Case study. Программы постиндустриализации России

Почти одновременно вышли два трактата двух элитарных групп российских обществоведов: доклад Института современного развития (ИНСОР) «Россия ХХI века: образ желаемого завтра» [302] и доклад «Стратегия-2020: Новая модель роста — новая социальная политика» [191].

Оба коллектива авторов — высшего класса. Попечительский совет ИНСОРа возглавлял тогдашний президент России Дмитрий Медведев, под докладом две подписи — главы ИНСОРа И. Юргенса, «считавшегося представителем либерального крыла в окружении президента», и экономиста Е. Гонтмахера.57 «Стратегия-2020» была подготовлена большой группой экспертов под руководством ректора Государственного университета Высшей школы экономики Я. Кузьминова и ректора Академии народного хозяйства и государственной службы В. Мау. Все эти три организации — «мозговые центры» реформы, здесь формулируются принципы большой части конкретных программ в разных частях хозяйства и социальной сферы. Как писала пресса, «Гонтмахер противопоставил доклад ИНСОРа «Стратегии-2020», которая считается программным документом для «Единой России», возглавляемой премьер-министром Владимиром Путиным».

В главном эти доклады сходны. Охват проблем и проработка больше в докладе «Стратегия-2020» — начнем с него.

Этот стратегический доклад, который готовился по поручению Правительства как программа для грядущих выборов, заслуживал того, чтобы специалисты его изучили и прокомментировали, — в нем много принципиальных тезисов и постулатов, большинство не то что спорных, а противоречащих здравому смыслу. Хотя «Стратегия-2020» не была официально принята к реализации Правительством, этот доклад важен для нас как учебный материал — он наглядно выявил принципиальные установки верхушки сообщества российского обществоведения.

«Стратегия-2020» исходит из концепции постиндустриализма для России. Кратко рассмотрим положения этого документа, призванного задать целеполагание государства и общества на десятилетие. Вот первый тезис: «Цели социально-экономического развития и его условия выглядят совсем иначе, чем они выглядели после предыдущего кризиса 1998 года. Тогда перед страной стояла задача: в экономическом плане — выхода из трансформационного спада, а в социальном — преодоления бедности, которой было охвачено более трети населения страны. Теперь задача в выходе на траекторию устойчивого и сбалансированного роста в целях модернизации и догоняющего развития, перехода к инновационной стадии экономического развития и создания соответствующей ей инфраструктуры постиндустриального общества».

Этот тезис исходит из ошибочных понятий, индикаторов и критериев. Ни проблема «выхода из трансформационного спада», ни проблема «преодоления бедности» вовсе не были решены в России к 2011 г. Эти проблемы только сейчас и встают в полный рост — когда подходит к критическому уровню износ основных фондов и культуры, здоровья и квалификации населения. Авторы доклада путают разные категории: «поток» (например, годовой объем производства или даже годовой ВВП) и «основные фонды» (база экономики, производственные мощности, кадровый потенциал). Рост экономики определяется динамикой инвестиций в основные фонды и в личный состав, а эти инвестиции только в 2007 г. достигли уровня 1975 г., а в 2009 г. опять упали ниже этого уровня (при этом структура инвестиций не отвечает задачам развития и даже восстановления хозяйства как системы).58 К тому же авторы не сообщают, что даже рост «потока» (объема производства) в 2000-е гг. был более медленным, нежели в 1980-1990 гг. — а ведь тогда реформаторы требовали сломать всю экономическую систему из-за «медленного роста».

Россия в докладе постоянно сравнивается с Китаем и Индией, вместе с которыми она якобы готова к «переходу в постиндустриальное общество», но это — ложное сравнение. Индия и Китай завершают двадцатилетний период индустриализации, а Россия завершает двадцатилетний период деиндустриализации. Никакого подобия с Китаем нынешняя Россия не имеет, и ее задачи на 10 лет совсем иные — остановить маховик деиндустриализации и выполнить восстановительную программу. Выбор неверной системы координат и неверное определение векторов самых массивных и инерционных процессов — недопустимый методологический дефект.

Второй тезис доклада гласит: «Новая модель роста предполагает ориентацию на постиндустриальную экономику — экономику завтрашнего дня. В ее основе сервисные отрасли, ориентированные на развитие человеческого капитала: образование, медицина, информационные технологии, медиа, дизайн, „экономика впечатлений“ и т.д.».

Это — идеологическое утверждение, создающее ложную картину реальности. Структуры постиндустриального производства базируются на мощной промышленной основе, прежде всего на машиностроении, производстве материалов нового поколения, биотехнологии и на технологиях с высокой интенсивностью потоков энергии, а вовсе не на «экономике впечатлений» и фантазиях дизайнера. Постиндустриальная экономика — это не пользование Интернетом или айфоном, а создание Интернета и айфона, производство всей необходимой для них техники в масштабах, достаточных для создания всемирной инфраструктуры.

До того, как Россия начнет переориентировать свое хозяйство на «сервисные отрасли, медиа и дизайн», она должна восстановить свою промышленность, подорванную проведенной в 1990-е гг. деиндустриализацией. А ведь восстановительная программа еще и не начиналась, о ней и речи нет в докладе!

В докладе поставлена странная цель, скрытая туманом: осуществить «переход от экономики спроса к экономике предложения».

«Экономика предложения» — это благозвучная замена одиозного термина «общество потребления». Но ни сейчас, ни в будущем нет никаких оснований переходить России (как и другим странам) от «экономики спроса» к «экономике предложения». Компонента экономики предложения (т.е. изобретения и производства совершенно новых благ) всегда была и будет в каждом общественном хозяйстве, начиная с родового строя. Но ни при каком постиндустриализме, ни в каком обществе не возникнет мысли заменить производство устоявшихся средств жизнеобеспечения инновациями.

Тем более эта мысль нелепа в России. Страна еще не обеспечена жизненно важными благами, чтобы бросить основную массу ресурсов на изобретение и производство интригующих новшеств. Эти необычные «предложения» элита и так покупает себе за границей. В России именно базовый массовый спрос обеспечивает более сильные мотивы к инновации и развитию, нежели изощренное предложение в пресыщенном обществе потребления.

Далее говорится в докладе, что «переход к экономике предложения невозможен без роста внутренней конкуренции… Только высокий уровень конкуренции может создать реальный спрос на инновации».

Это утверждение неверно ни логически, ни исторически. Подъем инновационной активности, как правило, наблюдается именно на стадии выхода из кризиса в обществах, переживающих массовое чувство солидарности — разного типа в разных культурах (примеры: СССР 30-50-х гг., США после Великой депрессии, Германия и Япония после Второй мировой войны, Южная Корея и Тайвань после кризисов 50-х гг.).

В современном российском обществе, которому требуется консолидация для преодоления разрухи, более эффективные формы хозяйства складываются на основе кооперации и взаимопомощи, нежели внутренней конкуренции. Конкуренция — эффективный механизм, который преследует иные цели, и представление о ней у авторов доклада мифологизировано.

Замечательна оговорка, сделанная в докладе: «Активное и масштабное разворачивание институциональных реформ в последние годы натолкнулось на ограничения системы, неготовой воспринять и „переварить“ многие новые нормы».

Изучение истории множества реформ привело к лапидарному выводу: «Реформа, не учитывающая ограничения системы, обречена на провал».59 Как будто этот вывод зашифрован в докладе.

Доклад создает утопический, совершенно нежизненный образ «класса креативных профессионалов», который якобы и станет локомотивом прогресса. Средством срочного создания креативного класса должны служить деньги, «конкурентоспособная (?) оплата труда». Вот что говорится в докладе: «Необходимый вклад государства в формирование класса креативных профессионалов — конкурентоспособная оплата труда в бюджетном секторе» [191].

Эта классовая риторика (средний класс, креативный класс) в среде обществоведов удивляет. Чем эти общности объединены, каково их мировоззрение — каковы индикаторы и критерии, чтобы эти слои можно было назвать классом, т.е. социокультурной системой? Ведь в социологии и политической философии категория класса и модели его интеграции и дезинтеграции довольно хорошо разработаны.

Некоторые социологи указывали на неадекватность этих понятий, вводимых в дискурс экспертного сообщества и политиков, — никакого ответа. Так, Р.Х. Симонян, видный социолог, пишет: «Средний потребительский слой в нынешней России не может осуществлять функцию социального стабилизатора, определенную М. Вебером. Сегодня четверть этого «стабилизатора» склоняется к эмиграции, а три четверти надеются отправить своих детей жить за границу. У среднего потребительского слоя нет ни классового самосознания, ни классовых интересов, ни классовой солидарности, ни других основополагающих признаков класса. Нельзя отождествлять статистическую группировку и исторически сложившееся стабильное социальное образование. Это — принципиально разные общественные категории…

За последние 20 лет в России произошла чудовищная концентрация доходов, и коэффициент Джини удвоился. Столь масштабная социальная поляризация в такое короткое время — чрезвычайно редкое явление в новой истории» [251].

Эти туманные и нелогичные рассуждения о креативном классе и экономике впечатлений показывают, что кризис обществоведения не отступает, а выгрызает разрозненные зоны рациональности. В этом процессе подтверждение лояльности «курсу на постиндустриализм» стало для обществоведов обязательным ритуалом. Даже разумные и важные суждения приходится декорировать риторикой модернизации и информационного общества.

Вот актуальная статья о проблемах модернизации другого видного социолога, члена-корреспондента РАН Н.И. Лапина [303]. Но терминология и показатели из понятий «постиндустриализма» разделяют текст статьи, ее важные тезисы не соединяются воедино. Озадачивает уже первый тезис: «К 2010 г. Россия, в целом оставаясь модернизационно среднеразвитой страной (71 балл), вступила в начальную фазу вторичной, информационной стадии модернизации и поднялась с 31-го на 29-е место. В 2006-2010 гг. Россия опередила Венгрию и Латвию. На пути к модернизационно развитым странам впереди нее шесть среднеразвитых стран: по возрастанию индексов — Греция, Чехия, Кувейт, Эстония, Италия, Португалия».

Что за система баллов, как понять, что Кувейт оставил далеко позади Россию в процессе модернизации? Разве можно принять такой формальный подход? Что понимается под модернизацией?

Состояние России излагается так. Большинство регионов «не смогло войти в фазу перехода к вторичной модернизации (ВМ) из-за высоких барьеров входа в эту фазу. Требуются: низкая доля сельского хозяйства в ВВП (не более 5 %), низкая доля занятости в этом сегменте экономики (не более 10 %). Фаза зрелости ВМ предполагает, что доля материальной сферы (сельское хозяйство и промышленность) в ВВП и занятость в этой сфере не должны превышать 20 %…

В ходе информационной модернизации основным создателем ВВП становятся производство и использование информационных технологий. Но в постсоветской России снижение доли аграрного и индустриального секторов в ВВП — результат не взаимосвязанного прогресса всех трех секторов, а следствие разрушительной деиндустриализации 1990-х гг… Поскольку эта деформация в России не преодолена, фиксируемый рост социоэкономической модернизированности в ее человеческом измерении во многом дисфункционален».

Кто и как обосновал, что «доля материальной сферы (сельское хозяйство и промышленность) в ВВП и занятость в этой сфере не должны превышать 20 %»? Каким образом Россия могла бы уцелеть с такой структурой хозяйства? Ведь она не печатает долларов, не имеет сети ТНК и «внешнего пролетариата» — рабочей силы 1200 млн человек сходной с Западом квалификации при средней цене ниже в 10-15 раз, чем на Западе.

И вот вывод с благими пожеланиями: «Пришло время осуществить выбор конкретного, современно-цивилизованного и в то же время национально особенного варианта капиталистического общества, учитывающего тенденции российской истории, ценности и интересы населения страны.

Следовательно, речь идет не об отмене совершившейся приватизации, а о ее легитимации путем ограничения действий собственников социально ориентированными нормами» [303].

Нет, никак не получится капиталистического общества, «учитывающего тенденции российской истории, ценности и интересы населения страны». Придется ломать и традиции истории, и ценности, и интересы населения страны. Хватит ли на это силы?

Поскольку главной стратегической идеей доклада является переход России к постиндустриальной экономике, большое место в нем отведено науке. Этот раздел полон принципиально ошибочных суждений, которые можно объяснить только идеологической заданностью всех тезисов. Авторы пишут: «В 2015-2020 гг. акцент рекомендуется перенести на опережающее развитие конкурентоспособных на мировой арене направлений фундаментальных и поисковых исследований, современных форм организации ИР, инфраструктуры науки на прорывных направлениях».

«Конкурентоспособные» научные направления — термин, приемлемый только в идеологизированной публицистике. Но не будем спорить о терминах, главное, что «успешные» научные направления — это не изюм, который можно выковыривать из булки. Как только они утратят поддержку «заурядных» направлений, вместе с которыми они только и могут существовать, от их «конкурентоспособности» не останется и следа. Такая нечувствительность к сути систем просто поразительна. Точно так же любое научное направление включено в большую познавательную систему, и намерение сосредоточить средства науки «на прорывных направлениях» в лучшем случае наивно.

Вот еще фантастическая сентенция из сферы научной политики: «Отечественная наука продолжает функционировать в рамках традиционной (индустриальной) модели, не отвечающей современным реалиям и характеризующейся доминированием самостоятельных научных организаций, обособленных от вузов и предприятий… Почти 3/4 организаций, выполняющих исследования и разработки (ИР), находятся в собственности государства. Наращивание бюджетных расходов на науку не сопровождается адекватным вкладом бизнеса: напротив, доля предпринимательского сектора в финансировании ИР в 2000-2009 гг. сократилась с 33 % до 27 % (в среднем в ОЭСР — 65 %)».

Что значит «отечественная наука не отвечает современным реалиям»? Чьим реалиям она не отвечает — реалиям США, Кувейта или Китая? Отечественная наука России соответствует именно отечественным реалиям — разве может быть иначе? Разумная стратегия как раз и должна предложить образ действий государства, чтобы отечественные реалии изменялись в желаемом направлении, но так, чтобы при этом не гибли системы типа промышленности, культуры или науки.

Сентенция противоречит логике и здравому смыслу. Пусть авторы доклада объяснят, почему отечественная наука должна «функционировать не в рамках традиционной (индустриальной) модели», если отечественная экономика является именно индустриальной, причем в состоянии деградации?

И что станет с 3/4 организаций науки, если их собственник — государство — вдруг их бросит? Стратеги предлагают их ликвидировать? Разве частный капитал предлагает этим организациям финансирование, а они отказываются? Россия в 1990-е гг. потеряла отраслевую науку, когда ликвидировали министерства и приватизировали промышленность, — теперь предлагают добить остатки?

В докладе отражены утопические представления об инновации. Там сказано: «Как показывает новейшая экономическая история, порождение инноваций креативным классом происходит относительно независимо от институциональной среды, в рамках организаций и сетей самого разного типа».

Здесь авторы так увлечены своей доктриной, что потеряли чувство меры — как может креативный класс действовать и существовать «независимо от институциональной среды»? В США был проведен большой проект «Hinsight» — подробное описание истории примерно 10 тыс. инноваций, использованных в создании основных современных систем оружия. Подавляющее большинство этих инноваций имело в качестве исходного события наблюдение какой-то аномалии в поведении вещества или хода технологического процесса. Первыми эти аномалии наблюдали рабочие промышленных предприятий, ибо сегодня промышленность — это мегалаборатория с огромным разнообразием типов воздействия на вещество.

Именно в институциональной среде современного предприятия возникает первая цепочка событий инновации, ее действующие лица таковы: «рабочий — инженеры завода — сотрудники промышленной лаборатории — сотрудники лаборатории, ведущей фундаментальные исследования». Наличие этой институциональной среды — необходимое условие для массовой инновационной деятельности, и это условие в России надо восстанавливать или создавать заново, а не уповать на независимость инноваций креативного класса от институциональной среды.

Рассмотрим несколько важных положений социальной политики, по которым в докладе даны рекомендации. Вот первая рекомендация: «Принципиальным условием политики, нацеленной на обеспечение условий устойчивого экономического роста, является отказ от попыток регулирования рынка труда (в частности, с помощью формальных и неформальных препятствий сокращению занятости)».

Авторы предлагают дикий капитализм превратить в мальтузианский. Можно ли представить себе социальное государство, которое «отказалось от попыток регулирования рынка труда»?! Кстати сказать, предлагаемое докладом «сокращение занятости» ударит прежде всего и болезненнее всего именно по «креативному классу», на который возлагаются стратегические надежды.

Если призыв к государству отказаться даже от минимальной функции «полицейского» на рынке труда в докладе подается как «принципиальное условие политики» до 2020 г., то практически исчезают основания для диалога общества с властью. Выполнение этого условия резко усилит и так уже достигшее критического уровня отчуждение населения от государства и легитимность власти. В новый виток кризиса мы уже войдем не просто как расколотое общество, а как общество, расколотое антагонистическими противоречиями.

При этом в докладе проталкивается принятая на неизвестном теневом собрании установка на «замещающую этническую миграцию», на завоз в Россию больших масс иммигрантов — при огромной безработице местного населения почти на всей территории страны. В докладе декларируется такой императив: «Политика повышения иммиграционной привлекательности России, политика привлечения высококвалифицированной и низкоквалифицированной иностранной рабочей силы… необходима разработка долговременной стратегии, направленной на превращение России в страну, комфортную для иммиграции».

Если вспомнить приведенное выше требование «отказа от попыток регулирования рынка труда», то ясно, какая «новая социальная политика» закладывается в «Стратегию-2020». Своих граждан станут без «формальных и неформальных препятствий» увольнять, а вместо них завозить более покладистую и дешевую «иностранную рабочую силу».

В докладе предлагается перейти к драконовской пенсионной системе: «Реформированию пенсионной системы нет альтернативы. Реформирование пенсионной системы позволит сэкономить к 2020 году от 0,69 % ВВП до 1,22 % ВВП. Предложенные меры по реформированию пенсионной системы носят принципиально комплексный характер: повышение требований к минимальному стажу с 5 до 15 или до 20 лет; более или менее быстрое повышение пенсионного возраста до 63 лет для обоих полов».

В этом предложении нет никаких определений цели, никаких альтернатив и прогнозов последствий, никакого поиска индикаторов, критериев, оптимальных соотношений.

Экономисты привыкли оперировать средними величинами. Но при том расслоении, которое произошло в России, средние величины не годятся при обсуждении социальных проблем. Для верхней квинтили пенсия вообще не имеет значения — молодой жене на булавки. Две средние квинтили выдержат сокращение пенсии (или прикопят заранее).60 Но основная масса пенсионеров — в двух нижних квинтилях. Сравните покупательную способность их пенсий с пенсией 1989 г.! Это разница бытийная, средняя пенсия едва дотягивает до физиологического минимума. Для этих людей «экономия 1 % ВВП» — сдвиг от бедности в нищету. А при прогнозируемых масштабах безработицы именно этой категории граждан при повышении «пенсионного возраста до 63 лет для обоих полов» предстоит лет пять перебиться без зарплаты и без пенсии (кто доживет).

И ведь эту реформу предлагают провести на фоне коммерциализации здравоохранения. Это — одна из главных проблем бедной части населения, особенно пожилых. Социологи пишут: «То, что части бедных все-таки удается пользоваться платными медицинскими услугами, скорее отражает не их возможности в этой сфере, а очевидное замещение бесплатной медицинской помощи в России псевдорыночным ее вариантом и острейшую потребность бедных в медицинских услугах. Судя по их самооценкам, всего 9,2 % бедных на сегодняшний день могут сказать с определенной долей уверенности, что с их здоровьем все в порядке, в то время как 40,5 %, напротив, уверены, что у них плохое состояние здоровья. Боязнь потерять здоровье, невозможность получить медицинскую помощь даже при острой необходимости составляют основу жизненных страхов и опасений подавляющего большинства бедных» [304].

И не надо ссылаться на рост средних зарплат. Вот вывод социологов 2010 г.: «Хотя в условиях благоприятной экономической конъюнктуры за последние шесть лет уровень благосостояния российского населения в целом вырос, положение всех социально-демографических групп, находящихся в зоне высокого риска бедности и малообеспеченности, относительно ухудшилось, а некоторых (неполные семьи, домохозяйства пенсионеров и т.д.) резко упало» [305].

За шесть лет манны небесной нефтедолларов благосостояние двух нижних квинтилей населения относительно ухудшилось, а у неполных семей (30 % семей с детьми) и пенсионеров — ухудшилось абсолютно. Вот этот феномен следовало бы объяснить в докладе.

Авторы доклада дают странную и даже нелепую характеристику современной российской семьи и перспектив ее развития в предстоящее десятилетие: «Сегодняшняя семья дает родителям больше возможностей — строить свою карьеру (уход за детьми с помощью платных профессионалов); не длить неудачный брак, жить с сегодняшним партнером, соединяя детей от разных браков, и т.д. Таким образом, привычные механизмы взросления переживают эрозию».

Похоже, что «Стратегия-2020» составлялась для узкой прослойки «высшего среднего класса» и социальных паразитов? «Жить с сегодняшним партнером», «Уход за детьми с помощью платных профессионалов» — актуальные для России проблемы, особо отмеченные в стратегической программе? Ведь речь идет не о прослойке, а о «новой социальной политике» для государства и общества в кризисный период!

Лейтмотивом доклада является иллюзия, будто сложные проблемы можно разрешить просто разгосударствлением практически всех сфер жизнеустройства России, включая сферу права. Эта главная мысль выражена так: «Соответствующий принципиальный выбор руководством России уже сделан: политика разгосударствления должна стать одним из значимых компонентов обновленной „Стратегии 2020“. Об этом свидетельствует намеченная программа приватизации на 2011-2015 гг., другие стратегические решения в отношении государственного сектора».

В отношении экономики в докладе сказано: «Более чем 20-летний опыт осуществления политики разгосударствления в России и целом ряде других стран переходной экономики свидетельствует, сколь сложным и длительным может оказаться этот процесс. Более многомерным стало и его осмысление экономистами… Многолетние и многочисленные исследования, проведенные в различных странах, включая Россию, показывают, что промышленные фирмы с государственной и смешанной формой собственности существенно менее эффективны по сравнению с частными компаниями, а приватизация оказывает положительное влияние на уровень и темп экономического роста».

Это утверждение просто неприемлемо. Достаточно открыть статистические ежегодники России и сравнить таблицы показателей «промышленных фирм с государственной формой собственности и частных компаний», возникших после приватизации. Нельзя же так искажать реальность после 20 лет «эксперимента»!

Особый акцент делается на либерализации правовых норм, регулирующих частное предпринимательство. В докладе говорится: «Главная идея данной стратегии состоит в минимизации государственного регуляторного вмешательства в экономику…   Стратегия основывается на «презумпции добросовестности»: развитие бизнеса и создание условий для добросовестных предпринимателей важнее возможных рисков, связанных с недобросовестным поведением».

И это предлагается в период, когда криминализация бизнеса достигла апогея и «риски, связанные с недобросовестным поведением», реализовались в сращивании бизнеса с организованной преступностью.

Профессор Академии МВД П.А. Скобликов, анализируя законопроекты, исходящие из «презумпции добросовестности», сделал такой вывод: «С каждым актом „гуманизации“ уголовной политики представители „грязного“ бизнеса получают очередное конкурентное преимущество, и, если „гуманизация“ продолжится нынешними темпами, вскоре „чистый“ бизнес будет полностью вытеснен с экономического пространства России. Добропорядочных бизнесменов на нем не останется, и вся отечественная экономика будет полностью криминализованной» [306].61

В докладе даже дается конкретная рекомендация, необычная в стратегических программах: «Действующий Уголовный кодекс, фактически отражающий еще „советские“ подходы к свободной экономической деятельности, обладает системными недостатками, которые не могут быть устранены путем отдельных поправок. Он принципиально не учитывает современных реалий рыночной экономики, прав и мотивов поведения экономических субъектов, реалий современного рынка… Необходимо пересмотреть подходы к использованию понятия „организованная преступная группа“ применительно к экономическим преступлениям».

Но экономическая преступность, как правило, как раз является организованной, ибо сопряжена с коррупцией (известно, например, какова природа рейдерства). Можно сказать, что организованная преступность, будучи антиподом и антагонистом государства, становится в России его тенью, почти двойником.

П.А. Скобликов пишет: «Экономическая преступность и коррупция представляют собой две стороны одной медали. Все сколько-нибудь серьезные коррупционные акты совершаются для того, чтобы облегчить совершение экономических преступлений (побудить чиновников нарушить закон) или защититься от возможного преследования за экономические правонарушения. Что касается коммерческих подкупов (как активных, так и пассивных, если выражаться языком международно-правовых актов), которые встречаются у нас на каждом шагу и в повседневной жизни называются «откатами», то, по российскому УК, это и есть экономические преступления (ст. 204), т.е. сплав экономической преступности с коррупцией в чистом виде» [307].

Приведем некоторые тезисы из доклада ИНСОРа для сравнения с тезисами «Стратегии-2020».

Вот как видится образ будущего для ИНСОРа: «Как одна из ведущих экономик мира, она [Россия] занимает видное положение в ВТО и ОЭСР. Статус России как стратегического союзника Евросоюза в обозримой перспективе может переформатироваться в постоянное членство. А с существенно изменившейся НАТО Россия успешно завершает переговоры о своем вступлении в альянс, что будет стимулировать его дальнейшую позитивную трансформацию».

Как можно было сделать такой прогноз в 2010 г., если уже в 1991 г. сладкая риторика Запада времен перестройки сменилась потоком сообщений, которые стали «сатанизировать» Россию, создавая образ уже не грозного СССР, а «империи низменного зла» — логова мафии, проституции, коррупции и рабского сознания. Тогда это можно было еще объяснять нашим кризисом и чувствительностью слишком нравственного гражданского общества Запада. Но ведь начиная с 2005 г. началась открытая информационная война США против постсоветской России. Какое тут «постоянное членство в Евросоюзе» и «вступление в альянс НАТО» — после бомбардировок Югославии и войны в Ираке?! Читаешь эти доклады — и не веришь глазам.

Представлена та же утопия постиндустриализма: «Общепризнанной становится задача смены вектора развития — преодоления избыточной зависимости от экспорта сырья с выходом в экономику знаний… Мировая экономика достаточно быстро, а главное — неуклонно трансформируется в постиндустриальную, в которой обычная товарная продукция уступает приоритет нематериальным активам, создаваемым на основе знаний».

К этому не требуется комментарий.

ИНСОР прогнозирует такое «желаемое завтра»: «В модернизированной России вместе с укреплением закона снята тяжелая постприватизационная (и постсоветская) проблема легитимности крупной частной собственности». Какие для этого основания? Вопрос регулярно изучается и российскими, и международными группами социологов. Нелегитимна в России собственность олигархов — и все тут. Ни о каких способах легитимации проделанной приватизации в докладе не говорится, а благие пожелания с наукой не связаны.

Вот кредо доклада: «Основное направление — стратегия дерегулирования. Речь не просто о сокращении государственного вмешательства в дела компаний и граждан, но о его радикальной оптимизации.

К числу первых шагов в данном направлении можно отнести дерегулирование экономики… Сокращение прямого участия в экономике государства как хозяйствующего субъекта, приватизация его избыточных активов, пересмотр перечня стратегических отраслей и предприятий и открытие их для притока частных инвестиций».

Мы видим, что антигосударственное чувство не осталось в прошлом, оно стало принципом, которым эта часть обществоведов «не может поступиться». ИНСОР предлагает стратегию дерегулирования как основу политики государства в нынешней России! Мы же видим, к чему привело «дерегулирование», начатое Гайдаром, символ его — разрушенная Саяно-Шушенская ГЭС.

Вот один из множества эпизодов, которые характеризуют результаты государственного дерегулирования, — передача лесов из попечения государства частному капиталу. Издавна считалось, что лес — источник опасности и угроз, так что государство обязано охранять его прежде всего именно с этой позиции, а не как источник экономической выгоды. Служба лесоохраны была учреждена в России более 200 лет назад. Вся система охраны леса была и государственным, и общественным институтом. В СССР она была модернизирована и оснащена специальной авиацией и наблюдением со спутников. Процесс демонтажа государственной лесоохраны начался в 2000 г., когда была ликвидирована федеральная лесная служба. В 2006 г. был принят новый Лесной кодекс.

Вот что писал академик А. Исаев, бывший министр лесного хозяйства СССР: «В 2007 году в России наступила эпоха непрозрачной приватизации. Новое лесное законодательство отобрало леса у государства и передало в частную собственность. Сделки стали совершать с землей, а для этого переводили земли из одной категории в другую, например из лесного фонда — в сельскохозяйственные, а затем приватизировали. На этой территории творили, что хотели: вырубали — продавали, сдавали в аренду…

70 тысяч лесников — охрана, существовавшая в России более 200 лет, — Лесным кодексом распущена. Леса оказались брошенными на произвол судьбы… В арсенале специальных служб практически отсутствуют эффективные средства. Хотя в 1992 году на Всемирной конференции в Рио-де-Жанейро Россию неоднократно упоминали во многих докладах как пример разумного, хозяйского отношения к лесу. Но за минувшие годы мы разрушили все, чем так гордились» [308].

Вскоре грянули лесные пожары 2010 г. Социолог и эколог О.Н. Яницкий пишет в большой аналитической работе, что катастрофа 2010 г. — прямое следствие институциональных изменений.

Вот выдержка из его работы: «Нынешние пожары — не случай, а тенденция: число пожаров и площадь, пройденная огнем, за последние три года постоянно растет. Площадь леса, охваченная пожаром, за последние 15 лет выросла вдвое, по данным государственной статистики, и втрое — по данным дистанционного мониторинга… Происходит деэкологизация государственной политики и уничтожение в ходе становления рынка соответствующих институтов.

Принятие новых Лесного и Градостроительного кодексов и ликвидация Госкомитета по экологии и охране среды, природоохранных служб, государственной экологической экспертизы в итоге превратили леса и парки из национального богатства в предмет купли-продажи. Фактически в течение 2000-х гг. произошла почти полная деинституциализация экологической политики и массового сознания…

Лесоохрана как автономная государственная организация была ликвидирована, а ее функции (без надлежащего материального и законодательного обеспечения) были переданы в разные руки: лесопользователям (то есть частным арендаторам), региональным и местным властям, которые также видели в лесных угодьях прежде всего источник дохода, а не экосистему, требующую воспроизводства и защиты. Создававшаяся десятилетиями культура охраны и воспроизводства лесного богатства страны как совокупность норм права и житейских норм была разрушена. Рынок отбросил людей, инфраструктуру лет на 20 назад, а природу — на 40-60, или уничтожил навсегда…

Если институт лесоохраны практически распущен, а его техника устарела или распродана, если люди на местах об этом не предупреждены или не знают вообще, то и никаких приготовлений к предсказанной учеными катастрофе быть не могло» [309].

Главный признак государства, важный инструмент регулирования — легитимное насилие. Здесь ИНСОР следует по пути Е.Т. Гайдара и А.Н. Яковлева. Доклад так излагает «желаемое завтра»: «Реформа правоохранительной системы стала одним из главных модернизационных проектов, в ходе реализации которого коренным образом сменился подход к организации внутренней безопасности в государстве — от полицейско-репрессивного к защите граждан и законных проявлений свободы.

Главное полицейское ведомство страны — Министерство внутренних дел — ликвидировано… Исчезла «полицейская вертикаль», совмещавшая борьбу с преступностью с поддержанием общественного порядка. Региональные полицейские службы подчинены только органам власти данного субъекта РФ. Функции охраны правопорядка адекватно децентрализованы и выполняются несколькими ведомствами и службами. Низовое звено — муниципальная милиция — управляется органами местного самоуправления.

Функции давно ликвидированного ГИБДД разделены между региональной полицией (на дорогах вне населенных пунктов), муниципальной милицией и гражданской службой дорожного движения. Федеральная служба безопасности упразднена».

Неужели экономисты и члены Общественной палаты не знают, какова в России ситуация с преступностью и преступным насилием? Не верится.