который каждый должен употребить в дело, пустить в оборот. На Страшном суде Бог спросит с каждого, в зависимости от того, каков был его начальный капитал: оправданы будут только те, чей капитал принес прибыль в виде добрых дел по отношению к ближним. Как говорит Иоанн Златоуст, «потому-то Бог дал нам и дар слова, и крепость телесную, и ум, и разумение, чтобы все это употребляли мы для собственного нашего спасения и для пользы ближнего»^[362].

Образ человека, завернувшего деньги в платок или зарывшего их в земле, иллюстрирует ту же мысль, только с обратной сторо­ны. Этот образ сродни другим образам из притч Иисуса: блудного сына, бездумно расточившего полученные от отца деньги (Лк 15. 12-16); безумного богача, вообразившего, что он может все свое богатство употребить на себя (Лк 12. 16-20); неразумного раба, ду­мающего, что господин придет не скоро (Мф 24. 48-49). Но если история блудного сына заканчивается благополучно, потому что он приносит покаяние, то судьба тех, кто сознательно противится воле Божией, имеет трагический исход: они получают на Страш­ном суде самый суровый приговор.

Почему в обеих притчах у того, кто не пустил деньги в оборот, отнимается и то, что он имел? Каков смысл слов о том, что «всяко­му имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет»? Это изречение присутствует в обоих вариантах притчи и в некотором смысле составляет ее квинтэссенцию.

Изречение состоит из двух частей. В первой подчеркивается, что по отношению к Богу человек не может быть нейтрален: он либо двигается вперед, либо откатывается назад. По отношению к миссии, которую Бог возлагает на человека, нельзя просто избрать выжидательную тактику: человек либо исполняет то, чего Бог от него ждет, либо нет. Кто не выполняет волю Божию, тот выполняет волю Его врага; кто не служит Богу, тот служит диаволу. В другом месте Иисус говорил: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф 12. 30; Лк 11. 23).

Вторая часть изречения указывает на то, что духовное богатст­во человека возрастает в геометрической прогрессии, если он ста­вит свои таланты на службу Богу и ближним. Чем больше прибыли приносит его богатство, тем больше оно увеличивается. Образ де­нег, отданных в рост, оказывается сродни образу закваски в тесте (Мф 13. 33): подобно тому, как тесто благодаря закваске вздувается, набухает, становится пышным, духовный капитал человека увели­чивается, когда он свои таланты пускает в оборот.

В конечном итоге вопрос о цели имеет решающее значение: использует ли он свои таланты для личного обогащения, для удов­летворения плотских похотей, для развлечений и страстей, или он становится «соработником у Бога» (1 Кор 3. 9), вкладывая свои способности в дело Божие.

Бог ищет Себе союзников и соработников. Придя на землю, Он выбирал из множества людей тех, кого хотел привлечь к Сво­ему делу, Своей миссии. Некоторые из позванных оставили все и последовали за Ним (Мф 19. 27; Мк 10. 28; Лк 5. 11; 18. 28). Другие, напротив, отошли с печалью, ибо у них было «большое имение» (Мф 19. 22; Мк 10. 22; Лк 18. 23). В конечном же итоге это име­ние оказалось для тех, кто не последовал за Иисусом, талантом, зарытым в землю. Они не вошли в радость Господина своего, и Он не поставил их над многими городами, как поставил апостолов, которые в каждом городе, куда приходили, основывали церкви и становились во главе их. Так притча о талантах и минах сбылась в судьбе тех, кто были ее непосредственными слушателями — апо­столов Иисуса Христа.

12. 7. Ожидание хозяина дома

Текст притчи

Нам осталось рассмотреть короткую притчу, которой завер­шаются притчи Иисуса в Евангелии от Марка. Она является ча­стью поучения, произнесенного по выходе из храма Иерусалим­ского, когда Иисус сидел на горе Елеонской. Аналогичное поучение имеется также в Евангелии от Матфея. Оно включает, в частности, призыв к бодрствованию: «Итак, бодрствуйте, потому что не знае­те, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего» (Мф 24. 42-43). У Марка этот же призыв перерастает в притчу:

Смотрите, бодрствуйте (aypunvEiTE), молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время. Подобно как бы кто, отходя в путь и оставляя дом свой, дал слугам своим власть и каждому свое дело, и приказал привратнику бодрствовать (iva урцуорд). Итак бодрствуйте (урцрореТте), ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими. А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте (урцрореТте) (Мк 13. 33-37).

По сравнению притчами, о которых мы говорили ранее, эта притча может показаться неполноценной, тем более, что тексту­ально ее начало почти полностью совпадает с началом притч о та­лантах и о минах из Евангелий от Матфея и Луки, но подобного продолжения это начало не получает. Притчу можно было бы вос­принять как своего рода эскиз к полноценным «сюжетным» при­тчам, где господин не только уезжает, вверяя имущество слугам, но и возвращается, требуя отчета.

В притче из Евангелия от Марка слуги упоминаются лишь один раз и больше никакой роли не играют. Тем не менее, в этой при­тче есть свой мини-сюжет, и он связан с появлением персонажа,

который отсутствовал в других притчах: привратника (Оиршро^). Палестинские дома обычно отделялись от улицы оградой и внеш­ними воротами, у которых должен был находиться привратник: в значительной степени именно от его бодрствования зависела без­опасность дома.

Образ привратника, безусловно, имеет символический смысл, напоминая о ветхозаветных образах, таких как пророк, стоящий на сторожевой башне (Авв 2. 1), и сторож, у которого спрашива­ют, сколько осталось до конца ночи, а он отвечает: «Приближается утро, но еще ночь» (Ис 21. 11-12). Привратник, или сторож — это человек, бодрствующий среди ночи, пока другие спят. Он бдит, ох­раняя дом и ожидая возвращения господина.

Слова из притчи «вечером, или в полночь, или в пение пету­хов, или поутру» указывают на четыре стражи ночи. Ночь делилась на четыре стражи, согласно римской системе времяисчисления, и не случайно именно это деление имеется в виду у Марка, писавше­го свое Евангелие, как предполагается, для христиан Рима. Соглас­но еврейской системе, ночь делилась на три стражи, что отражено в словах Иисуса, приведенных у Луки: «И если придет во вторую стражу, и в третью стражу придет, и найдет их так, то блаженны рабы те» (Лк 12. 35-38).

Второе пришествие

В рассматриваемых словах, а также в других ночных образах, используемых в эсхатологических речах Спасителя, некоторые комментаторы видят указание на то, что Второе пришествие про­изойдет ночью. Однако ночь здесь следует понимать в переносном смысле как символ земной жизни, тогда как день — символ прише­ствия Иисуса Христа.

Сравнение Второго пришествия с внезапным нападением вора произвело впечатление на ранних христиан. В посланиях апосто­лов Петра и Павла эта тема получила развитие:

Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шу­мом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Если так все это разрушится, то какими долж­но быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и жела­ющим пришествия дня Божия, в который воспламененные небе­са разрушатся и разгоревшиеся стихии растают? (2 Пет 3. 10-12).

О временах же и сроках нет нужды писать к вам, братия, ибо сами вы достоверно знаете, что день Господень так придет, как тать ночью. Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба... Но вы, братия, не во тьме, чтобы день застал вас, как тать. Ибо все вы — сыны света и сыны дня: мы — не сыны ночи, ни тьмы. Итак, не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться (1 Фес 5. 1-6).

Трезвение и бодрствование

Образ привратника не отражен в апостольских посланиях. Од­нако он нашел неожиданное продолжение в восточно-христиан­ском учении о трезвении (vp^i^) как духовном бодрствовании. В классическом произведении Евагрия Понтийского, посвященном молитве, говорится: «Стой на страже своей, охраняя ум свой от мыслей во время молитвы, дабы. быть незыблемым в собствен­ном покое»¹. Эти слова отражают специфически восточно-христи­анское понимание молитвы как делания ума, отгоняющего любые посторонние помыслы и образы: «Трезвение есть твердое водруже­ние помысла ума и стояние его у двери сердца; так что он видит, как подходят чуждые помыслы, эти воры-окрадыватели, слышит, что говорят и что делают эти губители, и какой демоны начертывают и устанавливают образ, покушаясь, увлекши чрез него в мечтания ум, обольстить его»^{[363] [364]}.

Употребленные в притче глаголы aypunvvsw и урруорсш, оба переводимые как «бодрствовать», в христианской аскетической литературе, а также в литургической практике получили вполне конкретное смысловое наполнение. Этими глаголами стали обо­значать практику ночной молитвы.

Данная практика была известна уже раннехристианским авто­рам¹. В монашеской традиции — как на Востоке, так и на Западе — она получила самое широкое распространение. «Всякая молитва, которую совершаем ночью, — говорит Исаак Сирин, — да будет в глазах твоих досточестнее всех дневных деланий»^{[365] [366]}. По его словам, ночное бдение — это «усладительное делание», во время которо­го «душа ощущает ту бессмертную жизнь, и ощущением ее сов­лекается одеяния тьмы и приемлет в себя духовные дарования»^[367]. Иоанн Кассиан Римлянин говорит о ночном молитвенном бдении, начинающемся с вечера субботы и продолжающемся до четверто­го пения петухов: указывая на эту традицию как установившуюся на Востоке «с начала веры христианской, в подражание апосто­лам», он рекомендует ее подведомственным ему монастырям на Западе^[368].

Практика ночной молитвы в христианской литургической и монашеской традициях — лишь один из примеров того, как при­зыв Иисуса к бодрствованию получил вполне конкретное практи­ческое воплощение. Однако этот призыв обращен не только к мо­нахам: «А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте». Этот призыв имеет универсальный смысл, сохраняя актуальность во все време­на и для всех христиан.

Резюме

Евангелие от Матфея насчитывает шесть притч, произне­сенных Спасителем в Иерусалиме в последние дни Его земной жиз­ни. Они распадаются на две трилогии. Первая трилогия включает произнесенные одну за другой притчи о двух сыновьях, о злых ви­ноградарях и о брачном пире (Мф 21. 28 - 22. 14). Вторая трило­гия притч, также произнесенных одна за другой, включает притчи о благоразумном рабе, о десяти девах и о талантах (Мф 24. 45 -

25. 30). В Евангелии от Марка только одна притча отнесена к Ие­русалимскому периоду: об ожидании хозяина дома (Мк 13. 32-37). У Луки Спаситель не произносит в Иерусалиме ни одной притчи.

Первая трилогия притч у Матфея имеет одну сквозную тему: отношение израильского народа к Богу, Его повелениям и посланно­му Им Сыну Божию. В притчах о двух сыновьях и о злых винограда­рях сюжет связан с виноградником, символизирующим израильский народ. Два сына, один из которых обещает исполнить волю отца, но в итоге не прилагает к этому усилий, а другой сначала отказы­вается, а потом раскаивается, указывают, по толкованию Самого Спасителя, на религиозных лидеров еврейского народа, не приняв­ших проповедь Иоанна Крестителя, и на грешников, последовавших за ним. Сказанное об Иоанне Крестителе должно быть справедли­во и в отношении Спасителя, проповедь Которого предуготовлял Иоанн. В христианской традиции известно толкование, согласно которому два сына обозначают евреев и язычников в их отношении к учению Иисуса Христа.

Наиболее остро вопрос о соотношении евреев и язычников в царстве Мессии ставится в притче о злых виноградарях. Во мно­гом именно на этой причте основано учение о Церкви как новом Израиле, проходящее через всю святоотеческую традицию. В этой же притче с особой остротой поднимается вопрос о челове­ческой свободе: Бог заранее знает поступки человека, но не предо­пределяет их.

Притча о брачном пире в Евангелии от Матфея следует непо­средственно за притчей о злых виноградарях. Похожая по содержа­нию притча имеется также в Евангелии от Луки, где она произно­сится во время дружеской трапезы в ответ на слова «Блажен, кто вкусит хлеба в Царствии Божием» (Лк 14.15). Очевидно, одну и ту же притчу Спаситель произнес дважды в разных обстоятельст­вах. В обоих случаях речь идет о том, что Царствие Божие будет отнято у избранного народа и передано другому, то есть о вхожде­нии в Церковь язычников. Однако в Евангелии от Матфея притча включает в себя много дополнительных подробностей, сближаю­щих ее с притчей о злых виноградарях.

Вторая трилогия иерусалимских притч объединена эсхатоло­гическим содержанием. Притчи о благоразумном рабе и о десяти девах говорят о неизвестности и непредсказуемости часа Второго пришествия Христа. К ним примыкает притча об ожидании хозя­ина дома, приведенная в Евангелии от Марка (Мк 13. 33-37; в Еван­гелии от Матфея ей соответствует краткое поучение Мф 24. 42­43). Притча о талантах говорит об ответственности каждого человека перед Христом за те способности, которые он имеет, и о суде Христовом, на котором каждый человек даст ответ за свою жизнь.

В Евангелии от Луки приведена притча о минах, которая во многих отношениях близка к притче о талантах в Евангелии от Матфея. Сравнение содержания обеих притч и контекста, в кото­ром они были произнесены, говорит в пользу того, что Спаситель произнес две притчи со сходным сюжетом в разных ситуациях.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

Вопросы к главе 12

Два сына

Что объединяет притчи о двух сыновьях, о злых виноградарях и о брачном пире, входящие в Евангелии от Матфея в первую трилогию иерусалимских притч? Кто служит объектом крити­ки в них?

Охарактеризуйте употребление слова «праведность» (SiKai- ообур) в Евангелии от Матфея. Что означает выражение «путь праведности»?

Какой ответ дает притча о двух сыновьях на вопрос о соотноше­нии веры и добрых дел? Сопоставьте с этой точки зрения при­тчу о двух сыновьях с притчей о работниках в винограднике.

Злые виноградари

Что символизирует в притче виноградник? При ответе исполь­зуйте параллельные места из Ветхого Завета.

Как притча о злых виноградарях толкуется в святоотеческой традиции? Приведите конкретные примеры.

Брачный пир

Сравните версии притчи о званых на брачных пир в Евангели­ях от Матфея и от Луки. Как можно объяснить расхождения между ними?

Кого символизируют персонажи притчи о званых на брачный пир? Какие толкования может получить образ пира?

Что такое «теология замещения»? Есть ли в притче о званых на брачный пир признаки антисемитизма? Аргументируйте свой ответ.

Десять дев

9.

Какая ситуация изображена в притче? Какова в ней роль десяти дев и почему они ждут жениха?

10.

11.

Что Спаситель хотел сказать этой притчей? Приведите приме­ры толкования притчи о десяти девах у отцов Церкви.

Какое влияние притча о десяти девах оказала на богослужеб­ную традицию Православной Церкви?

Таланты и мины

12. Сравните притчу о талантах в Евангелии от Матфея и притчу о минах в Евангелии от Луки.

13. В каком историческом контексте была произнесена притча о минах?

14. Какой нравственный урок следует извлечь из притч о талантах и минах?

Ожидание хозяина дома

15. Какие ветхозаветные параллели имеет образ превратника из притчи об ожидании хозяина дома?

16. В каких еще новозаветных текстах второе пришествие Христа сравнивается с внезапным нападением вора?

17. Какую интерпретацию может получить притча об ожидании хозяина дома в свете аскетической традиции Церкви?

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЧАСТИ II

Во второй части настоящего учебника перед нами прошли все притчи Иисуса Христа — от самых первых, в которых Царство Небесное раскрывалось через простые и бесхитростные образы сеятеля, семени, горчичного зерна, закваски в тесте, до самых по­следних, объединенных призывом к духовному бодрствованию в ожидании Его Второго пришествия. Эти притчи раскрыли перед нами целый мир образов, аналогий, метафор, призванных пере­дать реальность духовного мира при помощи земных понятий и символов. Они приоткрыли нам завесу перед тем таинственным Царством Небесным, о котором Иисус говорил от начала до конца Своей проповеди.

Благодаря своему образному богатству и многоуровневому содержанию притчи Иисуса на протяжении веков восхищали и продолжают восхищать многих людей. «Слушая или читая эти му­дрые евангельские притчи, поражаешься удивительной точности, простоте и красоте образов, которые избирает Иисус», — говорит Святейший Патриарх Кирилл^[CCCLXIX].

Мы увидели, что толкование притч занимало умы богословов, священнослужителей и светских исследователей на протяжении многих веков. Предлагались разные методы интерпретации — от радикально аллегорического, не оставляющего камня на камне от текста притчи, до буквального, сводящего каждую притчу к исто­рическому контексту или узкому морализаторству. Ни один из предложенных методов не оказался вполне удовлетворительным.

Церковь является хранительницей и авторитетной толкова­тельницей учения Иисуса. Именно внутри Церкви в течение мно­гих веков развивалась экзегетическая традиция, позволившая мно­гим поколениям христиан понимать смысл притч, применять их к собственной жизненной ситуации, извлекать из них нравственные уроки и духовные наставления. Не впадая ни в чрезмерный алле­горизм, ни в излишний буквализм, такие толкователи, как Иоанн Златоуст проецировали притчи Иисуса на ситуацию, в которой на­ходились их современники, помогая им воспринимать притчи не как теоретические выкладки, какими они никогда не были, а как руководство к действию.