Еду добровольцем на Уральский фронт.

Это было 16 июня 1919 года, на второй день Троицы. Поехал я, ни с кем из друзей не попрощавшись. Некогда было. Всё прошло быстро, в один день. Поехали 45 человек. Были среди нас и пожилые мужчины, не подпавшие под мобилизацию, и несколько парней моего возраста. Лето, жаркое солнце, степная дорога, пыль и пыль. Ехать до воинской части, куда нас направили, сто километров. Прощание с матерью, отцом было лёгкое: скоро вернусь, приеду! Я ему помахал рукой, прокричал, что еду на фронт. И подстегнул лошадь, чтобы не отстать от своих товарищей. Не думал тогда, что моя поездка закончится пленом и тяжёлым испытанием. Из 45 односельчан, мобилизованных на фронт, в живых остались и вернулись домой в разное время только трое, в том числе, и я.

Ехали через село Дергачи, в котором жила родная сестра Настя. Я завернул к ней. Скороговоркой сказал, что еду на фронт к Уральску. Что я не один. Нас, обозников, 45 человек. Сколько там пробуду, не знаю. Наскоро поел и легко, бездумно, всё ещё находясь во власти ожидания романтики фронтовой жизни, новизны боевой обстановки, опасности и трудностей, простился с Настей и погнал лошадь, чтобы не отстать от уехавших вперёд товарищей. Догнал их уже за селом. Конечный наш пункт- станция Шипово. Это на полпути к Уральску- центру казачества. От Дергачей было километров 80, наверное. Да и до этого села от Перекопного- 50 километров. С любопытством смотрел я на заволжские степи. Чем дальше к Уральску, к Казахстану, тем заметнее становилась разница в природе. Наши степи хороши своим необъяснимым очарованием безбрежности, золотом пшеничного моря, весенним буйством тюльпанов, которым, кажется, нет ни конца, ни края. А здесь всё чаще встречаются холмы с выступающими на поверхность меловыми отложениями, серебром отливает ковыльная степь. Солнце нещадно палит, дорога твёрдая, нигде нет ни кустика, ни деревца, на десятки вёрст- ни одного села. Безлюдье, безводье, бесконечные унылые степи. Рядом населённые пункты жмутся к железной дороге Уральск- Саратов.

Без приключений, наконец, доехали до фронтовой полосы. Наши краевые части занимали Семиглавый Мар и Шипово-Деркул. Оборону держала 22-я дивизия, часть которой находилась в осаждённом Уральске. На станции Шипово располагались 197 и 198 полки, потом подошли сюда другие воинские части, в их числе 1-й Саратовский полк, в который мы и были включены. Полк входил в состав Саратовской бригады. К этому времени положение на фронте было очень тяжёлое- казаки успешно наступали. Окрылённые своими успехами, они заняли Николаевск (ныне город Пугачёв), сосредоточили большие силы на линии Дергачи-Шипово. Здесь находились красные войска, отступившие от Пугачёва и Уральска. Положение было тяжёлое, не хватало продовольствия, боевого снаряжения. Казаки непрерывно атаковали Шипово, вели артиллерийский обстрел наших позиций. Обстановка обострялась. Мы, обозники, без устали подвозили снаряжение. У меня порвались в лоскуты ботинки. Начались дожди, на дорогах грязь, а я- босиком. Меня заметил комиссар полка, не помню его фамилию. Он отдал распоряжение, и я получил со склада отличные новые сапоги. Здорово получилось- у меня сапоги, о которых я и не мечтал.

В плену у белоказаков.

Налёты казаков на Шипово были почти ежедневными. Помню, 19 июня белоказаки ворвались на его окраину. Вот они. Мне хорошо видны их конные ряды. Я не трушу: почему-то был уверен, что красные части отразят налёт. Тяжелее переносил орудийный и пулемётный обстрел. Никак не мог привыкнуть к противному свисту пуль. Никак не мог заставить себя не кланяться летящему снаряду. «Вот сейчас будет выстрел из пушки, над головой пронесётся снаряд, я не спрячу голову в окопе». Выстрел раздался,- сначала дымок появился, потом звук и грозный полёт снаряда- я невольно прячу голову. Успокаиваю себя тем, что со временем привыкну. Страшно было слышать, как ржут раненые лошади. Сколько в этом ржании боли! Животных было жалко, но помочь им я ничем не мог. После их пристреливали.

Настроение было тревожное. Боялся не только смерти. Это как-то не вязалось в моём сознании. «Как это я буду убит, а мама, отец, братья, товарищи, Шура?» Я боялся плена. О жестокости казаков говорили много. Страшно попасть в их руки, хотя и считался только обозником, даже носил военной формы. Все односельцы, приехавшие со мной на фронт, были удручены, напуганы ожесточёнными боями и ожидали самого худшего- плена: не сумели во время боя выбраться за линию фронта. Да и дисциплина нас связывала. Мы являлись частью полка и должны были разделить его участь. И вот в июне 1919 года произошло самое страшное. Белоказаки, собрав силы, атаковали Шипово. Бой был ожесточённый. Началось отступление наших частей. Мы, обозники, заметались, не зная, что предпринять. Однако нашего товарища ранило в грудь. Он упал, и мы его еле затащили в разбитую халупу. Мой товарищ, Янька Чернисов, был ранен в ногу и заполз тоже в эту избушку. Началась паника, беспорядочное отступление. Ничего не поймёшь и не знаешь, что делать. Я выбежал наружу с намерением запрячь лошадь и попытаться как-нибудь вырваться из этого пекла. Но меня оглушила стрельба, пули щёлкали, издавая противный звук. Стало уже светать, и я отчётливо увидел казаков с белыми повязками на фуражках и рыжими бородами. Они вели наступление и вот-вот сейчас доберутся до нас. Я бросился в избушку. Все наши обозники сбились в кучу в одном углу строения (изба была без окон и крыши), как куча-мала. Я просто постеснялся забиться в этот угол. Да ещё наш один односельчанин, уже пожилой мужик, спокойно сидел на полу и курил. Боялся я? Конечно. Но сумел преодолеть эту боязнь и не впасть в панику. Только грудь защитил кошмой и подушкой, которые у меня были. «Вот и конец!»- пронеслась мысль.- И ничего я сделать не могу». Никто из моих односельчан не старался бежать, спасаться. Все держались друг друга. И я не мог преодолеть это чувство боязни остаться одному без своих товарищей-односельчан. Да и не понимал, куда бежать, что надо делать. Но мысль о том, что лошадь бросать не надо, меня всё время не покидала. А тут ещё мой сосед Янька Чернисов, ранен в ногу, стонет, в глазах тревога, боязнь остаться без нас. Я решил его не бросать. Эта мысль пришла без всяких сомнений. А как же иначе, разве можно бросать товарища!

Вот и притаились мы в стенах разрушенной халупы, ожидая своей участи. Что с нами будет? До этого мы ещё узнали, что с попавшими в плен красноармейцами обращаются зверские старые, фанатичные в своей реакционности казаки. Пленных секут плетьми, расстреливают, рубят шашками. Молодые казаки к пленным относятся терпимо и жестокость не проявляют. Мы, обозники, кустарно мобилизованные,- все в штатской одежде. У меня только сапоги военного образца, которые выдал комиссар полка, увидев на ногах совершено разбитые ботинки. Ведь как было? Развозил снаряды, ящики патронов, работал на совесть. Вот меня комиссар полка и приметил. Не будь моего плена, я бы в боевую жизнь полка и нашёл бы своё место в этой части. Но всё получилось по-другому. Вот и казаки побежали к нашей халупе.

- Кто есть, выходи!- раздался окрик казака. В халупе молчание, никто из нас не отзывался. Раздался залп из винтовок по избе, пули защёлкали по стенам. Подождём выходить. Бой продолжился, стрельба уже шла впереди нас. Мы уже в тылу у белых. Куча-мала из людей начала распадаться. Односельцы встают, опасливо смотрят на окна, на дверь.

- Смотрите, к старым казакам не выходите. Как появится молодой, то идите,- предупредил один из обозников.

- Вася, ты первый выходи, у тебя платок есть.

Молча соглашаюсь. Буду выходить первым. У меня платочек есть. Кому-то надо выходит на встречу с казаками, нашим врагам, навстречу неизвестности, возможно, и быстрой смерти. Я смотрю в дверь, приготовившись идти первым при появлении молодого казака. Бой стал постепенно стихать. Развязка близка: что будет с нами? Один идёт в сторону нашей халупы. Я быстро выхожу. В руках у меня белый платочек. Я им машу, иду навстречу к казаку. Страха уже нет, переборол его. Выхожу представителем своих товарищей, которых должен защитить, обезопасить. Вот мы сошлись- я и казак-белогвардеец.

- Я не один, нас 45 человек. Мы обозники, кустарно мобилизованные. Вот наши повозки и лошади.

Казак оглядывает меня быстрым взглядом, задерживается на сапогах и приказывает: «Снимай сапоги!» Я снимаю сапоги. Казак берёт их и кладёт в свою сумку. «Деньги есть?» Вынимаю кошелёк, открываю его и показываю керенку достоинством в каких-то рублях и медный царский пятак. Как он у меня оказался, не пойму. Казак на керенку не обратил внимания, а пятак взял. При этом спросил меня: «Где остальные люди?»

Мы пошли к избушке. Обозники наблюдали, как я разговаривал с белым казаком. Видели они, как тот отнял у меня сапоги, но я остался жив. Это их приободрило. Подошли к избе. Наши стали из её выходить, всё ещё опасаясь расправы. Казак проверил у всех, чем можно попользоваться. Но никого больше не разул и не раздел, один я остался босиком.

Бой стих. Начали появляться казаки. Скакали всадники. Вот два казака на конях гонят двух красноармейцев, секут их плетьми, а они бегут и защищают руками головы. Сердце больно сжалось от жалости к бойцам, от тяжёлого предчувствия своей участи. Как с нами поступят? И вот в эту тяжёлую минуту к нам подскакал на сером коне белогвардейский офицер. Осадил своего коня и что-то сказал казаку, стоящему около нас. И вдруг из наших рядов раздался отчаянный, тоскливый крик: «Петька!» И к всаднику бросился один из обозников, уже пожилой мужчина. Решетников. Подбежал к офицеру, припал к седлу и зарыдал тяжело и надрывно: «Петька! Петька!» Это был его, Решетникова, двоюродный брат, сын богатого хуторянина, ушедшего к белым, у которых он стал офицером. А его двоюродный брат, наш односелец, был мобилизован в обоз и попал в плен. «Брат пошёл на брата, отец на сына, сын на отца». Такова логика борьбы, так проходило размежевание классовых сил и образование двух лагерей. Сцена была тяжёлая, драматичная. Наши тайком утирали слёзы. И у меня появились слёзы на глазах, которые я стыдливо вытирал. Петька сошёл с коня и обнял брата. Мы облегчённо вздохнули- защитит нас от расправы казаков. Он поговорил с братом, расспросил его о нас. Тот заверил его в том, что все мы мобилизованы и поэтому хотим одного- домой. Петька обратился к нам с предложением вступить в ряды белого казачества:

- Всех примут- красным скоро конец. Доблестная белая армия наступает на всех фронтах, на помощь ей пришли союзники- Англия, Франция, Япония, США и другие государства. Поступайте в наши ряды, под моим командованием будете.

Мы молчим. Потом раздались робкие просьбы:

- Нам бы домой, перейти линию фронта помогите!

Петька обижен нашим отказом, но настаивать не стал и помочь перейти линию фронта отказался. Он передал нас в комендантскую команду под начальством молоденького офицера. Что-то ему сказал, простился с Решетниковым и уехал.

Забегая вперёд, скажу, что брату-то своему он всё же помог уйти домой через линию фронта. Из 45 человек, попавших тогда в плен, в живых остались: Решетников, двоюродный брат белого офицера, Сорокин, мой сосед, и я. Всего трое из 45 человек, выехавших из села Перекопное на второй день Троицы, 16 июня 1919 года. Остальные погибли, очевидно, от тифа, голода или от пуль своих же бойцов Красной Армии. Пленных обозников использовали на подвозке патронов, снарядов на фронт, и мы попадали под обстрел своих же бойцов.

Вернусь к продолжению своей судьбы после того, как мы попали в комендантскую команду белых. Нам приказали запрягать лошадей. Моего коня, здорового гнедого, взял один казак, оставил взамен маленькую, пузатенькую кобылёнку гнедой масти. Быстро запрягли лошадей. На повозки стали класть раненых казаков, какое-то имущество. Я всё время думал о Яньке, раненом в ногу, о нашем товарище с простреленной грудью. Что будет с ними, как им помочь? Увидев, что на наши повозки кладут раненых казаков, я понял, что отправляют их в лазарет. Значит, надо и наших раненых доставить в госпиталь. Я сказал об этом своим. И мы положили Яньку на одну телегу, а на мою повозку- раненого в грудь другого односельчанина. Казак, руководивший сбором раненых, не хотел, чтобы Яньку Чернисова и Ермакова положили в телеги. Я запротестовал и начал его убеждать, что это мобилизованные обозники. Убедил. Потом только подумал, что сам я не похож на мобилизованного обозника: был моложе всех в группе. Но об этом не думалось, все мысли были с коллективом.

Поехали, сердце сжалось болью, тяжёлым предчувствием. Как сложится наша жизнь? Попадём ли мы домой? День был жаркий. Раненые на повозках стонут, просят пить. Ермаков тихо вскрикивал и с трудом дышал. Я старался ехать осторожно, чтобы не трясло телегу на выбоинах дороги и меньше причинять ему боли. Подходил к телеге, на которой лежал Янька. Он страдал от боли в простреленной ноге и от неизвестности. Я как мог его успокаивал. Горячо говорил, что положат в госпиталь, рана не так опасна, вылечат. Я его найду и буду навещать. В госпиталь Чернисова положили, хотя и с трудом. Я настаивал, просил, уговаривал и добился. Яньку госпитализировали. Положил, простился с ним и Ермаковым. Тяжёлое было прощание. И раненые товарищи, и я знали, как трудно будет им в госпитале. Пугала и дальнейшая судьба после излечения. Потом я два раза имел возможность быть в госпитале белых. Искал Яньку, прошёл по всем палатам, всматриваясь в лица раненых. Запах йода и лекарств, спёртый воздух, стоны- тяжёлая картина. Хожу по рядам, ищу Яньку. Хочу его найти, очень хочу. Нет Яньки! Пропали и Янька, и Ермаков. Погибли оба. Как погибли? Не знаю. Ермаков, наверное, умер. А Яньку, возможно, выбросили на улицу, и он погиб. Не знаю, только домой он не вернулся. Тяжело я переносил судьбу Яньки, жалко мне его было. Очень я хотел вернуть его из госпиталя выздоровевшим и попавшим в свой коллектив. Нет, пропал Янька Чернисов в самом начале нашего плена. Ну, а судьба остальных была не лучше. Пропали, погибли. Как? Не знаю. А вот как я спасся, как остался жив, сам удивляюсь.

После того, как мы отвезли раненых в госпиталь, нас заставили собирать трупы убитых людей и лошадей и закапывать их в общих ямах. Было лето, трупы быстро разлагались, издавали страшный запах гниющего тела. Тошнило, вот-вот тебя вырвет, вот ты не выдержишь и…Но надо собирать, класть на подводу и везти к захоронению. Меня поражали убитые красноармейцы. Казаки сразу же после боя раздели всех наших солдат, не погнушались ничем- всё сняли с убитых. А как убиты. Многие пали под ударами сабель казаков. А они умели рубить! Вот лежит молодой боец с рассечённой надвое головой, а вот- рассечённый чуть ли не пояса. Страшно! Трупы лошадей раздуло. Они лежат огромной тушей, попробуй положить их на подводу. Собирали, возили, закапывали целый день. Ничего не ели: трупный запах преследовал повсюду, есть не могли. Вечером вымылись в речушке, выстирали одежду, вымыли телеги, но всё равно от подвод долго ещё пахло.

Потом нас заставили подвозить на фронт ящики оружейных патронов и снарядов к пушкам. Патроны возить было легко и безопасно. Но транспортировать снаряды, которыми набили твою телегу, было страшно. Головка одного снаряда стучит по патрону другого. Думаешь, что вот сейчас раздастся взрыв, и от тебя ничего не останется. Стараешься ехать осторожно, чтобы снаряды не стукались. Привёз, разгрузил- и облегчённо вздыхаешь.

Комендант предупредил, что за побег одного из нас, будет расстреливаться каждый десятый. Мы поняли, что надо пока держаться вместе и не подводить товарищей Да и куда побежишь, разве сумеешь пересечь линию фронта? И потекли дни нашего плена, полные тревог, неизвестностей, мыслей о том, что ты невольно помогаешь белым. А что сделаешь?

Однажды комендант приказал мне отвезти труп убитого в станицу к семье. Погибших возили домой: там и хоронили. Вот и я повёз. Не помню уже, как его отдавал семье. Отвёз и вернулся. А в другой раз меня направили отвезти в тыл белого офицера-капелевца. Поехали мы вдвоём с ним. Капелевцы были отборными офицерскими полками. Одеты в чёрную форму, на рукавах знак- череп со скрещёнными костями, на фуражке значок в виде черепа со скрещёнными костями. В кинофильме «Чапаев» показана психологическая атака их- капелевцев.

Едем, офицер спрашивает, кто я. Искусно обхожу все скользкие места и представляюсь мальчишкой, случайно попавшим на фронт. «Ну, как там, в Совдепии, женщины-то национализированы?»- спрашивает меня беляк-офицер. Я не понимаю слова «национализированы», смущённо улыбаюсь и говорю, что национализированы. Офицер удовлетворён.

- А ты знаешь Ленина?- вновь спросил офицер.

- Знаю, слышал,- осторожно говорю я в ответ.

- Он каторжник,- нравоучительно говорит капелевец.- Его царь сослал на каторгу. Вот кто это Ленин.

Я молчу, не возражаю. Удивляюсь невежеством этого представителя белого офицерства, «спасителя трудящихся от тирании «каторжника» Ленина». И мне подумалось тогда:

- А мы умнее их. У нас даже простой красноармеец политически грамотнее их офицеров.

Привёз офицера в станицу, в какую-то белую часть. Помню хорошо большой пруд, деревья, полянку и- офицеры, офицеры, усердно козыряющие старшим по званию. Видел важного генерала, сидящего за столом, на котором стоял самовар, в тарелке лежали пышки. Генерал сидел, отдуваясь, в одной нательной рубашке. А китель его с погонами висел на стуле. В пруду купались, во всём чувствовалась беззаботная атмосфера, далёкая от фронтовой. Мы были в тылу, и белая часть находилась на отдыхе. Офицер ушёл, и я поехал в комендантскую команду.

И потекли дни плена без всякой надежды на то, что мы освободимся из него. А что дальше? Впереди зима, а я босой, в одной рубашке и в уже потрёпанных штанах. Всё хуже стали кормить. Но как освободиться из плена? Никто из нас этого не знал, а белые начали отступать от Шипово вглубь уральских земель. И вот что помогло мне принять решение, изменить своё положение обозника без всякой перспективы на освобождение.

Был тёплый августовский вечер. Наша комендантская команда остановилась на берегу Урала. Здесь же задержалась на ночлег большая группа беженцев, испугавшихся Советской власти. Масса повозок, спутанные лошади пасутся на берегу. Везде костры, озабоченные людские лица. Я молча наблюдаю за происходящим, за поведением беженцев, испугавшихся красного террора большевиков. Много детей, молодёжи. Меня потянуло к сверстникам. Интересно было узнать, куда они бегут, на что надеются. И вот я увидел двух девочек моего возраста. Они были одни, о чём-то оживлённо разговаривали. У меня дрогнуло и защемило болью сердце. Нахлынули воспоминания о школьных годах, о Шуре. Я подошёл к девочкам, и у нас завязался разговор. Узнал, что они здесь с отцом. Мамы у них нет. Едут подальше от фронта. Я коротко рассказал девочкам о своём положении. Хотелось быть откровенным, доверчивым. Девочки приняли живое участие во мне. Одна из них сказала:

- Подождите здесь, я всё расскажу папе.

Через некоторое время она возвратилась со своим отцом. Это был интеллигентный человек, хорошо разбиравшийся в обстановке и положении белой армии. Он выслушал меня. И я к нему проникся доверием. Выслушав меня, отец девочек посоветовал бежать из комендантской команды:

- Ну, кто заподозрит, что ты красный. Говори, что бежал из Советской России. Поезжай подальше в тыл. Где-нибудь устроишься, а там и война кончится, и ты вернёшься домой.

Помню, что случайный знакомый был грустным, смотрел на своё положение беженца с тревогой и не питал никаких радужных иллюзий, не ругал Советскую власть, не жаловался на своё положение. Создалось впечатление, что он раскаивается в своём бегстве. Мне его, и особенно девочек, стало жалко. Я поблагодарил за совет и сказал, что так и сделаю.

И вот в одну из ночей, когда охраны не было никакой, комендант и все наши, наработавшись за день, крепко спали, я тихо встал, молча простился с товарищами, запряг свою лошадь и осторожно вывел её в подводу со двора. Вот и дорога, ведущая в неизвестность. Но я полон решимости изменить своё положение пленного на положение беженца из Советской России. Что у меня есть для того, чтобы жить самостоятельно? Не погибнуть от голода, холода и не быть убитым? На ногах ничего нет, штаны порядком изношены. Рубашка тоже рваная, на голове фуражка, сохранившая ещё свой вид. Лошадь, сбруя на тележном ходу. Вот и всё! Маловато. Но нельзя больше оставаться на положении пленного. Хотя и обозника, но, всё же пленного, который должен делить все тяготы белой армии. И пусть вынужденно, но помогающего врагам против красных, да ещё быть раненым или убитым своими же. Ведь мы обслуживали фронт белых и часто бывали на их позициях в бою. А пули не разбирают, кого убить. Выехав на дорогу, я погнал свою чалую кобылку, чтобы скорее оторваться от своей комендантской команды. А то вернут, и неизвестно, как отнесутся к моему побегу. Еду, успокоился: всё идёт хорошо, не заметили моего бегства. Стало светать. Начинаю смотреть по сторонам. Степь, степь, степь. Надо ехать только вперёд, будет-же какая-нибудь станица, посёлок, хутор. Ну, будет. А дальше что? Кому ты нужен? Кто тебе подаст руку помощи? Эти мысли заставляли меня вздрагивать, сжиматься, и душу охватывал страх перед будущим.

И вот впереди показался купол церкви и большое село- станица. Надо ехать по главной улице. Нужно что-то предпринять, на что-то решиться. Я весь- внимание, решимость, надежда. Еду. Станица большая, богатая. Как после узнал, называлась она Сахарной. Вот церковная площадь, богатые, железом крытые крыши, лавочки. Осматриваюсь, ничего не приходит в голову, еду дальше. На улицах ещё никого нет. Раннее утро. А вот дом, около него сидит седой старик-казак, на воротах вывеска: «Продовольственный склад». Я весь подобрался: с дедом можно поговорить, он, может быть, что-то подскажет. Продовольственный склад, значит, есть продукты. А я голодный, и вопрос о хлебе имел для меня первостепенное значение. Подъехал к деду:

- Здравствуйте, станичник!- вежливо поприветствовал деда.

- Здравствуй,- ответил старый-престарый дед.

- Вы не скажете мне, не нужен ли кому-нибудь работник с лошадью, я вот один.

Дед внимательно на меня посмотрел и сказал, что следует обратиться к офицеру, заведующему продовольственным складом. Им требуется лошадь с повозкой. Вот здорово! Я напал, кажется, на хорошее место.

- Проходи в дом, там у них канцелярия,- сказал старый казак.

Я привязал свою лошадь у ворот и пошёл в дом. Сердце стучало так, словно хотело выпрыгнуть, во рту сухо стало. Вот и канцелярия- горница, письменный стол, рядом простой стол, за ним сидел молодой человек и писал. Одет он в форму, но без погон. Ноги босые, как и у меня.

- Здравствуйте! Не нужен ли вам работник в продовольственный склад. Я из Советской России беженец, один, у меня лошадь с повозкой.

Выразил своё отношение к Советской власти, как будто это уж очень важно. Молодой человек отнёсся как-то сухо ко мне:

- Подождите господина капитана, с ним поговорите.

Я вышел во двор. Разговор с человеком из канцелярии меня обнадёжил. Есть шанс устроиться в этом продовольственном складе, что мне и нужно. Через некоторое время пришёл и господин капитан. Я к нему:

- Беженец я, один, возьмите меня на работу в ваш склад.

- А лошадь с повозкой есть?- спросил офицер.

- Есть, есть!

- Нам нужно лошадь с повозкой. Возьмём тебя. Будешь работать. Жить станете вот с ним.

И капитан указал на молодого человека, к которому я обратился вначале.

- Он тебе расскажет, что будешь делать.

Моей радости не было границ. Устроился, да ещё в продовольственный склад. Значит, буду сыт, с голоду не умру. Выбежал на улицу, завёл свою лошадь во двор, распряг. Дед разрешил взять из стожка сена для лошади и позвал меня на кухню, где дал кружку молока и большой ломоть хлеба. И до чего вкусным показалось это молоко! Я ведь не пил его, как уехал из дома. В 12 часов дня меня позвал с собой молодой человек из канцелярии. Перерыв небольшой. Говорили мало. Неразговорчивым оказался мой шеф. До вечера я ничего не делал, пообедал довольно скудно вместе с моим новым знакомым. Вечер. Устроился с моим новым товарищем спать на крыше сарая. У меня кошма дерюга небольшая, маленькая подушка- вот и всё имущество. Мы разговорились. И я узнал, что он военнопленный. Взят на работу в продовольственный склад как грамотный, с хорошим почерком. При складе работают ещё несколько военнопленных. Я не выдержал и признался, что тоже пленный. Правда, обозник. Бежал из комендантской команды. Повеселел, подобрел мой товарищ, тепло посмотрел:

- А я уж думал, что ты сволочь белогвардейская. Вот, думаю, гадёныш, задушить тебя ночью, да и вся недолга.

Выяснили всё и подружились. Да как же не подружиться с товарищем в беде. И началась моя работа в продовольственном складе за скудное питание, за крышу в сарае, в положении, ничем не отличающимся от положения военнопленного, приписанного к продовольственному складу. Целыми днями с утра до вечера я перевозил что-то, таскал, перетаскивал, а вечером отводил свою чалую в луга, первое время стерёг её ночью, но потом путал её и сам уходил спать в станицу. Рано утром надо было идти за лошадью, часто она уходила далеко, и мне приходилось её искать довольно долго. Уставал я сильно: день работаешь, ночью возишься с лошадью. Вставать приходилось раньше все, чтобы часам к 8 утра быть с лошадью уже при складе. Мне было всех тяжелее, остальные поработали днём- и свободны. А я должен был заботиться о лошади: всех позднее ложиться и раньше вставать. Обносился окончательно: ноги босы, сапоги-то с меня сразу снял казак после боя, штаны совсем порвались, рубашка вся истрепалась, а впереди- зима с её холодами. Можно было бы продать лошадь с повозкой. Многие беженцы, проезжавшие станицу Сахарную, с руками бы оторвали и лошадь. Особенно повозку. Но мой начальник, господин капитан, запретил продавать лошадь: она была нужна складу. Ослушаться этого запрета я не мог, хотя и был на положении «беженца» И их благородие мне не может приказать распоряжаться своим имуществом. Но я подчинился: внутренне, всё же, чувствовал себя на положении военнопленного. Один был выход- избавиться от лошади. И тогда повозку можно продать. Без лошади она не нужна. И вот я начал обдумывать ситуацию. Иду за лошадью утром- её нет. Обрадовался, размышляю:

- Хорошо, не найду чалую, и я свободен от этой обузы.

Но всё же, надо искать хорошенько: совесть не позволяла, привык к честности. Иду и нахожу:

- Ах ты, горе моё! Ну, что же ты не уйдёшь куда-нибудь далеко-далеко, чтобы тебя не найти?

Один раз нахожу кобылу, увязшей в трясине. Дрожит бедная, измучилась, а выбраться не может. У меня мелькнула коварная мысль:

- Уйду, скажу, что не нашёл лошадь. А потом придём с кем-нибудь и увидим, что она уже сдохла.

Жалко стало, не мог я решиться на такую жестокость. С трудом сумел распутать в тине ноги моей чалой, и она, освободившись от верёвки, выбралась из трясины. Но мысль о том, что лошадь может, всё же, погибнуть, меня не оставляла. Поэтому я путал коротко и шёл утром за ней в надежде, что она уже мёртвая. Но дни шли за днями, а чалая жива, а я всё больше и больше уставал и беспокоился о том, что не оденусь к зиме. И вот однажды пошёл я за лошадью и не нашёл в обычном месте. Долго искал и, наконец, увидел чалую…мёртвой. Лошадь увязла в трясине, но сумела выбраться из неё и, но пала. Отчего? То ли от того, что билась в трясине, то ли от того, что съела что-то ядовитое. Не знаю. Важно было одно: я освободился от этой обузы. Теперь можно продавать повозку и купить одежду. Пожалел я чалую, даже слёзы появились, мысленно простился с ней и облегчённо вздохнул.

Доложил господину капитану о гибели лошади и поспешил на базар. Помню: день был воскресный и базар большой. Найти беженца, которому нужен фургон, оказалось нетрудно. Продал повозку за 800 или 80 рублей, не помню. Купил на эти деньги сапоги, лёгкие портянки, ситцевую рубашку, фуражку и штаны из мешковины. Небогато. Видать, здорово меня обманул беженец, купив повозку на железном ходу так дёшево. Но я был и этим доволен. Рад, что освободился от обременительной обузы- лошади и купил себе кое-что из одежды. Фуражка была военного образца, и товарищи стали меня называть в шутку «Прапорщик Василий Иванович».

Красная Армия наступала на казаков. Уральский фронт держала Чапаевская дивизия. Город был в осаде. Командиром красных войск в Уральске был Плясунков. Казаки предпринимали отчаянные попытки овладеть городом, но безуспешно. Уральск расположен в двуречье. В Урал спадает река Чаган. Город находится в этой естественной защитной зоне этих двух рек. Из Уральска гоняли сюда поить крупный рогатый скот. И казаки пользовались молоком от этих коров и даже в город записки посылали на их рогах. Когда Чапаевская дивизия освободила Уральск и начала продвигаться с боями к Гурьеву, наш продовольственный склад из станицы Сахарной перевели в форпост Горский, где я и пробыл до освобождения из плена.

Помню, как панически боялся попасть к красным господин капитан. Ох, и боялся! Когда Чапаевская дивизия приблизилась к станице Сахарной и стала слышна артиллерийская стрельба, то капитан приказал приготовить лошадей, и они, запряжённые стояли наготове, чтобы ускакать на них, если вдруг появятся красные. Паника охватила беженцев, бесконечный поток которых тянулся через станицу. В спешном порядке готовили оборону Сахарной: рыли окопы, устанавливали орудия, на улицах появились офицеры-капелевцы. Боялся я их. Жестокие они были. Особенно боялся коменданта Сахарной поручика Панченко. Он, как я узнал позже, был из Куриловки Новоузенского уезда, то есть из одной местности со мной. Ходил поручик всегда с плетью в руках. Отличался свирепостью даже к казакам, которым доставалось часто от него: плеть не была только символом власти: она действовала. Меня часто посылали к нему за чем-нибудь. И всегда я выполнял эти поручения с тревогой в душе. Если поручик узнает, что я пленный и бежал из комендантской команды, то пощады мне от него не будет. Он же, Панченко, при отступлении из станицы Сахарной сжёг живыми 80 пленных красноармейцев. Об этом с ужасом и гневом говорили между собой мои товарищи по несчастью.

Итак, продовольственный склад и пленные, работавшие на нём, перебазировались в форпост Горский. Вот здесь-то я заболел возвратным тифом. Причём, очень тяжело. Никакого ухода, конечно, за мной не было. Лежал я в сенях казацкой избы на глиняном полу. Постелью служила солома, покрытая дерюгой. В голове- мешок, набитый мякиной. Одеялом служила дерюга, сохранившаяся ещё от Перекопного.

Лежал я, никому не нужный, обречённый. Смерть была везде, и к ней люди привыкли. Стояло около меня ведёрко с водой и всё. Высокая температура, из носа шла кровь. Я, вытирая её, весь измазался. Заглянула в сени казачка-хозяйка дома. Увидев меня больного, слабого, обречённого на смерть, заплакала. Начала причитать, вспоминая своего сына, погибшего на войне. Потом женщина принесла таз с водой и умыла меня. Сняла мою грязную, испачканную кровью рубашку и надела чистую.\- Сыночка моего эта рубашка,- со слезами в голосе призналась сердобольная казачка. И на прощание сказала:

- Ну вот, теперь ты приготовился предстать перед богом.

- Значит, я совсем плох, не выдержу, умру.- эти мысли не давали мне покоя.

Но, всё же, не терял надежду на выздоровление. На другой день я услышал, что завтра меня увезут за Урал.

- Значит, я совсем плох, не выдержу, умру. Эти мысли не давали мне покоя.

Но, всё же, не терял надежду на выздоровление. На другой день я услышал, что завтра меня увезут за Урал. Туда отправляли всех безнадёжно больных. Представленные самим себе люди умирали, и их закапывали в общие могилы. Так я узнал, что меня завтра увезут за Урал. А там- верная смерть. В этом я не сомневался и никаких надежд на то, что выдержу и выживу, не питал. Всё, смерть стоит у меня в изголовье. Настала ночь, никого нет, я один в пустых сенях, мне тяжело и физически, и душевно. Я умру, спасения нет. Вспоминаю Перекопное, маму, отца, друзей. Сердце сжимается нестерпимой болью. Я не хочу умирать, я хочу жить. Мысленно прощаюсь с мамой, отцом, братишками, Шурой Катетовым, со своей любовью. Слёзы бегут из глаз. Я измучен, обессилен. И, вконец измотанный, засыпаю. Душевные страдания сильнее физических. Уснул, готовый завтра принять свою смерть.

Но утром проснулся с лёгкой и бодрой головой. Мне легко. Я не болен, здоров. Поднимаю руки, сажусь- хорошо. Голова ещё кружится, но не болит. Значит, я здоров. Но пронзила мысль:

- Вот сейчас придут и не поверят, что я выздоровел. И увезут меня за Урал. Скорее надо быть здоровым.

Пытаюсь встать, но очень слаб. Ноги дрожат, голова кружится. Но ложиться нельзя. Иначе меня сочтут больным. И я ползу во двор. Оттуда- на улицу и сажусь на завалинку. Повторяю себе:

- Голову держи выше, улыбайся, вытри кровь с лица. Я слюнявлю подол рубашки и вытираю лицо. Улыбаюсь и начинаю громко говорить:

- Я выздоровел, у меня ничего не болит. А сам думаю: «Ну, вот так, хорошо. Теперь не повезут за Урал».

Утро идёт, а за мной никто не едет. Я успокаиваюсь окончательно. Теперь задача одна- поправиться и больше не болеть. Приходят товарищи, радуются искренне моему бодрому состоянию, что-то приносят из еды. Я ем, ем с жадностью. Поел и свалился спать. Встал выздоровевшим, окрепшим, хотя ещё слабым. Но я вырвался из когтей смерти.

Это был возвратный тиф. Болезнь обычно приходит три-четыре раза. А ко мне возвращалась неоднократно. Девять раз я болел тифом. И в каких условиях! Выдержал! Только после одного приступа оглох, ничего не слышал. Совершенно лишён звуков и информации о жизни. Как дурачок был- кто-то умер, а я о нём говорю как о живом. Удивляются, забывая о моей глухоте. Ох, как тяжело было глухим! В голове появился треск, свист, боли постоянные. Так я и остался на всю жизнь с этим шумом, болями в голове. Но слух начал восстанавливаться и восстановился процентов на восемьдесят, наверное. Постепенно я опять стал работать при складе. Мой новый начальник, прапорщик Яков Алексеевич,- бывший учитель, человек мягкий и добрый, случайно оказавшийся в белой армии,- начал посылать в командировки за снаряжением, давая под начало казахов с верблюдами.

И вот во главе группы из 10-15 человек я еду в крупную станицу Калмыково с документами на получение продуктов и снаряжения. На дворе ноябрь. Казахстан с его злыми ветрами, морозами и метелями. Продувает до костей. А на мне сапоги кожаные, штаны из мешковины, летняя рубашка и тонкий, на вате, пиджачок, на голове фуражка. Даже варежек нет. Сидишь на санях и дрожишь, сойдёшь в колею и бежишь, пока не согреешься. Один казах видя, как я мёрзну, закутал меня в мешковину в санях, теплее стало. Выдержал. Ехали два дня с ночёвкой в одной станице. Где ночевать? Нашли землянку и остановились в ней на ночь. Что это было за жильё, за хоромы? Большая казахская землянка с двумя подслеповатыми оконцами. Но в ней тепло, а это для меня было самое главное. Казах, жена его, трое голых ребятишек, старуха. На полу землянки большая кошма, посредине печурка с вмазанным в неё котлом. Убожество, грязь, спёртый воздух, паразиты. Казах в меховых штанах, в одной нательной грязной рубашке сидит на кошме, скрестив ноги по-восточному. За спиной у него два голых мальчишки. Сижу и я на кошме, тепло разливается по всему телу. Хорошо! Хозяйка готовит на ужин конину в котле. Варит долго. Мясо разваривается, превращаясь чуть-ли не в кашу. Хозяйка остужает варево. Все садятся на кошму. Хозяйка подходит к каждому гостю с медным тазом, чайником и полотенцем. Ставит передо мной, а потом и перед другими посуду. Я протягиваю руки. Казашка льёт в ладони из чайника воду. Споласкиваю руки, вытираю их полотенцем. Кончил мыть ладони. Сидим, нас человек 10-15 было, ждём. Варево остыло. Женщина наливает его в большую деревянную миску и подносит хозяину. Тот берёт посуду обеими руками и пьёт тёплое варево. Делает это не спеша. Напился, передаёт миску гостю. Тот пьёт также. Хозяйка доливает варево по мере того, как его выпивают. Доходит и до меня очередь. Я беру миску и пью из неё тёплое, вкусное варево из конины. Напился, перевёл дух и передал полупустую миску соседу.