Первоначальное воспитание. Игрушки

 

Игра – занятие детское. «Пока жила, я играла» (dum vixi, lusi), – гласит надгробие пятилетней Геминии Агаты^{385}. Девочке, как и мальчику, уже во младенчестве давали шумные игрушки (чаще металлические, иногда глиняные): трещотки (sistrum) и погремушки (crepitaculum). Обычно это были фигурки с шариками внутри; иногда ими не столько играли, сколько швырялись. Например, свинка с инкрустацией из синего стекла, положенная на гроб маленького мальчика в Сеттекамини на Тибуртинской дороге, сильно повреждена: ясно, что это была его любимая игрушка, которая ему много служила. Другая подобная игрушка найдена на могиле девочки с Номентанской дороги: полый глиняный бюстик женщины с изящной прической, напоминающей императрицу Криспину, на удобной ручке длиной 12 сантиметров.

Братья с сестрами и товарищами играли в шарики, в орехи, в бабки^{386}, разные игры с шашками, большим и малым мячом. Для подростков и даже для взрослых эти игры превращались в нетрудный спорт, позволявший беречь здоровье, не особенно напрягаясь. У мячей было много названий, иногда не вполне ясных для нас: trigon – мяч для игры втроем; pila – мяч для игры руками; paganica – «деревенский мяч»; follis или folliculum – большой мяч, надутый воздухом или набитый легкими перьями (от него происходит французское слово fol, означающее «шут»). Мячом очень любили также жонглировать: на барельефе с надгробного обелиска Септимии Сикки из Эсте покойница ловит мяч поднятой левой рукой, в опущенной правой держит другой мяч, а еще три изображены у нее над головой. Вероятно, это профессиональная жонглерка^{387}.

Главная игрушка девочки – конечно же кукла. Изредка встречаются глиняные и тряпичные (а значит, дешевые) куколки‑младенцы; чаще куклы изображали маленьких женщин. Лучшая из игрушек этого типа – кукла Крепереи Цэифены из слоновой кости, по прическе датируемая 50‑ми годами II в. н. э. У нее подвижные конечности, изящное туловище с анатомическими особенностями взрослой женщины. Ее можно было одевать; кроме того, на ней надето два золотых кольца и, судя по дырочкам в ушах, надевались сережки; к ней прилагалась шкатулка с гребешками и зеркальцами. Мы знаем также, что молодая весталка из Тибура Коссиния, принявшая это звание при Септимии Севере и Юлии Домне, захватила с собой чудесную куколку со всеми необходимыми украшениями^{388}, вместе с которой ее и нашли в могиле близ Тиволи. Играя с куклой, большая девочка готовилась не столько к материнству, сколько к жизни в обществе. Обычно перед замужеством игрушки приносили в жертву домашним богам.

Некая Клавдия Виктория, умершая от роду десяти лет, в душе была, несомненно, мальчиком: в вечность ее провожал солдатик из слоновой кости с руками на шарнирах. Но больше всего любили живые игрушки: собачек, кроликов, ласочек, птичек, реже кошек. Иногда их заменяли игрушечные изображения из глины, а чаще фаянса, более приятного на ощупь. Часто встречаются прелестные надгробные стелы, на которых покойный ребенок играет со своим любимцем.

 

Учеба

 

В семьях традиционного уклада первоначальное образование детей – и мальчиков, и девочек, – проходило под опекой матери, а если ее не было – одной из родственниц почтенного возраста и поведения. Иногда это была старая дева, которых, впрочем, как и вдов, называли vidua – лишенная (мужа), в других случаях – «дражайшая бабушка, нежнейшая воспитательница» (avia carissima educatrix dulcissima)^{389}, как называл внук Осцию Модесту Корнелию Патруину Публиану, светлейшую даму из рода Сципионов (III в. н. э.)^{390}. Нравственное влияние матери или той, кто ее заменяла, часто сохранялось на всю жизнь.

Но не все воспитание, даже маленьких детей, проходило в узком семейном кругу. Оно включало также участие в главных событиях гражданской и религиозной жизни города. «Уму подобает возвышаться благодаря этому зрелищу, а главное – общему переживанию его религиозного значения», – писал Цицерон в 45 г.^{391}, когда Аттик повел маленькую дочку посмотреть на важное событие – первые игры в честь Цезаря (ludi Victoriae Caesaris), на которых жреческие процессии десять дней перемежались с театральными и цирковыми представлениями. Возможно, это был не совсем обычный поступок. Но Цицерон, так или иначе, одобряет решение своего друга понемногу приобщать девочку, которой только что исполнилось шесть лет, к совершению обрядов, хотя в данном случае они служили личному тщеславию диктатора.

Принято было, чтобы в семилетнем возрасте мальчик начинал сопровождать отца при исполнении гражданских обязанностей. Дочь больше сидела дома, учась работе по хозяйству. Даже при Империи она училась прясть шерсть^{392} – это была символическая должность замужней женщины; сам Август наставлял в этом своих дочерей. Нет сомнения, что он сильно виноват в бурных любовных похождениях своей Юлии – хорошенькой, любезной, веселой, живой, образованной, подчас слишком прямодушной и насмешливой, разрывавшейся между двумя образами жизни. Суждения древних о ней противоречивы: Тацит полон сострадания, Сенека не находит достаточно суровых слов. Он приписывает ей вседозволенность (licentia), бесстыдство (impuducitia); любовники вокруг нее ходили табунами (gregatim); она не просто совершала прелюбодеяния (adulterus, adulterium, stuprum), но стала поистине продажной (quaestuaria), ходила в город на ночные оргии (comissatio), была бичом (flagitium) императорской семьи^{393} – словом, Мессалина до Мессалины!

Завоевание Греции внесло большие перемены в привычки и воспитание образованных людей: появились публичные библиотеки, а также образовательные учреждения. Начиная с конца Республики, родители самого разного социального положения охотно посылали детей в школы – иногда смешанные, но девочки проходили только первые ступени. В начальной школе (ludus litterarius) до одиннадцати‑двенадцати лет они учились разбирать буквы по наборным азбукам из дерева, а иногда (лучше) из слоновой кости или даже из печенья, чтобы с аппетитом грызть не только гранит науки. Бывало, что девочки доходили и до грамматической школы (schola), но риторическая школа им была совершенно не нужна. Нам известна семилетняя Юлия Фелициссима^{394}, scholastica из Вьенны в Нарбонской Галлии. В школу их водила специальная рабыня – paedagoga^{395}, – или, как и мальчиков, раб – paedagogus. Бывали даже женщины‑учительницы, как Волузия Тертуллина – грамматистка из Шершеля^{396}, Гермиона из Фаюма (Египет), скончавшаяся двадцати‑двадцати одного года от роду^{397} или, наконец, Евфросина – молодая «любомудрствующая» римлянка^{398}. До подросткового возраста – возраста пробуждения половой стыдливости^{399} – никаких, даже медицинских причин отделять мальчиков от девочек никто не видел. Но печальным отличием от братьев у девочек было то, что у них не было настоящего отрочества: они рано выходили замуж.

В знатных семьях учителей приглашали и на дом; благодаря этому в высшем обществе среди как мужчин, так и женщин вскоре распространился греческий язык. Как правило, частных учителей нанимала мать; между тем в Риме хватало не только чопорных синих чулков, высмеянных сатириками, но и действительно образованных женщин. У Корнелии – знаменитой матери Гракхов – был литературный салон. Изысканность разговора Лелии, ее дочерей Муций и внучек Лициний увековечена Цицероном, который, разумеется, желал таким образом польстить их отцам: Гаю Лелию, Квинту Муцию Сцеволе и Луцию Лицинию Крассу, также славившимся красноречием^{400}. Когда Помпей в 61 г. до н. э. вернулся с Востока, его дочь Помпея вслух прочла отрывок из Гомера, предвещавший некое бедствие – выбор очень неудачный, если он принадлежал девочке, и очень дерзкий, если учителю^{401}. Мы не знаем цифр, на основании которых могли бы вычислить долю таких или почти таких образованных девиц. Девочки более скромного происхождения, умевшие читать и писать, могли иметь настоящее ремесло: быть секретаршами^{402}, счетоводами, повитухами, врачами и т. д.

В высшем среднем классе родители гордились успехами как сыновей, так и дочерей. Об Авите мы знаем из ее надгробной надписи: она умерла в возрасте десяти лет и десяти месяцев. Имя ее латинское, но написано по‑гречески; она изображена сидящей на скамеечке перед пюпитром, со свитком; на коленях у нее таблички для письма; за ней стоит любимый пес и смотрит на нее, задрав морду^{403}. Другая маленькая девочка была «красивой и ученой не по годам»^{404}. Вообще говоря, считалось, что лучше всего, когда дети похожи на взрослых. Что же до будущих мужей, то они, если верить Марциалу, уповали найти жену образованную, но в меру: синие чулки многих пугали.

И вообще, образование девочек из хороших семей было во многом не обязательным, потому что не завершалось занятиями каким‑либо ремеслом, в то время как их братьям непременно надо было научиться говорить на публике. Таким образом, уровень женского образования зависел от традиций семьи (насколько она отдавала предпочтение нравственному воспитанию девочки и ее подготовке к роли матери семейства), от желания семьи приобрести таким образом престиж в обществе, а может быть, даже и ввести свою дочь в мир политики. Те, кто держался древних обычаев (mos maiorum), были в этом смысле очень осторожны, чтобы образованная дочь как‑нибудь не встала на ноги самостоятельно.

 

После учебы

 

Замужние женщины могли продолжать свое воспитание, вкушая удовольствия светской жизни: ходить в театр, на публичные чтения, принимать участие в разговорах за вечерней трапезой (cena). Хороший муж сам развивал свою жену, как видно на знаменитом двойном портрете из Помпей, где Паций Прокул и его жена изображены с инструментами, символизирующими образование. Но чаще супруги стояли не на равной ноге, и мужское отношение к женам часто отдавало снисходительным покровительством. Так, Плиний день за днем лишь пробегал глазами сочинения своей жены Кальпурнии; на супружеских саркофагах II в. н. э. появляется иконографический мотив мужа‑учителя. Женщины могут учиться философии, музыке, танцам, пению – ma non troppo^{405}! Никакие излишества не одобрялись; были даже мужья, не желавшие видеть в женах вовсе никакого образования: отец Сенеки‑философа ничего не позволял своей супруге Гельвии, что не помешало ей стать образцом чисто мужской добродетели, «мужества» (virtus).

И действительно, некоторые женщины становились жертвами беспорядочного образования или «многознайства», вызванного беспорядочным чтением; другие взрослыми брали себе частных учителей, что могло не довести до добра. Ливия, обезумев от горя после смерти сына, решила, что ей нужно учиться философии, и прибегла к услугам грека Арея; неизвестная «госпожа» Никомаха из Герасы, жаждавшая познаний, просила мужа выслать ей «Руководство по гармонии», чтобы не прерывать столь любезных ей занятий по теории музыки во время его отсутствия, и муж поспешил исполнить просьбу. Гален рассказывает об одной женщине, харкавшей кровью, которая из‑за плохо усвоенных познаний в медицине решила, что смерть уже пришла: «Ибо эта женщина слышала разговоры вроде тех, что мы вели между собой сегодня, о людях, страдавших кровохарканьем легочного происхождения из‑за воспаления или сильного кашля. Поскольку же у нее самой ночью случилось небольшое кровохарканье, она тотчас послала за мной и заявила, что сделает все, что мне будет угодно. Незадолго до этого случая она также слышала, будто тем, кому срочно и энергично не помогут, пока не началось изъязвление, уже ничто не поможет и что харкавшие кровью чаще всего от этого и умирали»^{406}.

 

Поэтессы и писательницы

 

Лет тридцать тому назад получил распространение модный миф о существовании женской римской литературы, пропавшей по вине злонамеренных мужиков. От нее действительно немногое сохранилось, но явно потому, что немного было и написано.

Конечно, были какие‑то женщины‑поэты, по крайней мере – стихи, писавшиеся женщинами. Если верить элегическим поэтам, их подруги делили их занятия, но само существование этих подруг недостоверно. Кроме них можно назвать несколько имен: в республиканскую эпоху Семпрония, о которой неодобрительно говорит Саллюстий, и Клодия, супруга Метелла, заклейменная Цицероном; в Августову эру Корнифиция, Сульпиция и Перилла^{407}, не говоря еще о некоей весталке, имя которой до нас не дошло^{408}; в I в. н. э. Каленова Сульпиция; во II в. Юлия Бальбилла^{409} и Теренция^{410}. Масштаб их деятельности неодинаков; об одних мы только знаем, что они писали, от других кое‑что осталось. Так или иначе, никто из них литературой не зарабатывал.

Чтобы понять, в чем дело, надо объяснить, как распространялись в Риме литературные произведения. Автор никогда не работал в одиночку, но всегда входил в какой‑нибудь литературный кружок или компанию. Вначале он показывал свой труд близкому другу, который становился его первым критиком, потом читал всему кружку, если оставался им доволен – распространял шире. Тогда произведение начинало переписываться другими лицами, ходить по рукам, иногда хранилось в библиотеке, но все же не публиковалось в современном смысле слова. По‑видимому, женщины не могли попасть в такие кружки, и, наверное, не случайно, что единственная женщина, про которую мы можем говорить о творчестве, – элегическая поэтесса Сульпиция. Дело в том, что эта молодая незамужняя знатная женщина была племянницей Марка Валерия Мессалы Корвина, который сам любил поэзию и был покровителем поэтического кружка. Поэтому она тоже могла воспользоваться этим способом распространения своих стихов, и, конечно, именно это, а не их эротическая откровенность, позволило Сульпиции остаться в памяти потомства. Ведь она дерзнула нарушить молчание, составлявшее часть женского долга «стыдливости», гласно объявила, что репутация добропорядочной девушки из хорошей семьи не интересует ее, говорила громко и внятно – все это могло только раздражать.

Терпимо относились в те времена только к высокопоставленным дамам, которые лишь отчасти вышли за рамки своей социальной роли: они писали, не отказываясь от правил, позволявших сохранить хорошую репутацию. Даже другая Сульпиция – Каленова, – хотя и писала о любви, но только супружеской! От всех этих необычайных женщин до нас дошли почти исключительно имена.

Агриппина Младшая, мать Нерона, – единственная женщина, о которой известно, что она написала и опубликовала мемуары (commentarii) о самой себе и о своей семье, идя по стопам Августа, Тиберия и Клавдия. Этот литературный жанр обычно использовали мужчины, делавшие политическую карьеру и желавшие продвинуться дальше: они якобы день за днем вели записи о своих делах. Нет никаких причин думать, как полагают иные, что записки Агриппины были скандальной хроникой жизни двора и императорской фамилии, видеть в них источник всех скабрезных анекдотов в последующих историях: вероятно, Агриппина желала поднять себе цену, показав свою роль по отношению к Нерону и в управлении государством. Во всяком случае, Тацит и Плиний Старший читали этот текст.