Доктрина деиндустриализации и приватизация промышленности

Уже в конце 1980-х гг. стали ходить идеи деиндустриализации. Интенсивно дискредитировалась советская индустриализация и промышленность, которая якобы «работала на себя» — производила огромную массу ненужных стали, тракторов, удобрений. Футурологи обещали, что после ликвидации СССР произойдет модернизация России посредством прыжка в постиндустриальное общество без восстановления промышленности.

Идеологами беспрецедентной в истории программы деиндустриализации России были видные деятели науки, академики. Академик РАН Н.П. Шмелев в важной статье ставил такие задачи: «Наиболее важная экономическая проблема России — необходимость избавления от значительной части промышленного потенциала, которая, как оказалось, либо вообще не нужна стране, либо нежизнеспособна в нормальных, то есть конкурентных, условиях. Большинство экспертов сходятся во мнении, что речь идет о необходимости закрытия или радикальной модернизации от 1/3 до 2/3 промышленных мощностей» [112].

Деиндустриализация — социальное явление, которого не переживала ни одна индустриальная страна в истории. Такое отношение к отечественной промышленности, к национальному достоянию России, как уже говорилось, поразило специалистов во всем мире (см. [76]).55

Ужасное несчастье — увидеть своими глазами брошенный завод (один из ведущих в мире), огромные цеха, по которым гуляет ветер, покрытые пылью станки, из которых выломаны блоки программного управления, и стаи бродячих собак. Тот факт, что образованные люди, обществоведы и гуманитарии, отнеслись к деиндустриализации равнодушно, говорит о том, что их сообщество переживало тяжелую духовную травму, было контужено. Ведь это небывалая в мировой истории программа, которая должна была внушать ужас!

Это отношение к промышленности вытекало из базовой доктрины реформы, смысл которой состоял в преобразовании народного хозяйства России в периферийную экономику западного капитализма («вернуться в лоно цивилизации»). Всем было очевидно, что принятие для России правил «рыночной экономики» вовсе не означает включение ее в ядро мировой капиталистической системы (метрополию). Само упование на иностранные инвестиции и кредиты говорит о том, что реформа проектировала будущее России как страны периферийного капитализма.

Призывая переползти в капитализм, наша элита обществоведов как будто забыла тот факт, что западный капитализм первым делом деиндустриализует периферию и даже уничтожает в ней структуры автохтонного капитализма. Об этом писал Маркс, а потом детально историки экономики развивающихся стран. Почему еще в ХVIII в. Китай был первой экономической державой и в 1750 г. производил 32,8 % мировой промышленной продукции, а к концу XIX в. оказался без промышленности? Почему Индия «в конце XVIII в. производила столько же стали, сколько вся Европа, и британские инженеры в 1820 г. изучали более передовые методы индийских сталелитейных заводов» [100, с. 52], а уже к середине XIX в. тяжелая промышленность Индии была ликвидирована?

В 1750 г. Индия производила 25 % мировой промышленной продукции — больше, чем вся Европа (доля Англии составляла 1,9 %). А к 1900 г. доля Индии уменьшилась до 1,7 %. И дело не в том, что резко выросло производство на Западе. В самой Индии за это время производство промышленной продукции на душу населения сократилось в 7 раз — вот в чем дело! Колонизация и насильственное раскрытие индийского рынка привели к быстрой деиндустриализации Индии. Абсолютное сокращение промышленного производства в Индии произошло скачкообразно — в 2 раза с 1830 по 1860 г. [286, с. 148-149].

Очевидно, что деиндустриализация России неизбежно вела к раскрытию и сдаче конкурентам рынка товаров отечественного производства — и внутреннего, и внешнего. Никакими конъюнктурными выгодами заменить российское производство массовым импортом не может компенсировать такого удара по народному хозяйству в целом. В США принято как догма: «Важные вещи делайте сами». В России, напротив, почти ликвидировали машиностроение, микроэлектронику и фармацевтику. А главное — науку! Можно предположить, что нынешние санкции Запада и Японии — это лишь сигнальный жест.

Когда набрала обороты реформа в России, один из ведущих исследователей глобальной экономики И. Валлерстайн писал специально для российского журнала: «Капитализм только и возможен как надгосударственная система, в которой существует более плотное „ядро“ и обращающиеся вокруг него периферии и полупериферии» [287].

Подчеркнем, что все это наши маститые экономисты и историки знали и знают.

Деиндустриализация — это ликвидация рабочего класса, едва ли не важнейший результат реформы, который будет иметь для России долгосрочные тяжелые последствия. Организованный, образованный и мотивированный промышленный рабочий — главное национальное богатство индустриальной страны. Сформировать его стоит большого труда и творчества, а восстановить очень трудно.

Какую часть населения России деиндустриализация затронула непосредственно? В 1985 г. в РСФСР было 46,7 млн рабочих. В 2005 г. в промышленности, строительстве, транспорте и связи было 25 млн занятых. Можно приблизительно считать, что за вычетом ИТР и управленцев осталось примерно 16 млн рабочих. Россия утратила две трети своего рабочего класса. Число промышленных рабочих за годы реформы сократилось с 18,9 до 8,8 млн. Сокращение этого числа продолжается в том же темпе, а молодая смена готовится в ничтожных масштабах.

Вспомним забастовки шахтеров 1989-1991 гг. в СССР, которые были использованы как таран против советской системы. Экономисты знали, что шахтеры должны были едва ли не сильнее всех пострадать при переходе от советской системы к «рыночной», потому что почти вся угольная промышленность процветала лишь как часть целостного советского хозяйства на плановой основе — рынок сделал бы шахты нерентабельными. Т. Авалиани, бывший в тот момент председателем стачкома Кузбасса, рассказывает, как экономисты из СО АН СССР срывали соглашение, достигнутое между комиссией Верховного Совета СССР и забастовщиками. Шахтеры требовали прибавки к зарплате в виде коэффициента и удовлетворялись его величиной 1,3. Это и было первым пунктом соглашения о прекращении забастовки.

Т. Авалиани пишет: «Постоянный коэффициент должен был быть согласован сторонами на основании разработок Сибирского отделения Академии наук СССР до 1 октября 1989 года и введен Советом министров СССР с 01.01.90… Еще днем, рассматривая пункты соглашения, мы столкнулись с тем, что во многих случаях нет расчетов, а пункты об экономической самостоятельности и региональном хозрасчете вообще носят декларативный характер… Догадываясь, откуда дует ветер, я попросил первого секретаря обкома КПСС А.Г. Мельникова вызвать к утру д.э.н. Фридмана Юрия Абрамовича и его шефа Гранберга Александра Григорьевича — директора института экономики СО АН СССР из Новосибирска — с обоснованиями данных прожектов, по которым они выступали в областной прессе с трескучими статьями уже более года. Оба явились утром 18 июля, но на мою просьбу дать текст, что они предлагают для включения в правительственные документы, дружно ответили, что у них ничего нет… Вдруг появилось предложение — поясной коэффициент шахтерам поднять с 1,25 до 1,6! Все разом заговорили, а автора нет! Но коэффициент 1,6 был ранее проработан СО АН СССР и, видимо, подкинут моим товарищам А. Гранбергом. Вдруг кто-то подкинул предложение записать в протокол «предоставить экономическую свободу всем цехам и участкам заводов и шахт». И опять пошла буза» [288].

Каков был ход мысли ведущих экономистов, когда они редактировали требование «предоставления шахтам полной экономической самостоятельности» — при том, что по рыночной цене уголь большинства шахт никто бы не купил? Ну хоть бы сейчас экономисты из Сибирского отделения АН СССР изложили, для урока молодежи, тогдашнюю логику своих рассуждений. В тех требованиях была выражена «твердая убежденность в необходимости смены государственного руководства, а может быть, и всей общественно-политической системы». И каков же был образ той системы, которую они рекомендовали шахтерам? Не было никакого внятного образа, кроме магического заклинания «рынок».

Надо сказать также, что развал промышленности в России сильно ударил по смежным отраслям в постсоветских республиках. Так, текстильная промышленность «ввела» многие республики в пространство индустриального развития. Три закавказские республики СССР имели крупное производство хлопчатобумажных тканей — в 1987 г. Азербайджан, Армения и Грузия произвели вместе 288,5 млн м2 таких тканей. Это производство обеспечивало работой большое число людей, удовлетворяло массовый спрос и давало существенный вклад в бюджет. Развал СССР и реформа мгновенно парализовали, а затем и ликвидировали эту отрасль промышленности в Закавказье. Люди остались без работы, а рынок был занят иностранными фирмами. То же самое произошло с обувной промышленностью и целым рядом отраслей машиностроения. Подобные реформы не имеют прецедентов в истории. Для ряда республик речь идет о производстве, от которого зависела жизнь целых областей.

Промышленность — это грандиозное творение культуры, продукт творчества и огромных усилий десятка поколений. Казалось бы, интеллектуалы должны это творение ценить, беречь и лелеять, рекомендовать осторожные подходы к реформированию, а уж тем более замене несущих конструкций. Аутистической утопией «постиндустриализации», которая якобы позволит человечеству обходиться без материального производства, до сих пор увлечены влиятельные деятели науки и политики.

Вместо производства на первом плане должен был господствовать рынок — механизм распределения. Потом пришла мода на «информационные услуги». «Реальная экономика» была представлена как нечто презренное. За 1991-1994 гг. промышленное производство в России сократилось более чем в два раза. Директор Аналитического центра Администрации Президента РФ по социально-экономической политике П.С. Филиппов 4 января 1994 г. дает большое интервью.

Его спрашивают, какова причина этого кризиса. Он отвечает: «В нашей экономике узкое место — это торговля: у нас в три раза меньше торговых площадей, чем, например, в Японии. Хотите хорошо жить — займитесь торговлей. Это общественно полезная деятельность. И так будет до тех пор, пока будет существовать дефицит торговых площадей, а, еще вернее, мы испытываем дефицит коммерсантов» [289, с. 35-36].

В России работает большое число экономистов, статистиков, социологов. Почему они так равнодушно отнеслись к доктрине деиндустриализации? Даже если все они критически относились к советской промышленности, эта доктрина не могла не вызвать сомнений — было очевидно, что она чревата катастрофой. Почему эти экономисты хотя бы из интеллектуального интереса не подвергли эту доктрину проверке, пусть грубой, упрощенной? Каков диагноз этой культурной болезни? Как она возникала и как излечивалась в разные времена у разных народов — вот сейчас главный вопрос нашей национальной повестки дня.

В 1992-1993 гг. была проведена массовая приватизация промышленных предприятий России. До этого они находились в общенародной собственности, распорядителем которой было государство.

Эта приватизация является самой крупной в истории человечества акцией по экспроприации — насильственному изъятию собственности у одного социального субъекта (нации) и передаче ее небольшому меньшинству. При этом общественного диалога не было, власть не спрашивала согласия собственника на приватизацию. Эта приватизация стала небывалым в истории случаем теневого соглашения между бюрократией и преступным миром. Две эти социальные группы поделили между собой промышленность России.

Выше уже рассказывалось, как, заплатив за «Уралмаш» 1 млн долл., Каха Бендукидзе получил в 1995 г. 30 млн долл. чистой прибыли [290].

По своим масштабам и последствиям эта приватизация не идет ни в какое сравнение с другой экспроприацией — национализацией промышленности в 1918 г. Тогда большая часть промышленного капитала в России принадлежала иностранным фирмам, много крупных заводов были казенными. Национализация коснулась очень небольшой части буржуазии, которая была в России довольно немногочисленной. Национализация 1918 г. началась как «стихийная», снизу (это не входило в планы советского правительства, но пришлось).

В 1990-е гг. небольшой группе была передана огромная промышленность, которая изначально была практически вся построена как единая государственная система. Это был производственный организм совершенно нового типа, не известного ни на Западе, ни в старой России. Он представлял собой важное основание российской цивилизации индустриальной эпохи ХХ в. — в формах СССР.

Надо подчеркнуть, что приватизации подверглись не те предприятия, которые были национализированы в 1918-1920 гг. То, что сохранилось после 7 лет войны (1914-1921 гг.) и было национализировано, составляло около трети промышленного потенциала 1913 г., который и сам производил 0,5 % от объема производства промышленности СССР 1990 г. После 1991 г. была приватизирована промышленность, полностью созданная советским народом — в основном поколениями, родившимися после 1920 г. Большого числа отраслей просто не существовало в 1913 г. Об этом идеологи приватизации умолчали, а многие под идеологическим давлением это как будто забыли.

В экономическом, технологическом и социальном отношениях расчленение этой системы означало катастрофу, размеров и окончательных результатов которой мы и сейчас еще не можем полностью осознать. Приватизация была «механизмом», посредством которого были реализованы программы и деиндустриализации, и деклассирования промышленных рабочих. Система пока что сохраняет, в искалеченном виде, многие свои черты. Но уже сейчас зафиксировано в мировой науке: в России приватизация привела к небывалому в истории по своей продолжительности и глубине экономическому кризису, которого не может удовлетворительно объяснить теория. Получив промышленность на полном ходу с годовым запасом сырья и компонентов, частные предприниматели сразу вдвое обрушили объем производства, распродали большую часть оборудования и запасов материалов (нередко ценнейших).

Проект приватизации промышленности разрабатывали и пропагандировали несколько групп ведущих обществоведов. Никакие замечания и предупреждения о негативных последствиях не принимались к сведению. Их аргументом было, что государство как организатор промышленности менее эффективно, чем частный капитал. Это ошибка или подлог. Нигде в мире частный собственник не является более эффективным, чем государство. Эффективность частного предпринимателя и государства несоизмеримы, поскольку у них разные цели и они оцениваются по разным критериям. У частника критерий эффективности — прибыль, а у государства — жизнеспособность целого (страны).56

Важная методологическая ошибка (или подлог) разработчиков доктрины приватизации состоит в применении ложных понятий. Приватизация — лишь малая часть в процессе изменения отношений собственности, она — лишь наделение некоего лица частной собственностью на предприятие. Но откуда взялось это предприятие? Оно было собственностью народа (нации), а государство было управляющим этим имуществом. Прежде чем государство могло этот завод кому-то отдать, оно должно было сначала осуществить его денационализацию. То есть оформить передачу завода от хозяина посреднику в сделке. Таким посредником, а вовсе не хозяином, был Комитет, неверно названный Комитетом по госсобственности.

Известно, что главным и самым трудным этапом всего процесса является именно денационализация, ибо она означает изъятие собственности у ее владельца. Тут начинается торг, определяются компенсация и формы выплаты. При этом изъятие собственности вовсе не сводится к экономическим отношениям (так же, как грабеж в переулке не означает для жертвы просто утраты пальто). Однако и в российских законах о приватизации, и в прессе проблема изъятия собственности замалчивалась абсолютно. Слово «денационализация» не встречается ни разу, оно было заменено специально придуманным словом из новояза — разгосударствление.

Одним этим было блокировано освоение и госаппаратом, и обществом большого мирового массива знания по проблеме приватизации. Ложное понятие искажает представление о реальности. Результат: частная собственность на промышленные предприятия не обрела легитимности, она воспринята населением как грабительская акция. Это нанесло и наносит колоссальный ущерб экономике (в частности, побуждает новых собственников продавать основные фонды, часто за бесценок, и любыми способами переводить выручку за рубеж).

В большом Всероссийском исследовании отношения населения к приватизации (май 2006 г.) сказано: «Самым существенным моментом в экономических, а стало быть, и в социальных, преобразованиях в России в последние пятнадцать лет явилось кардинальное изменение роли частной собственности в жизнедеятельности российского социума. Именно ее утверждение в качестве базовой формы собственности означало переход от одной общественно-экономической формации (так называемый «развитый социализм») к другой (олигархический капитализм)… Очевидно, что главным инструментом [реформаторов] и в 1990-е годы, и в настоящее время является приватизация. Именно на ее основе была осуществлена небольшой группой номенклатурных чиновников экспроприация собственности государства и денежных средств населения.

Главным итогом приватизации, по мнению опрошенных, стало изменение общественного строя в России — не стало ни свободного, классического капитализма (только 3 % идентифицировали подобным образом общественно-государственное устройство страны), ни социально ориентированного рыночного строя (5 %), ни „народного капитализма“ (2 %). Тот общественный строй, который сложился в России, большинство респондентов определяет как олигархический капитализм (41 %) и „криминальный капитализм“ (29 %), который не защищает интересов простых людей, а проводимая государством политика не отвечает интересам большинства населения страны (так считают 67 % респондентов)» [188].

Приватизация создала непримиримые противоречия между новыми собственниками предприятий и большинством населения, возник глубокий раскол общества. Уже в 1994 г. вывод исследования был таков: «Нами по состоянию на 1994 год было показано, что по структуре ценностных ориентаций население России наиболее точно соответствовало социальной группе рабочих, униженных и оскорбленных проведенной в стране грабительской приватизацией» [292].

Серия опросов показала: воспринимают приватизацию как грабеж 75 % взрослых граждан. Режим Ельцина оскорбил нацию. Промышленность России — не просто богатство нации. Это жертва нескольких поколений на алтарь будущего: заводы были созданы и защищены потом и кровью.

Вот недавняя (2012 г.) оценка реформы 1990-x гг.: «На общественное настроение, возникшее после 1990-х, оказали решающее влияние даже не материальные потери, как бы они ни были велики, а обман… Ограбление со временем может забыться, но публичное унижение — глубокий психологический шрам, который постоянно напоминает о себе. Как писал в этой связи М. Вебер, „нация простит ущемление ее интересов, но не простит оскорбление ее достоинства“. Проведенное в мае 2011 г. исследование по общероссийской репрезентативной выборке ИС РАН под руководством М. Горшкова показало: доля россиян, которые считают, что реформы были проведены во благо страны, по-прежнему исключительно мала — всего 6 %» [251].

 

 

Утопия постиндустриализма

Доводы в пользу деиндустриализации и приватизации промышленности сводились к тому, что после ликвидации плановой экономики и социального строя СССР Россия войдет в клуб «постиндустриальных стран». В этом убеждали видные обществоведы и близкие к ним публицисты. Академик Н.П. Шмелев сократил срок ликвидации промышленности до 20 лет. В важной статье 1995 г. он так трактует экономические перспективы России: «Если, по существующим оценкам, через 20 лет в наиболее развитой части мира в чисто материальном производстве будет занято не более 5 % трудоспособного населения (2-3 % в традиционной промышленности и 1-1,5 % в сельском хозяйстве) — значит, это и наша перспектива» [112]. Как могли российские обществоведы принять эти утверждения и их логику?!

Удивляет такой факт: российские обществоведы как будто не знали, что уже в 1980-е гг. в ходе дискуссий о постиндустриализме западные философы, экономисты и социологи пришли к выводу, что «постиндустриальное общество» нельзя считать новой формацией, что этот социально-экономический уклад существует лишь в лоне индустриальной системы и может рассматриваться как гипериндустриализм. А. Турен специально подчеркивал неразрывность связей постиндустриального общества с индустриальным обществом Нового времени: «Никто из даже наиболее горячих приверженцев понятия постиндустриального общества не отрицает, что оно может быть рассмотрено, хотя бы частично, как гипериндустриальное общество» [293, с. 412].

Более того, именно благодаря ускоренному развитию отечественной промышленности страны Запада могли территориально (!) переместить ее трудоемкую часть в зарубежные предприятия или отделения своих транснациональных корпораций. Но и там производство, использующее дешевую рабочую силу, остается частью той же самой отечественной промышленности.

Вот пример. В 1980-е гг., еще до создания промышленной системы США-Китай, предприятия США стали переводить свои сборочные цеха в специальную зону на севере Мексики. Там поставили особые заводы (maquiladoras), которые платят Мексике бартером, частью готовой продукции. Зарплата на этих заводах была в 11 раз меньше, чем в таких же цехах в США. Уже в начале 1990-х гг. на этих заводах производилось 33 % моторов и 75 % других важнейших компонентов автомобилей в США [100, с. 165]. Эту форму промышленной кооперации изучали и российские социологи.

В 2000 г. в Мексике насчитывалось уже около 2 тыс. сборочных заводов, на которых трудилось 1,34 млн рабочих. На эти заводы приходилось свыше половины экспорта страны. Для экономики США эти заводы были не только источником дешевой рабочей силы, но и «кризисонеустойчивыми» предприятиями, которые желательно иметь вне собственных границ. Так, при экономическом спаде в США в 2001 г. в Мексике было закрыто около 500 таких заводов и уволено 250 тыс. работников — без всяких социальных гарантий [294].

Пропагандируя утопию постиндустриализма, видные обществоведы постсоветской России демонтировали весь корпус знания, созданный в СССР при строительстве и применении плановой системы промышленности. Парадокс в том, что они игнорировали тот факт, что постиндустриализм и есть попытка обуздания стихии рынка методами планирования. Д. Белл писал в программной статье: «Национальное планирование возможно в следующих вариантах… Используя экономические матрицы входа-выхода — вроде тех, например, какие предложил В. Леонтьев, — можно выверять различные альтернативы экономической политики, с тем чтобы в точности уяснить воздействие правительственных решений на те или иные секторы экономики. В еще более радикальном варианте, который предложил советский экономист Л. Канторович, речь идет о создании национальной компьютерной системы, которая, регистрируя различные цены и распределение товаров, помогала бы определять отклонения от запланированных экономических целей и выявлять моменты диспропорционального использования ресурсов в различных секторах экономики» [295, с. 339].

Можно ли в научном сообществе делать вид, что эти соображения не стоят внимания?!

В России канонической работой, на которую принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе, стала статья В.Л. Иноземцева «Парадоксы постиндустриальной экономики» [296]. Рассмотрим кратко ее главные тезисы, которые действительно можно назвать парадоксами, но не постиндустриальной экономики, а ее фетишизации.

В.Л. Иноземцев пишет: «Постиндустриальное общество развивается на фундаменте всемерного использования потенциала, заключенного в прогрессе теоретического знания». Это утверждение не подтверждается ни логически, ни исторически. Тезис о примате одного типа знания (теоретического) можно принять как крайнюю абстракцию, но на таком вырожденном фундаменте не может развиваться никакое общество. Тезис просто неверен. Фундамент, на котором стоит постиндустриальное общество (как и любое другое), — сложная и обладающая большим разнообразием система знания. Теоретическое знание в ней является элементом, встроенным в контекст множества других типов знания и умений — в большую когнитивную структуру.

Далее В.Л. Иноземцев пишет: «Если информация, как и любой другой производственный ресурс, может выступать и выступает в качестве объекта собственности (property), и в этом отношении информационная экономика имеет сходство с индустриальной, то знания, в отличие от любого другого производственного ресурса, могут быть и являются лишь объектом владения (possession) и образуют базу для качественно новой хозяйственной системы».

Каким образом знания «образуют базу для качественно новой хозяйственной системы» — разве в «качественно старой хозяйственной системе» не было знаний? А в аграрном натуральном хозяйстве не было не только знаний, но и информации, поскольку она не была «объектом собственности (property)»? К чему вся эта схоластика?

В.Л. Иноземцев выдвигает странный тезис: «Вовлечение в процесс массового материального [индустриального] производства всё нарастающего объема сырьевых ресурсов, энергии и рабочей силы приводило к пропорциональному росту общественного богатства. Сегодня набирает силу иной процесс: использование знаний умножает результаты гораздо более эффективно, чем применение любого другого».

Что это значит? Ведь «вовлечение энергии и рабочей силы» было точно таким же «использованием знаний», как и сегодня. Переход к «вовлечению энергии» ископаемого топлива вместо энергии мускула привело не просто к нелинейному росту общественного богатства, а вызвало индустриальную революцию. Это был такой скачок в использовании знаний, с которым пока что постиндустриальная революция не может сравниться. Неужели создание паровой машины менее значимо в движении знания, чем появление компьютера? Как вообще можно «умножать результаты» только с помощью использования знания, противопоставляя его всем «любым другим» ресурсам? Знание — без сырья, без энергии и без рабочей силы? Как автор представляет это себе в реальности?

Вот тезис уже из сферы социологии: «Переход от индустриального общества к постиндустриальному снижает воздействие на человека обстоятельств, обусловливаемых социальной средой; в то же время особое значение приобретают внутренние силы самой личности… и в этом аспекте постиндустриальная социальная система радикально отличается и от аграрного, и от индустриального обществ».

Эта фантазия апологетов постиндустриализма увяла еще в 80-е гг. Никогда отдельная личность не испытывала столь мощного «давления социальной среды», как в постиндустриальном обществе, которое наконец-то получило средства господства над личностью при помощи средств «дистанционного управления». «Общество спектакля», созданное телевидением и социальной психологией, мозаичная культура, превращающая личность в «человека массы», так усилили давление на человека, что это стало острейшей экзистенциальной проблемой именно при наступлении «третьей волны» цивилизации.

Как пишет З. Бауман, именно постиндустриализм порождает новый тип бытия личности, от наступления которого невозможно укрыться никому: «Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея „общности интересов“ оказывается все более туманной, а в конце концов — даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в „общее дело“, не имеют „естественного адреса“. Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [297].

В.Л. Иноземцев пишет: «Залогом прогресса [постиндустриальной экономики] становится развитие самого человека, а это никогда не принималось во внимание классической экономической теорией… Поэтому с традиционной точки зрения экономика постиндустриального общества представляется экономикой парадоксов». При чем здесь это? Экономическая теория, хоть классическая, хоть постиндустриальная, и не должна заниматься «закономерностями производства личности» — у каждой науки свой предмет.

Что же это за парадоксы, которые имеет в виду В.Л. Иноземцев? Первый таков: «Первая парадоксальная ситуация отражает утрату возможности применять стоимостные показатели для оценки экономики знаний». Этот парадокс — следствие смешения категорий. Знание и раньше не подпадало под действие стоимостных показателей. Система этих показателей, как и любая другая, действует лишь в отношении ограниченной группы параметров. Это никогда не было секретом, а объявляется «парадоксом», якобы выражающим суть всей экономической системы.

Далее В.Л. Иноземцев применяет к постиндустриальной экономике стоимостные показатели, забыв, что только что говорил об их неприменимости: «Удельная стоимость одного мегабайта памяти жесткого компьютерного диска снизилась за последние тринадцать лет более чем в 2 тыс. раз… Традиционные показатели экономического роста не способны зафиксировать достигнутый прогресс адекватным образом, когда технологическое совершенствование благ вызывает не рост цен на новые товары, а их снижение».

Каков тут смысл? Снижение цены товара при технологическом совершенствовании его производства наблюдалось во все времена, от каменного века до постиндустриального общества, тут нет никакого парадокса.

Вот второй парадокс: «Он обнаруживается при сравнении темпов роста производительности труда и динамики технологических достижений. Еще в 80-е гг. было замечено, что производительность в высокотехнологичных отраслях не только существенно ниже, чем в традиционных, но и имеет тенденцию к дальнейшему снижению. В начале 90-х гг. величина добавленной стоимости в расчете на одного работника в электронной промышленности США была в пять раз ниже, чем в нефтепереработке, и в восемь раз ниже, чем в табачном производстве. Это говорит о том, что высокие темпы информационной революции не только обусловливают отсутствие роста цен на высокотехнологичную продукцию, но и требуют все более подготовленных и высокооплачиваемых работников, что снижает показатели фондоотдачи даже при быстром росте стоимости самих производственных фондов».

Здесь все поставлено с ног на голову. Если наукоемкий труд не выражается в стоимостных показателях, зачем его измерять величиной добавленной стоимости? Что значит «производительность в электронной промышленности в восемь раз ниже, чем в табачном производстве»? Ведь это нелепость. Сравниваются несоизмеримые вещи с применением неопределимой меры! Как можно сказать, что высокая зарплата работника сложного труда означает его низкую производительность? Понятие, имеющее узкий служебный смысл, в результате гипостазирования ведет к нелепым выводам, которые почему-то называются «парадоксами».

Третий, главный парадокс В.Л. Иноземцева таков: «Современная постиндустриальная экономика может демонстрировать хозяйственное развитие при постоянном снижении инвестиций… Таким образом, в постиндустриальном обществе экономический рост и инвестиционная активность становятся независимыми и взаимно нейтральными. В этом кроется как принципиальное отличие постиндустриальной экономической системы от индустриальной, так и объяснение того, почему „догоняющее“ развитие является в современных условиях бесперспективным».

Откуда это, где факты? В каком постиндустриальном обществе наблюдается «постоянное снижение инвестиций»? Вот самый простой показатель — «Валовое накопление основного капитала». Он выражает динамику инвестиций в их самом грубом материальном выражении, не как покупку ценных бумаг на мировых биржах, а как вложения в основной капитал конкретной страны. В США этот показатель был равен относительно 1995 г. в 2000 г. 146 %, а в 2005 г. — 161 %. Инвестиции опережают рост ВВП, причем значительно (в США в 2000 г. он составил 122 % относительно 1995 г., а в 2005 г. — 139 %). В Финляндии, примере постиндустриальной экономики, валовое накопление основного капитала в 2000 г. составило 146 % относительно 1995 г., а ВВП — 126 %.

В поддержку своего парадоксального тезиса В.Л. Иноземцев приводит такие доводы: «Известно, что в 90-е гг. доля ВНП, используемая на инвестиционные нужды, составляла в Японии 28,5 %, Южной Корее — 36,6 %, а в континентальном Китае — 42 %. Однако это не предотвратило мощного кризиса, поразившего эти индустриальные государства. Напротив, в 1996 г. в США инвестиции не превышали 18 % ВНП, в Швеции — 14,5 %… Тем не менее невысокий уровень инвестиционной активности в этих странах не является препятствием для быстрого хозяйственного роста».

Как связаны эти числа с выводом? Неужели В.Л. Иноземцев и впрямь считает, что США демонстрируют «быстрый хозяйственный рост», а Китай — низкий? Япония в 80-е гг. поддерживала уровень валовых сбережений, в 2,5 раза более высокий (относительно ВВП), чем в США. Но следует ли из этого, что Япония не развивает постиндустриальную экономику? Нет, не следует, просто приводимые параметры не имеют никакого отношения к теме. Экономики разных стран имеют разные национальные инвестиционные базы. Мировые инвестиции в основной капитал составляли в начале этого века около 6,6 трлн долл. в год, а в США — 1,8 трлн долл. — 27 % от мировых. Вот что важно, а не проценты от ВНП США. В 2001 г. инвестиции в США составили 2,1 трлн долл. — в 5 раз больше, чем в Китае [298], — это прежде всего и должен был сообщить В.Л. Иноземцев.

К тому же величина инвестиций зависит не от объёма ВНП страны, а от мобилизационных способностей финансовой системы извлекать необходимые ресурсы. США, как следует из литературы, придерживаются «стратегии инвестиционного опережения», а нас хотят убедить в том, что там происходит «постоянное снижение инвестиций», и это, мол, признак постиндустриальной экономики. Парадоксы возникают в сознании российских интеллектуалов.

Считать теоретическое знание «основным источником» богатства — наивная утопия, устаревший миф постиндустриализма. Бюро экономического анализа США регулярно публикует данные об «источниках хозяйственного развития». В 2004 г. корпоративная прибыль предприятий на территории США составила 1,037 трлн долл., еще 316,4 млрд поступило от иностранных филиалов и дочерних компаний. Прибыль от производства «постиндустриальных» товаров такова: «компьютеры и продукты электроники» принесли убыток в 4,9 млрд долл., «информация» дала прибыль 43,9 млрд долл. «Основным источником» это никак не назовешь. Рынок «постиндустриальных» товаров очень невелик, и, в общем, в экономическом смысле они убыточны — огромные капиталовложения в их производство приходится списывать.

Ценность постиндустриального производства — вовсе не прибыль, это источник силы, дающий группе постиндустриальных стран возможность занять в мире привилегированное положение и получать от него большие выгоды. Высокоточное оружие позволяет получать от инвестиций в Ближний Восток 7 долл. прибыли на 1 долл. капиталовложений. На эти 7 долл. и прирастает «личное потребление», и извлекаются они из «традиционного» индустриального производства — добычи минералов, производства материальных благ, строительства.