Армянская народная сказка в стихотворной обработке С. Михалкова.

 

С овечьей шкурой к скорняку

Зашёл Вартан-сосед:

- Из этой шкуры шапку сшить

Ты можешь или нет?

 

- Могу! - сказал в ответ скорняк,

На шкуру посмотрев.

- А выйдет две? - спросил Вартан,

На корточки присев.

 

- И две сошью.

- А три?

- И три!

- Сошьёшь четыре?

- Да!

- А пять?

- Ну что ж, могу и пять,

Коль в этом есть нужда!

 

- Быть может, выкроешь все шесть?

- Могу, раз надо так!

- Где шесть, там - семь! - сказал Вартан.

- Идёт! - сказал скорняк.

 

Когда заказчик через день

За шапками пришёл,

Семь шапок выложил скорняк

На свой рабочий стол.

 

- Да разве это мой заказ?

Вскричал в сердцах Вартан.

Когда ты шапки мне кроил,

Ты был, должно быть, пьян?

 

Что с ними делать мне теперь?

Куда прикажешь деть?

Ведь ни одну из них нельзя

На голову надеть!

 

- Но ты же сам того хотел!

Сказал в ответ скорняк.

Больших семь шапок из овцы

Не выкроишь никак!

 

 

Лисичка-сестричка и волк.

Русская народная сказка в обработке А. Толстого.

 

Жили себе дед да баба. Дед говорит бабе:

– Ты, баба, пеки пироги, а я запрягу сани да поеду за рыбой.

Наловил рыбы и везет домой целый воз. Вот едет он и видит: лисичка свернулась калачиком и лежит на дороге. Дед слез с воза, подошел к лисичке, а она не ворохнется, лежит себе как мертвая.

– Вот будет подарок жене! – сказал дед, взял лисичку и положил на воз, а сам пошел впереди.

А лисичка улучила время и стала выбрасывать полегоньку из воза все по рыбке да по рыбке, все по рыбке да по рыбке. Повыбросила всю рыбу и сама ушла.

– Ну, старуха, – говорит дед, – какой воротник привез я тебе на шубу!

– Где?

– Там на возу – и рыба, и воротник.

Подошла баба к возу: ни воротника, ни рыбы – и начала ругать мужа:

– Ах ты, такой-сякой! Ты еще вздумал обманывать!

Тут дед смекнул, что лисичка-то была не мертвая. Погоревал, погоревал, да делать нечего.

А лисичка собрала всю разбросанную рыбу в кучку, уселась на дорогу и кушает себе. Приходит к ней серый волк:

– Здравствуй, сестрица!

– Здравствуй, братец!

– Дай мне рыбки!

– Налови сам да и кушай.

– Я не умею.

– Эка, ведь я же наловила! Ты, братец, ступай на реку, опусти хвост в прорубь, сиди да приговаривай: «Ловись, рыбка, и мала, и велика! Ловись, рыбка, и мала, и велика!» Рыбка к тебе сама на хвост нацепится. Да смотри сиди подольше, а то не наловишь.

Волк и пошел на реку, опустил хвост в прорубь и начал приговаривать:

– Ловись, рыбка, и мала, и велика!

Ловись рыбка, и мала, и велика!

Вслед за ним и лиса явилась; ходит около волка да причитывает:

– Ясни, ясни на небе звезды, Мерзни, мерзни, волчий хвост!

– Что ты, лисичка-сестричка, говоришь?

– То я тебе помогаю.

А сама, плутовка, поминутно твердит:

– Мерзни, мерзни, волчий хвост!

Долго-долго сидел волк у проруби, целую ночь не сходил с места, хвост его и приморозило; пробовал было приподняться: не тут-то было!

«Эка, сколько рыбы привалило – и не вытащишь!» – думает он.

Смотрит, а бабы идут за водой и кричат, завидя серого:

– Волк, волк! Бейте его, бейте его!

Прибежали и начали колотить волка – кто коромыслом, кто ведром, кто чем попало. Волк прыгал, прыгал, оторвал себе хвост и пустился без оглядки бежать.

«Хорошо же, – думает, – уж я тебе отплачу, сестрица!»

Тем временем, пока волк отдувался своими боками, лисичка-сестричка захотела попробовать, не удастся ли еще что-нибудь стянуть, 3абралась в одну избу, где бабы пекли блины, да попала головой в кадку с тестом, вымазалась и бежит. А волк ей навстречу:

– Так-то учишь ты? Меня всего исколотили!

– Эх, волчику-братику! – говорит лисичка-сестричка. – У тебя хоть кровь выступила, а у меня мозг, меня больней твоего прибили: я насилу плетусь.

– И то правда, – говорит волк, – где уж тебе, сестрица, идти, садись на меня, я тебя довезу.

Лисичка села ему на спину, он ее и повез.

Вот лисичка-сестричка сидит да потихоньку напевает:

– Битый небитого везет. Битый небитого везет!

– Что ты, сестрица, говоришь?

– Я, братец, говорю: «Битый битого везет».

– Так, сестрица, так!

 

Белый дед.

Автор: Н. Артюхова.

 

Белый дед проспал в постели,

Встал, сосульками звеня:

— Где вы, вьюги и метели,

Что ж не будите меня?

Непорядок во дворе —

Грязь и лужи в декабре!

И от дедушки в испуге

На поля умчались вьюги.

И метели налетели,

Застонали, засвистели,

Хлопотали до утра,

Всё убрали со двора,

Все царапины земли

Белым снегом замели.

Рано утром вышел дед,

В шубу новую одет.

Захотел проверить сам

По лугам и по лесам,

Все ли ждут в наряде новом

И его встречать готовы.

— Да, — ответили метели,—

Даже зайцы побелели!

Ни былинки на полях,

Ни листочка на ветвях.

Только елочка одна

Да пушистая сосна

Подчиниться не хотят

И зеленые стоят!

 

Три сына Деда Мороза.

Эстонская сказка.

 

Как-то весенним вечером в баньку бобыля зашел чужой человек и попросил:

— Люди добрые, пустите путника переночевать. Я проделал немалый путь и смертельно устал.

Бобыль спросил:

— Сколько же ты прошел и из каких ты краев?

Прохожий ответил:

— Я пришел из северных краев, а сам я сын деда-мороза. Ты наверное видел, как иногда по вечерам в небе светится северное сияние?

— Видеть-то видел, как можно не заметить северного сияния! Так, значит, на твоем Севере его и устраивают?

— Правильно, хозяин, именно там его и устраивают.

— А куда же ты теперь направляешься?

— Да пока еще точно не знаю, — сказал гость. — Вышло, что я упустил подходящее время — ведь весна нынче ранняя, везде уже тепло — и у вас тут да и в наших краях, потому-то я и не успел закончить все свои дела. Теперь приходится спешить. Ну, так как же все-таки? Пустишь переночевать?

— Еще никогда не бывало, чтобы я отказал путнику в ночлеге, — сказал бобыль, пригласил путника к себе и предложил лечь спать на печке.

Путник вежливо поблагодарил хозяина и залез на горячую печку, а старый бобыль улегся в каморке.

Утром, когда хозяин вышел в баньку, там было настолько холодно, что в углах белел иней, а с потолка свисали длинные сосульки. Бобыль сразу озяб, по телу побежали мурашки, а зубы застучали от холода. Он быстро вернулся в каморку, надел овчинный жилет и шубу, обул шерстяные носки и валенки и, потихоньку от старухи, выпил стакан перцовой настойки — только после этого ему удалось согреться.

Возвратясь в избу, хозяин изумился, увидя, что путник сбросил с себя даже тонкую рубашку и сидел совершенно голый на ледяной глыбе, которая под ним образовалась.

Наш бобыль вообще-то был не из робкого десятка, но тут он принялся громко кричать:

— Послушай, приятель, вставай-ка поскорее и оденься потеплее! Глянь-ка, за ночь так похолодало, что в избе все трещит от мороза. За дверь я еще не успел выглянуть, но, думаю, там должна быть лютая стужа.

Путник сердито нахмурил брови.

— Не болтай ерунду, дяденька! У меня до сих пор голова трещит от жары, которую ты мне здесь на печке устроил. Всю ночь ворочался с бока на бок, только под утро кое-как уснул. На кой черт ты свою печку так сильно топишь, что она у тебя прямо раскаленная?

— Не смейся над старшими! — рассердился бобыль. — В волчьем логове и то теплее, чем сейчас в моем жилье!

Путник натянул через голову рубашку и захохотал так оглушительно, словно громадные голубоватые льдины с треском налетели друг на друга.

— Иди ты со своей болтовней о волчьем логове! Здесь прекрасно можно жить и без рубашки, а вот по-настоящему выспаться в такой духоте и впрямь невозможно.

Говоря это, путник оделся, слез с печки, уселся за стол и с аппетитом принялся за лепешки и молоко. А бобыль тем временем вышел во двор и остолбенел от ужаса: за ночь от мороза все кругом потускнело и поблекло, листья на деревьях завяли и свернулись, всходы на клочке его земли почернели, словно обуглились, и толстый слой инея покрывал землю.

Бобыль понуро побрел домой и решил поговорить с гостем о случившемся, спросить его совета.

Но путника уже и след простыл. О нем напоминали только оставшиеся на столе заиндевелые лепешки и замерзшие капли молока.

— Гм-гм, исчез как вор, даже доброго слова не сказал за ночлег, за хлеб-соль, — сердито проворчал бобыль. — Черт бы побрал эту молодежь. Они и понятия не имеют о вежливости или о том, что за доброе дело следует «спасибо» сказать!

Прошло несколько недель. И вот как-то вечером в дверь баньки снова постучали, только на этот раз так сильно, что потолочные балки заскрипели.

— Кто это там ломится в мое жилище? — громко спросил бобыль.

Но голос, отвечавший ему из-за двери, был еще громче. И этот громкий голос загрохотал, как скалы во время обвала:

— Открывай, хозяин! Я пришел издалека и так устал, что шагу ступить не могу — к тому же несколько бессонных ночей меня совсем доконали.

— Ну, а тебе от меня что надо? Здесь не корчма и не постоялый двор, мы и так живем, как селедки в бочке! — проговорил бобыль.

— Ну, ничего, хороших баранов в хлев много помещается. К тому же я маленького роста и человек нетребовательный — главное, чтобы крыша над головой была, а то под открытым небом полная луна покоя не дает! — ответил прохожий.

Бобыль впустил позднего гостя в избу, предложил присесть, спросил:

— Из каких ты краев будешь?

Путник махнул рукой, весело засмеялся и сказал:

— По правде говоря, не из дальних и не из ближних. Я средний сын хозяина Севера. Оттуда, где светится северное сияние. Тебе, небось, не раз приходилось его видеть.

— Как же, приходилось, еще бы не приходилось видеть, как северное сияние небо освещает! Может, ты брат того мужика, который недавно у меня ночевал, как раз когда ночной заморозок нас всех разорил? — спросил бобыль.

— Это верно. Мой младший брат и впрямь несколько недель тому назад пошел на работу, возможно, что именно он у тебя и побывал.

— А куда ты путь держишь? — спросил хозяин.

— Я еще и сам точно не знаю. Весна была теплая, ничего по-настоящему не удалось сделать, да ведь сам знаешь, как говорится: что сегодня не доделал, завтра все придется сделать. Я тебе сказал, что устал как собака. Отвечай, прошу, пустишь ли меня переночевать?

— Пущу, пущу! Куда же тебе идти, когда на улице густой туман и сильный ветер.

Хозяин пригласил гостя в избу и велел ложиться спать на печке, а сам вместе со своими старенькими родителями и с детьми отправился спать в каморку.

Когда хозяин утром вошел в баньку, там было так холодно, что бревна в стенах потрескались от мороза. Вода в кадке замерзла до дна. Лед образовался во всех углах, голубоватым льдом до самой трубы была полна даже печь.

Хозяин очень испугался. Он решил, что его гость в этой стуже обязательно должен был замерзнуть. Он сильно разволновался и громко крикнул:

— Приятель, эй, приятель!

— В чем дело, дяденька, ведь уж давно наступило утро и я уже не сплю, — ответил с печки хриплый, знакомый со вчерашнего вечера голос. И гость принялся браниться, кряхтя и отдуваясь после каждого слова.

— Что у тебя тут за житье-бытье, прямо зло берет! Удивительно, что у меня еще душа в теле — эта жара совсем меня доконала. Всю ночь ворочался с боку на бок и пот с меня тек градом, только с минуту и удалось вздремнуть. Какого черта ты так раскаляешь свою избенку, хозяин?

Хозяин рассердился.

— Ага, по доброте душевной ты его пусти переночевать, а он еще издевается над тобой. Изба уже давно толком не топлена — где мне взять денег, чтобы дров купить! Мать-отец ворчат, что я, мол, хочу их до смерти простудить, а он тут не стыдится над моей бедностью насмехаться.

Гость снова засмеялся.

— Ну, не сердись, дядя! Выходит, где мне жарко, там тебе холодно, а когда тебе тепло, я потом истекаю.

При этих словах гость слез с печки, поставил на стол котомку с хлебом, уселся, поел досыта хлеба и ржаных лепешек, запивая их кислой сметаной и снятым молоком. Угостил и хозяина, а затем встал и сказал:

— Спасибо за ночлег. Правда, у тебя здесь жарко, как в настоящей бане, и от твоего пара у меня едва кожа не потрескалась, ну, да ладно — расстанемся друзьями.

Сказал, крепко пожал хозяину руку и, крупно шагая, исчез в березовой роще за холмом.

— Ну, этот парень был немного иной, чем тот, первый. Не поскупился на доброе слово, — пробормотал хозяин и взялся за свои дела.

Пришла зима, выпал снег. И однажды светлой морозной ночью снова постучали в дверь баньки — постучали так сильно, что сковорода на очаге подпрыгнула и у единственного стула отскочили ножки.

— Что за разбойник тут безобразничает? — спросил хозяин, и голос его прозвучал свирепо.

Но хотя он говорил очень громко, все же голос ответившего ему был в десять раз громче. И этот зычный голос проговорил сквозь смех:

— Не сердись, папаша, на бедного путника! Устал я, спать хочу, оттого и терпенье потерял. Не позволишь ли ты переночевать где-нибудь на чердаке?

— Одурел ты, что ли? На дворе бревна трескаются от мороза, а ты вздумал спать на чердаке. У нас в избе, правда, тесновато, но ты входи, входи к нам.

— Нет, спасибо, уж в баню я ни за что не пойду. На дворе сейчас так привольно и уютно, небо — что твой бархат, воздух — шелк.

Хозяин задумался и, наконец, спросил:

— Из каких ты краев?

— С Севера, с Севера. Я самый старший сын деда-мороза. Мы из тех краев, где полыхает северное сияние.

— А-а, — протянул хозяин. — С твоими братьями я уже знаком. Младший за ночлег даже «спасибо» не сказал, средний отломил кусочек лепешки, да при этом она так замерзла, что только к Иванову дню оттаяла и то после того, как я ее три недели над очагом грел. А куда же ты путь держишь?

— Путешествую — приходится следить, достаточно ли прочные мосты наведены на морях-озерах, на топях-болотах. Сам знаешь, какие теперь зимы, ручьи и ключи не замерзают невесть до каких пор.

— Это верно, нынешние зимы ничего не стоят! — кивнул хозяин. — Ну, если уж ты пришел с таким добрым намерением, то ночуй у меня где захочешь. И будь добр, не упусти из виду мосты на наших болотах. Вот уже несколько лет через эти топи-трясины не пробраться ни на вырубку, ни на покос ни одному пешему, не говоря уже о телегах.

— Буду иметь в виду, дяденька, не беспокойся, — ответил из-за двери зычный голос.

Старший сын деда-мороза улегся на сеновале, а хозяин забрался на печь, чтобы погреться, и приготовился ко сну.

Утром бобыль проснулся. Он продрог до того, что кости ломило от холода, и согрелся только тогда, когда не менее часа со всех ног побегал вокруг дома, взад и вперед по большой дороге. Когда, наконец, зубы перестали стучать от холода, полез он по лестнице, заглянул на сеновал — и не поверил своим глазам: гость, раздетый догола, храпел, лежа на сене, а вокруг него все было покрыто инеем, да таким толстым слоем, словно это было ворсистое одеяло, от одного взгляда на которое мурашки бежали по телу.

Услышав скрип лестничных перекладин, гость проснулся, сел и сказал, зевая:

 

— Ах, так это ты, дяденька! Прости, что я тут без штанов сплю. Но мне уже давно не приходилось так удобно и приятно отдыхать, как этой ночью у тебя в гостях.

Хозяин опять очень озяб, он подул на руки и стал переступать с ноги на ногу. И едва шевеля закоченевшими губами, с трудом пробормотал:

— Н-но-о, неужели ты здесь не продрог?

— Иди ты, чудак-человек, разве ж это холод? Ты бы посмотрел когда-нибудь на моего отца, самого деда-мороза, когда он работает. Дунет раз — и олень замерзает на бегу! Дунет второй — целое стадо мгновенно превращается в ледяные глыбы, и каждое животное застывает в таком положении, в каком его настигла стужа. Только вот стареет мой родитель, стареет! Зиму напролет рыскает без дела по тундре и Ледовитому океану и играет, как мальчишка, а летом отправляется на Северный полюс и сидит на нем, как ворон на перевернутой бочке. И только к началу новой зимы топает обратно к дому.

Старший сын деда-мороза тут же у дверки чердака, свесив ноги и болтая ими, поел досыта, закинул за спину котомку, поблагодарил за ночлег и собрался в путь. Но в воротах он, словно что-то вспомнив, остановился и весело сказал:

— Вот, голова садовая! Чуть было не ушел, не оставив тебе ничего на память в знак благодарности, чуть было не уподобился моим младшим братьям! — Он снял котомку, отыскал на дне два мешочка, протянул их хозяину и добавил: — Пусть эти забавные штуки послужат тебе вознаграждением за твое замерзшее поле и за то, что ты меня и моих братьев так радушно принял под свой кров. В клетчатом мешочке — тепло, в полосатом — холод. Когда захочешь — немного приоткрой нужный мешочек. Но если ты его совсем откроешь, то напустишь такого холода или такой жары, что только держись.

Сказал и исчез в березовой роще.

Хозяину не терпелось испытать могущество и силу двух мешочков. Он вошел в избу и чуть-чуть приоткрыл клетчатый мешочек. И в ту же минуту весь дом наполнился таким приятным теплом, что он скинул с себя теплый жилет, сняли теплые кофты его отец и мать и даже дети.

С того времени жизнь бедняка-бобыля стала гораздо лучше, чем была раньше. Клочок его земли — как и у всякого бобыля — был в низине, у самого болота, и весной и осенью поле губили заморозки. Теперь же он стал властителем любых заморозков: каждый вечер, захватив с собой клетчатый мешочек, он обходил свое поле и выпускал из него столько тепла, что хлеба у него прекрасно росли и вызревали, независимо от погоды.

Видя это, его соседи изумленно таращили глаза. Но когда бедняк как-то устроил на своем поле небывало раннюю весну, наиболее завистливые соседи просто заохали и заскрежетали зубами.

В конце концов вся округа стала интересоваться, почему на поле бобыля снег тает раньше, чем на других полях, и почему у него всегда так тепло. Сам ли бобыль проболтался или его родители не сумели удержать язык за зубами — кто знает, — однако вся эта история стала известна: так, мол, и так, у бобыля есть волшебный мешок, с помощью которого он сам делает на своем поле погоду.

О волшебном, излучающем тепло мешке наконец прослышал и местный барин, на земле которого стояла избенка бобыля. И этот жадный барин тотчас позвал к себе бобыля и спросил:

— Правду ли говорят в народе, что у тебя есть такой чудесный мешочек, который позволяет тебе без божьей помощи устанавливать теплую погоду?

Хозяин не стал скрывать правду, поклонился и ответил:

— Есть, добрый барин, есть.

— Так! Земли едва хватает, чтобы на ней лягушка могла как следует потянуться, а завел себе такую помещичью утварь! Моим полям нужен такой мешок, а вовсе не твоим. Завтра же пришлю к тебе слугу, отдашь ему мешок, мне самому неохота тратить время на такие пустяки.

Но бобыль и не думал отдавать свой драгоценный мешочек. На следующий день, когда барский слуга явился к нему, он встретил его такой жарой, что у того от бороды и усов паленым запахло.

Тогда сам барин примчался в карете и еще издали, привстав, прокричал:

— Ах, ты вот какие шутки задумал надо мной шутить? Опалил усы у моего лучшего слуги! Убирайся из избенки, это мое имущество!

— Уйду, уйду, барин-батюшка, — ответил бобыль.

Но сам и не думал уходить из своей баньки, а только забежал в каморку. Забежал в каморку, снял с крючка полосатый мешочек с холодом, пробрался на цыпочках за угол и выпустил на барина такую лютую стужу, что у того слюна во рту превратилась в кусок льда и барин так и остался с открытым ртом.

Барин прямо оцепенел от страха и стегнул лошадь. Стегнул лошадь и, так и не закрыв рта, исчез в облаке пыли, поднятой каретой. И больше он ни разу не отважился угрожать жителям бобыльей избенки: бог, мол, их знает, как они тебя встретят — опалят ли зноем или заморозят.

А бобыль на своем клочке земли, на краю болота, до самой смерти устраивал подходящую погоду.

 

Растрепанный воробей.

Автор: К. Паустовский.

 

На старых стенных часах железный кузнец ростом с игрушечного солдатика поднял молот. Часы щелкнули, и кузнец ударил с оттяжкой молотом по маленькой медной наковальне. Торопливый звон посыпался по комнате, закатился под книжный шкаф и затих.

Кузнец ударил по наковальне восемь раз, хотел ударить в девятый, но рука у него вздрогнула и повисла в воздухе. Так, с поднятой рукой, он и простоял целый час, пока не пришел срок пробить по наковальне девять ударов.

Маша стояла у окна и не оглядывалась. Если оглянешься, то нянюшка Петровна непременно проснется и погонит спать.

Петровна дремала на диване, а мама, как всегда, ушла в театр. Она танцевала в театре, но никогда не брала с собой туда Машу.

Театр был огромный, с каменными колоннами. На крыше его взвивались на дыбы чугунные лошади. Их сдерживал человек с венком на голове – должно быть, сильный и храбрый. Ему удалось остановить горячих лошадей у самого края крыши. Копыта лошадей висели над площадью. Маша представляла себе, какой был бы переполох, если бы человек не сдержал чугунных лошадей: они сорвались бы с крыши на площадь и промчались с громом и звоном мимо милиционеров.

Все последние дни мама волновалась. Она готовилась впервые танцевать Золушку и обещала взять на первый же спектакль Петровну и Машу. За два дня до спектакля мама вынула из сундука сделанный из тонкого стекла маленький букет цветов. Его подарил маме Машин отец. Он был морякрм и привез этот букетик из какой-то далекой страны.

Потом Машин отец ушел на войну, потопил несколько фашистских кораблей, два раза тонул, был ранен, но остался жив. А теперь он опять далеко, в стране со странным названием «Камчатка», и вернется не скоро, только весной.

Мама вынула стеклянный букет и тихо сказала ему несколько слов. Это было удивительно, потому что раньше мама никогда не разговаривала с вещами.

– Вот, – прошептала мама, – ты и дождался.

– Чего дождался? – спросила Маша.

– Ты маленькая, ничего еще не понимаешь, – ответила мама. – Папа подарил мне этот букет и сказал: «Когда ты будешь в первый раз танцевать Золушку, обязательно приколи его к платью после бала во дворце. Тогда я буду знать, что ты в это время вспомнила обо мне».

– А вот я и поняла, – сказала сердито Маша.

– Что ты поняла?

– Все! – ответила Маша и покраснела: она не любила, когда ей не верили.

Мама положила стеклянный букетик к себе на стол и сказала, чтобы Маша не смела дотрагиваться до него даже мизинцем, потому что он очень хрупкий.

В этот вечер букет лежал за спиной у Маши на столе и поблескивал. Было так тихо, что казалось, все спит кругом: весь дом, и сад за окнами, и каменный лев, что сидел внизу у ворот и все сильнее белел от снега. Не спали только Маша, отопление и зима. Маша смотрела за окно, отопление тихонько пищало свою теплую песню, а зима все сыпала и сыпала с неба тихий снег. Он летел мимо фонарей и ложился на землю. И было непонятно, как с такого черного неба может слетать такой белый снег. И еще было непонятно, почему среди зимы и морозов распустились у мамы на столе в корзине красные большие цветы. Но непонятнее всего была седая ворона. Она сидела на ветке за окном и смотрела, не моргая, на Машу.

Ворона ждала, когда Петровна откроет форточку, чтобы проветрить на ночь комнату, и уведет Машу умываться.

Как только Петровна и Маша уходили, ворона взлетала на форточку, протискивалась в комнату, хватала первое, что попадалось на глаза, и удирала. Она торопилась, забывала вытереть лапы о ковер и оставляла на столе мокрые следы. Петровна каждый раз, возвратившись в комнату, всплескивала руками и кричала:

– Разбойница! Опять чего-нибудь уволокла!

Маша тоже всплескивала руками и вместе с Петровной начинала торопливо искать, что на этот раз утащила ворона. Чаще всего ворона таскала сахар, печенье и колбасу.

Жила ворона в заколоченном на зиму ларьке, где летом продавали мороженое. Ворона была скупая, сварливая. Она забивала клювом в щели ларька все свои богатства, чтобы их не разворовали воробьи.

Иной раз по ночам ей снилось, будто воробьи прокрались в ларек и выдалбливают из щелей кусочки замерзшей колбасы, яблочную кожуру и серебряную обертку от конфет. Тогда ворона сердито каркала во сне, а милиционер на соседнем углу оглядывался и прислушивался. Он уже давно слышал по ночам карканье из ларька и удивлялся. Несколько раз он подходил к ларьку и, загородившись ладонями от света уличного фонаря, всматривался внутрь. Но в ларьке было темно, и только на полу белел поломанный ящик.

Однажды ворона застала в ларьке маленького растрепанного воробья по имени Пашка.

Жизнь для воробьев пришла трудная. Маловато было овса, потому что лошадей в городе почти не осталось. В прежние времена – их иногда вспоминал Пашкин дед, старый воробей по прозвищу Чичкин, – воробьиное племя все дни толкалось около извозчичьих стоянок, где овес высыпался из лошадиных торб на мостовую.

А теперь в городе одни машины. Они овсом не кормятся, не жуют его с хрупом, как добродушные лошади, а пьют какую-то ядовитую воду с едким запахом. Воробьиное племя поредело.

Иные воробьи подались в деревню, поближе к лошадям, а иные – в приморские города, где грузят на пароходы зерно, и потому там воробьиная жизнь сытая и веселая.

«Раньше, – рассказывал Чичкин, – воробьи собирались стаями по две-три тысячи штук. Бывало, как вспорхнут, как рванут воздух, так не то что люди, а даже извозчичьи лошади шарахались и бормотали: «Господи, спаси и помилуй! Неужто нету на этих сорванцов управы?»

А какие были воробьиные драки на базарах! Пух летал облаками. Теперь таких драк нипочем не допустят…»

Ворона застала Пашку, как только он юркнул в ларек и не успел еще ничего выковырять из щели. Она стукнула Пашку клювом по голове. Пашка упал и завел глаза: прикинулся мертвым.

Ворона выбросила его из ларька и напоследок каркнула – выбранилась на все воробьиное вороватое племя.

Милиционер оглянулся и подошел к ларьку. Пашка лежал на снегу: умирал от боли в голове и только тихонько открывал клюв.

– Эх ты, беспризорник! – сказал милиционер, снял варежку, засунул в нее Пашку и спрятал варежку с Пашкой в карман шинели. – Невеселой жизни ты воробей!

Пашка лежал в кармане, моргал глазами и плакал от обиды и голода. Хоть бы склюнуть какую ни на есть крошку! Но у милиционера хлебных крошек в кармане не было, а валялись только бесполезные крошки табаку.

Утром Петровна с Машей пошли гулять в парк. Милиционер подозвал Машу и строго спросил:

– Вам, гражданочка, воробей не требуется? На воспитание?

Маша ответила, что воробей ей требуется, и даже очень. Тогда красное, обветренное лицо милиционера вдруг собралось морщинками. Он засмеялся и вытащил варежку с Пашкой:

– Берите! С варежкой. А то удерет. Варежку мне потом принесете. Я с поста сменяюсь не раньше чем в двенадцать часов.

Маша принесла Пашку домой, пригладила ему перья щеткой, накормила и выпустила. Пашка сел на блюдечко, попил из него чаю, потом посидел на голове у кузнеца, даже начал было дремать, но кузнец в конце концов рассердился, замахнулся молотком, хотел ударить Пашку. Пашка с шумом перелетел на голову баснописцу Крылову. Крылов был бронзовый, скользкий – Пашка едва на нем удержался. А кузнец, осердясь, начал колотить по наковальне – и наколотил одиннадцать раз.

Пашка прожил в комнате у Маши целые сутки и видел вечером, как влетела в форточку старая ворона и украла со стола копченую рыбью голову. Пашка спрятался за корзину с красными цветами и сидел там тихо.

С тех пор Пашка каждый день прилетал к Маше, поклевывал крошки и соображал, чем бы Машу отблагодарить. Один раз он принес ей замерзшую рогатую гусеницу – нашел ее на дереве в парке. Но Маша гусеницу есть не стала, и Петровна, бранясь, выбросила гусеницу за окно.

Тогда Пашка, назло старой вороне, начал ловко утаскивать из ларька ворованные вещи и приносить их обратно к Маше. То притащит засохшую пастилу, то окаменелый кусочек пирога, то красную конфетную бумажку.

Должно быть, ворона воровала не только у Маши, но и в других домах, потому что Пашка иногда ошибался и притаскивал чужие вещи: расческу, игральную карту – трефовую даму – и золотое перо от «вечной» ручки.

Пашка влетал с этими вещами в комнату, бросал их на пол, делал по комнате несколько петель и стремительно, как маленький пушистый снаряд, исчезал за окном.

В этот вечер Петровна что-то долго не просыпалась. Маше было любопытно посмотреть, как ворона протискивается в форточку. Она этого ни разу не видела.

Маша влезла на стул, открыла форточку и спряталась за шкафом. Сначала в форточку летел крупный снег и таял на полу, а потом вдруг что-то заскрипело. Ворона влезла в комнату, прыгнула на мамин стол, посмотрелась в зеркало, взъерошилась, увидев там такую же злую ворону, потом каркнула, воровато схватила стеклянный букет и вылетела за окно. Маша вскрикнула. Петровна проснулась, заохала и заругалась. А мама, когда возвратилась из театра, так долго плакала, что вместе с ней заплакала и Маша. А Петровна говорила, что не надо убиваться, может, и найдется стеклянный букетик – если, конечно, дура ворона не обронила его в снег.

Утром прилетел Пашка. Он сел отдохнуть на баснописца Крылова, услышал рассказ об украденном букете, нахохлился и задумался.

Потом, когда мама пошла на репетицию в театр, Пашка увязался за ней. Он перелетал с вывесок на фонарные столбы, с них – на деревья, пока не долетел до театра. Там он посидел немного на морде у чугунной лошади, почистил клюв, смахнул лапой слезинку, чирикнул и скрылся.

Вечером мама надела на Машу праздничный белый фартучек, а Петровна накинула на плечи коричневую атласную шаль, и все вместе поехали в театр. А в этот самый час Пашка по приказу Чичкина собрал всех воробьев, какие жили поблизости, и воробьи всей стаей напали на вороний ларек, где был спрятан стеклянный букет.

Сразу воробьи не решились, конечно, напасть на ларек, а расселись на соседних крышах и часа два дразнили ворону. Они думали, что она разозлится и вылетит из ларька. Тогда можно будет устроить бой на улице, где не так тесно, как в ларьке, и где на ворону можно навалиться всем сразу. Но ворона была ученая, знала воробьиные хитрости и из ларька не вылезала.

Тогда воробьи наконец собрались с духом и начали один за другим проскакивать в ларек. Там поднялся такой писк, шум и трепыхание, что вокруг ларька тотчас собралась толпа. Прибежал милиционер. Он заглянул в ларек и отшатнулся: воробьиный пух летал по всему ларьку, и в этом пуху ничего нельзя было разобрать.

– Вот это да! – сказал милиционер. – Вот это рукопашный бой по уставу!

Милиционер начал отдирать доски, чтобы открыть заколоченную дверь в ларек и прекратить драку.

В это время все струны на скрипках и виолончелях в театральном оркестре тихонько вздрогнули. Высокий человек взмахнул бледной рукой, медленно повел ею, и под нарастающий гром музыки тяжелый бархатный занавес качнулся, легко поплыл в сторону, и Маша увидела большую нарядную комнату, залитую желтым солнцем, и богатых уродок-сестер, и злую мачеху, и свою маму – худенькую и красивую, в стареньком сером платье.

– Золушка! – тихо вскрикнула Маша и уже не могла оторваться от сцены.

Там, в сиянии голубого, розового, золотого и лунного света, появился дворец. И мама, убегая из него, потеряла на лестнице хрустальную туфельку. Было очень хорошо, что музыка все время только то и делала, что печалилась и радовалась за маму, как будто все эти скрипки, гобои, флейты и тромбоны были живыми добрыми существами. Они всячески старались помочь маме вместе с высоким дирижером. Он так был занят тем, чтобы помочь Золушке, что даже ни разу не оглянулся на зрительный зал.

И это очень жаль, потому что в зале было много детей с пылающими от восторга щеками.

Даже старые капельдинеры, которые никогда не смотрят спектакли, а стоят в коридорах у дверей с пучками программок в руках и большими черными биноклями, – даже эти старые капельдинеры бесшумно вошли в зал, прикрыли за спиной двери и смотрели на Машину маму. А один даже вытирал глаза. Да и как ему было не прослезиться, если так хорошо танцевала дочь его умершего товарища, такого же капельдинера, как и он.

И вот, когда кончился спектакль и музыка так громко и весело запела о счастье, что люди улыбнулись про себя и только недоумевали, почему у счастливой Золушки на глазах слезы, – вот в это самое время в зрительный зал ворвался, поносившись и поплутав по театральным лестницам, маленький растрепанный воробей. Было сразу видно, что он выскочил из жестокой драки.

Он закружился над сценой, ослепленный сотнями огней, и все заметили, что в клюве у него что-то нестерпимо блестит, как будто хрустальная веточка.

Зал зашумел и стих. Дирижер поднял руку и остановил оркестр. В задних рядах люди начали вставать, чтобы увидеть, что происходит на сцене. Воробей подлетел к Золушке. Она протянула к нему руки, и воробей на лету бросил ей на ладони маленький хрустальный букет. Золушка дрожащими пальцами приколола его к своему платью. Дирижер взмахнул палочкой, оркестр загремел. Театральные огни задрожали от рукоплесканий. Воробей вспорхнул под купол зала, сел на люстру и начал чистить растрепанные в драке перья.

Золушка кланялась и смеялась, и Маша, если бы не знала наверное, никогда бы не догадалась, что эта Золушка – ее мама.

А потом, у себя в доме, когда погасили свет и поздняя ночь вошла в комнату и приказала всем спать, Маша сквозь сон спросила маму:

– Когда ты прикалывала букет, ты вспомнила о папе?

– Да, – ответила, помолчав, мама.

– А почему ты плачешь?

– Потому что радуюсь, что такие люди, как твой папа, бывают на свете.

– Вот и неправда! – пробормотала Маша. – От радости смеются.

– От маленькой радости смеются, – ответила мама, – а от большой – плачут. А теперь спи!

Маша уснула. Уснула и Петровна. Мама подошла к окну. На ветке за окном спал Пашка. Тихо было в мире, и крупный снег, что падал и падал с неба, все прибавлял тишины. И мама подумала, что вот так же, как снег, сыплются на людей счастливые сны и сказки.

 

На горке.

Автор: Н. Носов.

 

Целый день ребята трудились ─ строили снежную горку во дворе. Сгребали лопатами снег и сваливали его под стенку сарая в кучу. Только к обеду горка была готова. Ребята полили ее водой и побежали домой обедать.

─ Вот пообедаем, ─ говорили они, ─ а горка пока замерзнет. А после обеда мы придем с санками и будем кататься.

А Котька Чижов из шестой квартиры хитрый какой! Он горку не строил. Сидит дома да смотрит в окно, как другие трудятся. Ему ребята кричат, чтоб шел горку строить, а он только руками за окном разводит да головой мотает, ─ как будто нельзя ему. А когда ребята ушли, он быстро оделся, нацепил коньки и выскочил во двор. Чирк коньками по снегу, чирк! И кататься-то как следует не умеет! Подъехал к горке.

─ О, говорит, ─ хорошая горка получилась! Сейчас скачусь.

Только полез на горку ─ бух носом!

─ Ого! ─ говорит. ─ Скользкая!

Поднялся на ноги и снова ─ бух! Раз десять падал. Никак на горку взобраться не может.

«Что делать?» ─ думает.

Думал, думал ─ и придумал:

«Вот сейчас песочком посыплю и заберусь на нее».

Схватил он фанерку и покатил к дворницкой. Там ─ ящик с песком. Он и стал из ящика песок на горку таскать. Посыпает впереди себя, а сам лезет все выше и выше. Взобрался на самый верх.

─ Вот теперь, ─ говорит, ─ скачусь!

Оттолкнулся ногой и снова ─ бух носом! Коньки-то по песку не едут! Лежит Котька на животе и говорит:

─ Как же теперь по песку кататься?

И полез вниз на четвереньках. Тут прибежали ребята. Видят ─ горка песком посыпана.

─ Это кто здесь напортил? ─ закричали они. ─ Кто горку песком посыпал? Ты не видал, Котька?

─ Нет, ─ говорит Котька, ─ я не видал. Это я сам посыпал, потому что она была скользкая и я не мог на нее взобраться.