Глава 22. Я был биллом каулицом 80-х годов.

 Нора была в Америке, а я, в Германии, хотел полностью сконцентрироваться на своей музыке. Я записывал различные альбомы, но ни один из них не попал в немецкие чарты. Я не знал, в чём было дело, но точно не в песнях, они были хороши. Станет ли песня большим хитом или нет, это всегда вопрос вкуса, и, в конце концов, определённой доли удачи. На мне было вечное клеймо: «Modern Talking». Моё лицо прилипло к нему. Общественность не дала мне никакого шанса показать, что я могу петь ещё и другие песни, и средства массовой информации в первую очередь.

 Однажды радио-промоутер приехал на Радио Юго-запада в Баден-Баден. Он представил новые песни, чтобы их включить в плей-лист, то есть, в постоянную ротацию. Это был так называемый «белый тираж» («белая прессовка»), что означало, что моё имя не фигурировало на CD. После прослушивания, представитель SWR3 спросил: «Звучит по-настоящему классно. Кто поёт эту песню?» «Послушай её ещё раз», сказал радио-промоутер. Человек с радио прослушал песню снова, и был в восторге. «Классная песня! Спето – супер. Ну же, скажи, кто её исполняет?», выпытывал он. «Это новый сингл Томаса Андерса», ухмыльнулся промоутер. «Такого артиста у нас на радио нет», сухо прокомментировал шеф радио. Он взял CD и кинул его в мусорное ведро.

Такая реакция делала беспомощным и сердитым. Что я им сделал? Я выпустил музыку, которую люди любили и охотно купили бы. Миллионными тиражами по всему миру. И вдруг СМИ, также как и широкая общественность, ничего не хотят знать обо мне и моих песнях. По крайней мере, в Германии. У меня было такое чувство, что люди стыдились своих прошлых музыкальных вкусов. И хуже всего было то, что они чувствовали себя виноватыми в том, что у них в шкафу стояла пластинка Modern Talking.

 

Ещё во времена Modern Talking на меня обрушивались словесные атаки из СМИ. В высшей мере это проявилось в статье в журнале MusikExpress: меня назвали «прожжённым солнцем певцом-гомиком». Что это такое было? Как далеко в Германии можно зайти, и должен ли артист позволять такое? Я что, был клоуном на ярмарке? Я кому-то сделал или сказал что-то плохое? Я когда-либо вёл себя дерзко на людях? Нет! Я создавал музыку и успешно продавал пластинки.

Поэтому, я не мог закрыть глаза на эту статью в музыкальном журнале. Я и сегодня спрашиваю себя, может, было бы лучше тогда заткнуться и не идти в суд за это оскорбление. Но у меня была моя гордость и зеркало дома. И, что самое важное, я не должен был расслабляться, я дожжен был предпринять что-то. Иначе, что бы было в следующей статье, если бы я ничего не сделал? Под девизом: про этого Андерса можно писать всё, что захочешь, он будет молчать. Только не я. Журналисты сочиняют в своём самодержавном «пишущем космосе» остроумные «цветочки». И это всё за мой счёт.

Судебный процесс стал в Германии настоящей сенсацией, а решение судьи просто выбило почву у меня из-под ног. Решение гласило: MusikExpress может свободно высказывать своё мнение, а артисты могут только способствовать этому. Я был шокирован этой несправедливостью. Резонанс в СМИ был огромный. Бульварная пресса и общественность, по крайней мере, её небольшая часть, обрадовались этому, и использовали каждую возможность обзывать меня «певцом-гомиком». Я подал на апелляцию, и дело рассматривалось в высшей судебной инстанции, в Берлине.

На этот раз решение суда было совершено другим. Хотя там и говорилось о свободе высказывания мнений в нашей стране, но не оскорбляя при этом конкретных людей, особенно меня, как артиста. Судья сказал мне, что я, как публичный человек, должен быть защищён законодательством от оскорблений. То есть, в принципе, полностью противоположные вещи, нежели те, которые мне говорил судья-номер-один. И тут я впервые ощутил на своей шкуре верность пословицы: в суде, как и в открытом море, ты в руках Бога.

Конечно, как же иначе, этот второй суд удостоился намного меньшего интереса со стороны СМИ, хотя пятизначную сумму компенсации я пожертвовал в приют для животных. Но ведь продаются только негативные статьи, хорошие – нет.

Некоторое время спустя я встретил автора этой «знаменитой» формулировки из MusikExpress на записи одной телепередачи. Он подошел ко мне и я спросил: «И, были ли Вы настолько сообразительны, чтобы после Вашего провала попросить повышение в должности?» Он засмеялся и нашёл моё замечание неплохим. Позже мы с ним поговорили обо всей этой истории, и у меня сложилось впечатление, что он просто-напросто завидовал мне и моему успеху, и хотел нанести ему урон. Он сам когда-то пробовал себя в качестве певца, но потерпел безжалостный провал. Я посчитал эту исповедь чертовски мужественной, но ужасно малодушной. Так оно и было.

Все эти истории с Боленом, с Норой, с судебным процессом, нарисовали в сознании общественности такой образ, который ни в коем случае не был выражением моей личности. Меня заперли в своеобразный ящик комода, и уже не хотели меня оттуда выпускать. Я чувствовал, что думала публика: пожалуйста, больше никаких новых песен от этого Андерса. Он должен петь «Cheri, Cheri Lady», и пожалуйста, ничего больше!

Конечно, мой внешний вид только способствовал тому, чтобы люди шептались у меня за спиной и выдумывали шутки. Во времена Modern Talking я был андрогинным – сегодня меня назвали бы метросексуалом, этаким смешением гетеросексуала и женственности. У меня были длинные локоны, розовый блеск для губ и шоколадный загар. Просто было такое время. Когда я сегодня вижу Билла Каулица из группы Tokio Hotel, я вспоминаю своё сумасшедшее время.

Постоянно случалось так, что на меня западали и мужики. Окей, мои движения и мой облик уж точно не были похожи на мачо. Но в Германии это уже означает, что с человеком что-то неправильно, если он не дерётся регулярно, не пьяница, и может произнести больше трёх предложений, не допустив грамматических ошибок.

Поэтому, я изменил свой внешний вид. Неделю я не показывался ни друзьям, ни родителям. Я отрастил трёхдневную щетину, собрал свои длинные волосы в хвост. Шёлковые штаны и разноцветные пиджаки исчезли. С тех пор моими модными фаворитами стали джинсы и шикарные блейзеры. То, что мои «метаморфозы» сработали, я понял после одного конкретного случая. Я шёл по Кобленцу и увидел своего отца на другой стороне дороги. Я помахал ему рукой в качестве приветствия, но он меня не узнал. Своего собственного сына! Вот, думаю, здорово! Тогда я подошёл к нему, и только когда очутился прямо перед ним, он сказал: «Бернд, ах, это ты. Я не узнал тебя».

К сожалению, это совсем не изменило восприятие Томаса Андерса в средствах массовой информации. К тому же, поменялись и музыкальные тенденции: мелодии ушли, их место занял жёсткий данс-бит. Группа Snap наслаждалась бесконечным успехом. Но это было не моё, мой голос требует мелодии. Никакого рэпа в куплетах и искажённого голоса в припевах. Я хотел и должен был переориентироваться. Но что делать тому, кто ничего другого не делал со времён школы, кроме как музыки?

В наследство от моих бабушки и дедушки нам достался ресторанчик и магазин «Тётушка Эмма», которые располагались в нашем доме и которыми занималась моя мама. Ресторан я совсем не помню, потому что его закрыли вскоре после моего рождения. Позднее мама рассказывала мне, что я, к счастью, был совсем несложным ребенком. Однако часто случалось так, что на первом этаже в ресторане сидели посетители, которым она наливала пиво, в то время как я лежал в своей кроватке на втором этаже и кричал. И она бегала туда-сюда, вниз-вверх. В конце концов, ей это надоело. И она направила свои силы на бабушкин магазин «Тётушка Эмма».

Естественно, для нас, детей, это был рай. В доме Вайдунг всегда водились сладости и мороженое. Несмотря на это, мы должны были спросить разрешения, прежде чем взять с полки Milky Way или мармеладных медвежат. Наш бизнес не был для нас магазином самообслуживания, и в этом отношении наша мама была очень строга.

На двенадцати квадратных метрах можно было найти всё, что угодно сердцу. Фрукты, колбаса и сыр, моющие средства, блокноты и консервы, вплоть до шоколада и чипсов. Каждый вторник к нам приходил торговый представитель, чтобы принять у мамы заказ на поставку. Тогда это был совершенно другой мир. Не так как сейчас, когда кассовые сканеры фиксируют поток товаров, и достаточно одного нажатия кнопки, чтобы подключенный к ним компьютер, расположенный на центральном складе, сам заказал необходимые товары, и во второй половине следующего дня их уже доставляют. Нет, торговый представитель заходил со своим блокнотом для заказов в нашу столовую (комнату) и за чашкой кофе с домашним пирогом проставлял галочки рядом с наименованиями желаемого товара. В пятницу была поставка.

Во время каждого визита торгового представителя я использовал возможность продемонстрировать свой тольк что разученный репертуар. Все песни Хайнтье или Гуса Бакуса. Позднее также — Вики Леандрос, Кати Эбштайн или Линн Андерсон с «Rosegarden”.

Наша столовая стала для меня, так сказать, моей первой сценой. Развлекательная программа в нашей деревне была довольно ограниченна. У нас имелся только Союз стрелков, а также ежегодно устраивалась ярмарка. Никаких эффектных празднеств. Но те скромные мероприятия, которые равномерно распределялись в течение года, были для меня, ребёнка, всегда чем-то особенным. Мне было шесть лет, когда в нашей новой деревенской закусочной намечалось традиционное празднование «Деревенского Рождества». Меня спросили, не хотел бы я исполнить несколько рождественских песен. Всем было известно, что малыш из семьи Вайдунгов любит петь. Естественно! Это так захватывающе! Наконец-то не только перед тётей, или дедушкой, или торговым представителем! Наконец-то перед настоящей публикой!

Чтобы все присутствующие, коих было, насколько я помню, не более пятидесяти, могли меня видеть, я встал на стул. Меня представили: «А сейчас споёт маленький Бернд». И я громко запел «Heidschi Bumbeidschi” и еще две рождественские песни а капелла, то есть без музыкального сопровождения. После того как я закончил своё выступление, грянули аплодисменты и крики «браво», мне преподнесли в подарок плитку шоколада и пакет чипсов.

Вау! Вирус прочно поселился во мне! Какая хорошая питательная среда для девственной души артиста! Я делал то, что мне доставляло удовольствие, да еще получал за это то, что мне нравится!

Приветствую вас, сцены мира, Я иду!

 

 

В феврале 1970 года моя жизнь нашей семьи изменилась. Родилась моя сестра Таня, и тогда это событие взволновало меня не меньше чем моё рождение — моего старшего брата.

Я всегда мечтал о сестрёнке. С пяти лет я старательно раскладывал на подоконнике в кухне кусочки сахара для аиста. В нашей большой семье Вайдунгов было 16 внуков, из них только три девочки. Сколько помню, у нас дома всегда говорили: «У Вайдунгов рождаются одни мальчишки. Девочки у них не получаются.» Но я очень мечтал о младшей сестре. Когда родилась Таня, для меня это было грандиозное событие. В то же время я считал абсолютно нормальным то, что аист обрадовался моему сахару и поэтому осуществил мою мечту. Только спустя несколько лет я осторожно поинтересовался, кто же забирал мой сахар с подоконника. Это была моя мама.

В Мёрце не было школы, поэтому первые два года начальной школы я провел в соседнем населенном пункте, а затем — в Мюнстермайфельде. В свободное от школьных занятий и семейных обязанностей время я выступал на различных праздниках в окрестных деревнях и в доме престарелых с песнями из своего репертуара. Все моё свободное время я посвящал пению! В то время как мои друзья носились по футбольной площадке, я прыгал перед зеркалом в свой комнате и пел. Короткое время я даже служил мессы в нашей деревенской церквушке. Я сам вызвался на эту роль, так как меня привлекла возможность оказаться в центре внимания, при том это было что-то необычное. Служитель ведь стоял на чем-то вроде сцены, и вся публика им восхищалась. Так как у нас не было собственного священника, так или иначе церковная служба происходила только раз в шесть недель, и лишь иногда — похороны.

Наши родители воспитывали нас в католической вере, хотя мы никогда не относились к ней очень строго. Мне было забавно служить мессы. Особенно потешным был сам священник. Когда я или второй служитель подносили ему графин с вином, он намеренно держал свою чашу таким образом, чтобы мы налили её до краёв. Если мы, мальчишки, хотели добавить туда воды, он шипел на нас: «Никакой воды!» и опрокидывал неразбавленное вино в свою страждущую глотку. Мальчишкой все воспринимаешь несколько иначе. Кроме того, в этом возрасте еще испытываешь уважение перед господином священником. Только годами позднее меня осенило, и я подумал: «Что за старый спившийся дрозд!»

Все ребята, кого я знал, хотели стать пожарными или машинистами локомотива. Я — певцом. И для меня не было другой альтернативы.

Однако прежде чем я смог полностью сконцентрироваться на своей карьере будущей суперзвезды, сначала я вынужден был проявить себя на менее гламурном поприще. Мой отец решил построить нашей семье еще один дом. Ахиму идея строительства очень понравилась, и каждую свободную секунду он проводил, помогая на стройке: он рано научился прокладывать электропроводку и забивать шлицы, и вообще всегда был предрасположен к практической деятельности. Отец делал почти всё собственными силами. Каждый вечер в пять часов он приходил домой. Мы ужинали, он одевал свою рабочую одежду и исчезал вместе с моим братом на строительной площадке. Финансово наши дела обстояли неплохо. Однако в период строительства нам приходилось экономить. У нас также не было времени для отпусков, так как отец проводил на строительстве дома все выходные и отпуска.

В первые недели мне удавалось успешно уклоняться от этой тяжелой работы. Пока однажды мой отец не позвал меня к себе и сообщил, что двенадцать лет - уже достаточно взрослый возраст, чтобы взять на себя определённую ответственность. И с этого момента я был приговорен к тому, чтобы таскать камни и мешать цемент.

Каждый, кто знает Томаса Андерса, в курсе, что такая работа и я несовместимы ни в какой форме. Ни сегодня, ни тогда. В конце концов, на строительной площадке невозможно не испачкаться, ты все время потеешь, да к тому же, это портит руки. Вся эта пыль и извёстка буквально сводили меня с ума. Особенный ужас я испытывал, когда в пятницу вечером отец говорил мне: «Завтра в шесть утра пойдешь со мной на стройку. Не каждый же раз твоему брату отдуваться.» Просто у нас с Ахимом абсолютно разные гены, несмотря на то, что у нас одни и те же родители и одинаковое воспитание. У меня сохранилась фотография, где я толкаю тележку, наполненную камнями, при этом на мне одет светлый пиджак и кожаный галстук. После каждых двадцати камней я бежал к умывальнику, мыл руки и смазывал их кремом. Мой отец чуть не сошёл с ума, когда увидел это. К счастью, он быстро осознал, у меня, как у строителя, обе руки — левые.

«Я больше не могу это выносить. Сделай одолжение, уйди отсюда.»- закричал он однажды. И это было самое приятное, что он мог сказать. С этих пор меня использовали только для мелких работ, типа постричь газон, подмести улицу или выкинуть мусор. Но я был вполне сносным нянькой для Тани, чем моя мама охотно и часто пользовалась. Мне нравилось играть с малышкой. Всё-таки она была девочкой, и присматривать за ней для меня было не так трудно, как пахать на стройке. Родители внушали нам, что нужно выполнять свои обязанности и помогать в меру своих сил другим. Кроме того, ухаживание за Таней оставляло мне достаточно времени для моей музыки.

Глава 23. Устроитель праздников, как альтернатива музыкальной карьере?!

Итак, в игру вступает мой лучший друг Гидо. У него всегда была слабость к музыке и фотографии, и из этих «слабостей» он и сделал свою профессию. Гидо и сейчас является одним из ведущих концертных фотографов в мире. От AC/DC, Майкла Джексона, Стинга, Bee Gees, Робби Уильямса, Тины Тёрнер до Take That – я бы мог назвать ещё сотню других имён – все они побывали в объективе его камеры. Кроме фотографического таланта, он оказался ещё и сообразительным бизнесменом, который создал свою фирму. В плане дела, Гидо было не остановить: всё, за что он брался, имело успех. С тогдашней своей подругой он жил в шикарной вилле близ Кобленца; там я арендовал у него одну комнату под свой офис. Мы с ним об этом никогда не говорили, но я думаю, что он заботился о том, что меня ждёт в будущем.

Дела мои тогда шли не очень: альбомы продавались в Германии плохо, доминирующие музыкальные тенденции были для меня неприемлемыми, брак с Норой катился под гору. Гидо поддерживал меня, как только мог. У него всегда были новые идеи, и он приободрял меня,когда снова приходили плохие новости.

Гидо и его подруга решили пожениться, они хотели устроить грандиозный праздник. Я предложил свою помощь в организации, но они любезно отказались. В конце концов это была его собственная свадьба, и это важное событие он со своей будущей женой хотели организовать сами, и я должен был это принять. Те, кто знаком с Гидо, знают, что планирование времени – это не его конёк. Для него день, с его 24 часами, просто слишком мал; ещё лёжа в кровати у него 50 новых идёй, потом, когда он встаёт, у него ещё 100, из которых 80 ещё до обеда он отбрасывает. Кто бы из сотрудников ни пришёл, он обязательно должен выслушать лекцию от Гидо о том, как надо улучшать свою продуктивность. До звукового сигнала. И за время этой дискуссии ещё несколько идей выпадут из его жёстких временных рамок. Но без паники! – вселенский центр воображения неисчерпаем.

Примерно за пять недель до своей свадьбы Гидо зашёл ко мне в офис. «Слушай, старина, я тут посмотрел на календарь, и у меня уже через 5 недель свадьба», сказал он мне, выглядывая из-за своего компьютера. «Я охотно приму твоё предложение, чтобы ты помог мне с приготовлениями», продолжил он. «Конечно, Гидо», сказал я, «нет проблем, с удовольствием. На какой стадии весь процесс?» Со слегка беспомощной нотой в голосе, сказал он: «Ээ, я ещё ничего не начинал!»

Вот засада! Я почти впал в бессилие. «Как это, что, совсем ничего не начинал?» Я был в ужасе. «Ну, да, совсем не было времени. Я совсем не заметил, как пролетели последние месяцы. Наверное, у нас большие проблемы», пояснил он. Я встал со стула и молча погрузился в кресло. «Окей», сказал я, «где Ирис?» Его будущая жена, Ирис, разработали план, и началась моя работа. Это должен был быть шумный праздник: шатёр посреди леса, со всеми прелестями, которые только можно себе представить. Я попытался за это короткое время организовать незабываемый день для обоих. После того, как всё это закончилось, я проспал целые сутки.

Удовольствие для Гидо содержало ещё один положительный побочный эффект: я обнаружил в себе совсем новый талант: я мог быть организатором. Сегодня уже для каждого дня рождения местного значения нанимается агент по устройству праздников. Тогда это было что-то совсем новенькое.

Разработка концепции праздника и её реализация доставляли мне огромное удовольствие и одновременно бросали вызов. Поэтому мы с Гидо решили основать агентство по организации праздников. При этом, у меня ещё оставалось достаточно времени для моих музыкальных выступлений за границей.

Становление нашего агентства было непростым, однако, со временем у нас появлялось всё больше и больше заказов. От небольших корпоративов до празднования юбилея фирмы по производству чемоданов Rimowa. Да, и когда с этими праздниками всё шло хорошо, поступил запрос от фирмы грамзаписи, не готов ли я к возвращению Modern Talking. Я разрывался. У меня были замечательные клиенты, новая работа доставляла мне радость. Никто не мог дать мне никакой гарантии, что Modern Talking будет снова успешным. К тому же, мои драмы с Дитером были ещё свежи в памяти, хотя за это время раны уже затянулись. Я хотел подстраховаться и поначалу планировал работать параллельно и с Modern Talking и с моей фирмой праздников. Но в середине 1998 года я окончательно решил в пользу музыки.

Глава 24. Разрыв с Норой.

Оглядываясь назад, я сейчас уверен, что тот переезд с «фермы» в Лос-Анджелес был началом конца нашего брака. Когда мы перестраивали и обустраивали наше имение, Нора сказала: «Мне уже 28 лет. Собственно говоря, я не собираюсь быть похороненной здесь». Ей было скучно. Мы вложили в этот дом много денег, времени и души, но как это обычно и бывает, в тот момент, когда всё было совершенно готово, Нора потеряла всякий интерес к этому. Ей нужна была новая игрушка. В этот же самый момент, впервые за время нашего брака, её замашки стали действовать мне на нервы. Я задавал себе вопрос: что же в этой жизни она по-настоящему может ценить? Мы жили поверхностной Jet-Set жизнью, и мне стало ясно, что именно так я и не хочу жить. Хорошо, поначалу жизнь в Лос-Анджелесе была прекрасной, мы обустраивали наш дом, заводили знакомства, но мне всегда было ясно, что там я не собираюсь оставаться навсегда.

Норе нравилось в Америке, она хотела остаться там. Конечно, у неё не было работы, но она подрабатывала в туристической фирме, чтобы общаться с людьми. За настоящую работу это считаться не могло. Достаточно лишь сказать, что немке без Грин-карты в Штатах найти работу было непросто. Нора наслаждалась жизнью на всю катушку – о деньгах она не задумывалась. Чтобы свести концы с концами она тратила в месяц по меньшей мере 30 000 марок, снимая деньги с нашего счёта. Я хотел спокойствия, поэтому, предоставил ей свободу.

В 1992 году я вернулся в Кобленц, на нашу ферму, Нора осталась в Л.А. В последующие годы мы стали вести жизнь на расстоянии, летая туда-сюда между Франкфуртом и Лос-Анджелесом. В основном Нора прилетала в Германию, но и я тоже регулярно ездил к ней, оставаясь там то когда на уик-энд, когда на всю неделю. В иные месяцы мы по 15 раз бывали в самолёте. Поначалу мне было больно каждый раз, когда я отвозил Нору в аэропорт, или она меня. Когда она говорила по телефону, что скоро приедет, поначалу, я становился совершенно счастливым. Со временем всё изменилось.

В какой-то момент я начал спрашивать не: когда она приедет в Германию в следующий раз, а: на сколько она приедет. Так начал умирать наш союз. Расставание в рассрочку. Постепенный разрыв наших семейных уз. Никто из нас не говорил этого вслух, но мы оба это знали.

Нора всегда была весёлой, у неё невероятное чувство юмора, с ней не соскучишься. Но уже после двух дней, проведённых вместе, внезапно она начала меня напрягать, я нервничал и старался остаться один.

Вдруг мы стали жить каждый своей жизнью, она в Л.А., я в Кобленце. Когда мы снова оказывались вместе, требовалось время, чтобы приспособиться к нашим ритмам жизни. Когда перестаёшь хотеть проводить время с собственной женой, начинаешь задумываться. В то время я очень много думал о нас с Норой. По большому счёту, мы жили уже отдельно, только не хотели в этом себе признаваться. Это ни в коем случае не было связано с другими женщинами, хотя, конечно, кое-что время от времени происходило. У меня были связи, но я вовсе не был «в поиске». Мне было совершенно ясно, что после Норы я сперва должен обрести внутренний покой и разобраться с нашим браком.

Были ли у Норы в то время другие мужчины в Лос-Анджелесе? Я этого не знаю. Это меня по-настоящему не интересовало, да и никакой роли для нашего брака это уже не играло.

Когда я в 1997 году полюбил свою теперешнюю жену Клаудию, я решил окончательно развестись с Норой. Я полетел к ней в Лос-Анджелес и сказал ей, что хочу получить развод. До этого никакой срочной необходимости в этом шаге у меня не было: сама мысль о всей бумажной волоките с адвокатами и формальностями наводила на меня ужас.

Но теперь я хотел стать свободный для Клаудии. Разговор между мной и Норой проходил очень эмоционально. В хорошем смысле. Она нe орала, нe кидалась посудой. Нам обоим было грустно, что наша любовь и наш брак закончились. Мы потерпели неудачу, а это всегда причиняет боль. Мы не были злы друг на друга, мы не спорили ни о чём. Мы оглянулись назад и посмотрели на наши 17 совместно прожитых лет, без обвинений и взаимных упрёков. Мы были семейной парой, которая решила разойтись.

Осенью 1998 года происходил сам развод. В начале 2000 года Нора переехала из Лос-Анджелеса обратно в Мюнхен. Она полюбила другого мужчину и жила уже с ним вместе. Теперь она снова живёт недалеко от Кобленца, где живут её сёстры, с которыми она очень близка. Мы созваниваемся дважды в год, и у нас прекрасное взаимопонимание. Правда, она больше не хочет быть в центре внимания, эту главу она для себя закрыла окончательно.

Жизнь с Норой была классной, но в то же время безумно напряжённой. Иногда я, оглядываясь назад, спрашиваю себя: как же я мог быть в 80-е таким сумасшедшим? Под этим я не подразумеваю «почему я женился на этой женщине». Нора по-настоящему клёвая, экстремальная во всех своих оттенках. Но я спрашиваю: «почему я позволял делать с собой всё это». Единственный ответ на этот вопрос звучит так: Я был молод, я был неопытен, часто слишком много работал, и я, вероятно, просто очень любил. Но с годами я приобрёл жизненный опыт. Я не стыжусь ничего из того, что я сделал. Если бы мне представилась возможность повторить всё, даже исходя из этого теперешнего опыта, я сделал бы всё точно также.

Стоя перед зеркалом и упражняясь быть певцом, я себе все время представлял, что выступаю на большой концертной сцене или перед телевизионной аудиторией, и от моей музыки у тысяч людей выступают слёзы на глазах. И это представление с каждым разом нравилось мне все больше и больше. Часто я просто не мог дождаться своего возвращения из школы или после игр, чтобы наконец-то заняться музыкой. Мои приятели это тоже знали. Часто случалось так, что они заходили за мной домой, но я отправлял их, потому что я предпочитал занятия музыкой.

В деревне, где проживают как раз 130 человек, из них максимум четверо-пятеро детей одного возраста, каждый, кто не хочет не хочет играть в футбол или «казаки-разбойники», полностью выпадает из коллектива. Я еще удивляюсь, как мне вообще удалось не превратиться в чудаковатого одиночку. Однако я убежден, что благодаря этим шутливым в то время упражнениям, мой голос окреп и оформился, что и сказалось на моей дальнейшей карьере. Это одно из моих объяснений, почему я так хорошо могу петь.

С самого детства я был очень самоуверенным. С этим я не могу поспорить. Я всегда знал, кто я и чего я хочу, и я четко об этом говорил. Я никогда не боялся чужих людей. Чем больше народу было в моем пространстве и слушало моё пение, тем тем счастливей я был. Сегодня я могу только поблагодарить наших соседей. Им приходилось терпеть мои упражнения в режиме реального времени. Особенно летом, когда во всех домах окна были открыты, меня можно было слышать практически во всей деревне. И, кстати, ежедневно.

Когда в 2003 году наш местный Союз стрелков отмечал свой 100-летний юбилей, я дал в Мёрце большой концерт и поблагодарил всех жителей за то, что они годами мужественно выдерживали мои упражнения в пении. Кто-то из них прокричал: «К счастью, это того стоило». Конечно, все сразу начали громко смеяться.

По правде, я был крайне милым и не требующим большого ухода ребенком. Во всяком случае, моя мама мне об этом всегда говорит. По её словам, я никогда не доставлял своим родителям больших хлопот. Не знаю, может быть это связано с моими генами. Сызмальства я был добросовестным и дисциплинированным. Возможно, даже слишком разумным и усердным для ребенка. Если мне кто-то говорил что-то сделать, я безоговорочно делал это. Мне бы никогда не пришла в голову мысль утаивать что-то от родителей. Ложь была для меня слишком утомительна. Я никогда не попрекал свою мать в том, что из-за своего магазина она не может поехать с нами в отпуск или сходить в бассейн. Мне это не было необходимо, так как я находил самореализацию в музыке. Это привело в тому, что я не очень-то любил заниматься спортом.

В шесть лет я всё еще не мог по-настоящему плавать. Мой брат был совсем другого типа. Он был пловцом DLGR (не знаю, что такое, — пер.). Однажды мой приятель обратился ко мне: «Слушай, я только что выполнил нормативы по вольному плаванью. Пойдем в бассейн, я тебя немного поучу. Он меня уговорил, и мы пошли. Как только мы оказались в воде, он меня подхватил и поплыл вместе со мной. На самом глубоком месте он отпустил меня. А так как я не умел плавать, то пошёл ко дну как мокрый мешок. Я наглотался воды, больше не мог дышать и барахтался, пытаясь спасти свою жизнь. Тренер по плаванию увидел всё происходящее, прыгнул в воду и вытащил меня на бортик бассейна. Я был в охвачен паникой и с трудом смог успокоиться.

После этого я начал испытывать абсолютный страх перед бассейнами и годами отказывался даже тронуть воду большим пальцем ноги. Это касалось также плавания в школьном бассейне. Каждую неделю я ругался со своим учителем по плаванию, потому что он просто не хотел понимать, что я испытываю страх перед водой.

Когда мне было 20 лет, я нанял себе тренера по плаванию. Мне больше не хотелось, чтобы меня считали не компанейским человеком, когда я ездил в отпуск с друзьями или по работе жил в прекрасном отеле с бассейном. Итак, я нанял личного тренера. Однако каждая попытка бедного парня научить меня плаванию заканчивалась фиаско. Только я занимал правильную для плавания позицию, перед моими глазами сразу же возникали сцены в открытом бассейне, и мною снова овладевал ужас. Абсолютно вымученные, мы с тренером решили бросить эту затею. Два года спустя мы с Норой решили поехать в отпуск вместе с нашей компанией. Конечно, все знали, что я не умею плавать. Один человек из нашей компании, просто одержимый плаванием, предложил мне: «Давай я научу тебя плавать!».

Представив это, на меня опять накатил ужас: Я еду в отпуск, и тут опять находится кто-то, кто нервирует меня этим дурацким плаванием. Ну уж нет, этого я совсем не хотел. Я настолько разозлился, что решил сам научиться плавать. У сестры Норы в доме был закрытый бассейн. Я купил себе оранжевые плавательные нарукавники и ежедневно тренировался один. На протяжении почти двух недель я не вылезал из воды и совершал различные плавательные движения. Сначала стоя, иногда правильно. С каждым днем я выпускал понемногу воздуха из плавательных нарукавников. До тех пор, пока однажды я не сказал себе: «Старик, ты что, с ума сошел? У тебя на руках висят какие-то пластиковые тряпки, которые тебе действительно мешают. Сними уже наконец эту фигню и плыви». С этого момента я научился плавать.

Хотя до сих пор я не Майкл Фелпс, в бассейне нашего дома на Ибице каждое утро я проплываю дорожку 25 раз. При максимальной глубине 1,6 м я чувствую себя уверенно. Главное, чтобы голова не окунулась в воду, в этом случае меня сразу охватывает паника. Также я не решаюсь окунуться в море или озеро. Мне трудно справиться с течением, кроме того я не могу оценить глубину и не вижу, куда ступаю. Отвратительное чувство. Итог: плавание однозначно никогда не станет моим любимым занятием. Слишком велика травма, которую я получил в детстве.

Слава о моём таланте ребёнка-звезды быстро разнеслась по Мёрцу и его окрестностях. Неожиданно мои родители начали спрашивать, не желаю ли я выступить на юбилее какой-нибудь фирмы или на Дне рождения. То на празднике вина, то на ярмарке...Еще бы, что за вопрос! Таким образом, буквально за одну ночь я стал своеобразной ребёнком-звездой. Хоть и на низшем уровне, но всё-таки у меня была возможность выступать перед публикой. Мои родители гордились тем, что их сын добровольно выходил на сцену и распевал песни. В любом случае, мои родители никогда не принуждали меня к этому. Моя мама всегда говорила: «Если тебе это нравится, то выступай. Если нет, оставь это».

Между прочим, за свои выступления я получал уже не сладости, а 50-60 марок, т. е. 25-30 евро.

Имея 8-10 выступлений в год, я довольно хорошо «поднялся». В то время я был, пожалуй, самым счастливым работающим ребёнком во всей Германии. Но я еще не подозревал, что следующий скачок в моей карьере уже был близок.

В начале семидесятых наш Союз стрелков построил себе новый зал. И так как мой отец был председателем, к нам домой пришел журналист из местной газеты. Его звали Ханс Штайн, и он хотел провести интервью с моим отцом. Во время разговора речь зашла обо мне. Господин Штайн знал что я пою, и рассказал моим родителям, что его жена руководит детским хором. Мой отец встрепенулся: «Может быть, вы хотя бы просто послушаете нашего Бернда? Вдруг вашей жене потребуется усиление хора?» Мой отец никогда не хотел сделать из меня звезду. И никогда сильно не прославлял моё пение. Скорее всего, он просто надеялся, что в детском хоре я встречу единомышленников, с которыми я мог бы заниматься чем-то еще кроме музыки.

Итак, меня позвали в гостиную, где находились взрослые, и попросили меня что-нибудь спеть. Господин Штайн сидел в кресле и внимательно слушал. Хорошо помню, как выражение его лица становилось всё серьезней. Когда я закончил, он просто пристально смотрел на меня. Пока в тишине не раздался голос моей мамы: «Ну что, понравился вам наш Бернд?» Господин Штайн покачал головой: «Мальчика нельзя отдавать в хор. Это никуда не годится.» Я посмотрел на своих родителей, они были очень разочарованы. Господин Штайн продолжил: «Ваш сын должен петь один. Для хора его голос слишком хорош. Его манера и движения чересчур профессиональны. Его невозможно интегрировать в группу. Там он всегда будет выделяться». Я произвел на господина Штайна такое сильное впечатление, что он пообещал мне посодействовать в том, чтобы я выступил на профессиональной сцене. Мне тогда было 8 лет.

Глава 25. Пророчество сбывается!

В личной жизни я был несчастлив. Время от времени я подумывал о том, чтобы уехать из Кобленца. Мне казалось, что всё я там уже видел, и я ждал от жизни чего-то большего. Я не хотел быть артистом, о котором вспоминали бы как о реликте из восьмидесятых. Я думал о том, чтобы уехать на год в Нью-Йорк. Один. Я не хотел немедленно претворять эту идею в жизнь, но она витала в воздухе.

Тогда я был постоянным посетителем пивной «Faustus» в Кобленце, заведении, где можно встретиться за обедом и до поздней ночи вести задушевные разговоры, сидя за столом или у бара. Мы (а именно Гидо, мама Гидо Рози, моя близкая подруга Ютта и я) каждый вечер резервировали один и тот же столик. С Юргеном, владельцем бистро, мы договорились, чтобы он продлевал бронь, если никто из нас не успевал до 9 вечера.

Собственно говоря, о Рози я должен был бы написать целую главу. Я знаю её столько же, сколько и Гидо, и она является одной из важнейших персон в моей жизни. Что бы ни преподнесла судьба, Рози знает что делать: её жизненный опыт кажется неисчерпаемым, и она ко всему подходит с юмором. И сегодня мы встречаемся и созваниваемся регулярно, так часто, насколько это получается. Мы вместе и в радости и в горе.

Таким образом, однажды вечером мы с Рози сидели в «Faustus». Я знал всех представительниц женского пола (по крайней мере, в лицо), которые бывали в этом местечке. Кроме одной. Клаудия! Новенькая, да ещё и чертовски хороша.

«Рози», спросил я, «кто же это?» - «Где?» - «Да там, за столом, в компании девушек». – «Да где же, Берни? Кого ты имеешь в виду?» - «Блин, Рози, блондинку, которую я никогда ещё тут не видел». – «Нда, странно, я тоже», сказала Рози, не глядя на меня, а уже рассматривая блондинистую незнакомку.

Клаудия пришла туда со своими подружками, и хотела хорошо провести вечер. Я постоянно смотрел на неё, но она не отвечала на мои взгляды. Вдруг Рози встала и направилась прямиком к Клаудии. Рози хотела с ней поговорить, но так как их столик стоял слишком далеко, а в заведении было слишком шумно, я не услышал ни слова. Я обезумел! Нельзя же было Рози приставать к незнакомой женщине. Судя по жестам, через пару предложений они распрощались, и Рози ушла в дамскую комнату. Я не мог дождаться её возвращения. «Что ты задумала?», спросил я в ужасе. «Ну, я просто хотела поговорить с ней». «И что же ты ей сказала?» «Я спросила, не она ли заблокировала мне выезд с парковки». «Но Рози, у тебя даже нет машины», сказал я взволнованно. «Нет. Но у неё прекрасная улыбка!»