Кастро не успел моргнуть глазом

 

Пока Шерман Кент и другие специальные представители президента паковали свои чемоданы, отправляясь в Париж, Оттаву и Лондон, Хрущев решил больше не ожидать ответа Кастро. 16 ноября Президиум санкционировал устное обещание Хрущева президенту США. Новое предложение администрации Кеннеди, отменяющее необходимость давить на кубинцев для получения их согласия на инспекцию на месте, устраняло последнее препятствие для Хрущева. Как он и предупреждал Микояна, «у американцев имеется стратегическое и географическое превосходство», и если Вашингтон тем не менее выступает с разумными предложениями, Хрущев считал глупым отказываться от них^{83}. Более того, отношение Кастро к Микояну и упрямое нежелание кубинского лидера отменить приказ сбивать американские самолеты не давали основания Хрущеву считать, что ответ от Кастро поступит в ближайшее время^{84}. Прождав еще три дня, Хрущев распорядился послать сообщение в Вашингтон.

«Сообщаю вам, – писал Хрущев Кеннеди, – что мы намерены вывезти (ИЛ‑28) в течение месячного срока… а может быть даже раньше, так как срок вывода этих самолетов для нас не имеет принципиального значения»^{85}. Хрущев ожидал от Кеннеди немедленного снятия блокады. «Я считаю, что мой ответ дает вам неплохой материал для заявления на пресс‑конференции».

Микоян в Гаване не имел ни малейшего представления о решении Президиума, входя 19 ноября в 5 часов вечера (1 час ночи 20 ноября по московскому времени) в президентский дворец для встречи с Кастро, Че Геварой, Освальдо Дортикосом, Карлосом Рафаэлем Родригесом и Эмилио Арагонесом. Рауля Кастро в Гаване не было^{86}.

Фидель Кастро официально еще не уведомил Москву о своем согласии расстаться с ИЛ‑28, но он уже готов был сделать это. Зная, что Джон Кеннеди планирует произнести какую‑то речь по кубинскому вопросу на следующий день, Кастро не хотел вновь стать причиной второй, более серьезной фазы кризиса. Кастро опасался, как он сказал Микояну, что американский президент на пресс‑конференции возьмет высокомерный и оскорбительный тон в отношении Кубы, попытаясь «сделать из нас грязную тряпку». А это серьезно скажется на моральном климате в кубинской армии и в обществе в целом. До пресс‑конференции президента Кастро хотел обратиться к кубинскому народу, чтобы предотвратить новый кризис^{87}.

Примерно через 2 часа, в 7.30 вечера, кубинцы попросили Микояна и его команду покинуть зал с тем, чтобы через час, обсудив ситуацию, представить советскому руководству свое решение. Микоян покинул дворец в полной уверенности, как он сообщил Хрущеву в перерыве заседания, что «все идет хорошо». Однако обеспокоенный тем, что не сможет представить Хрущеву информацию о положительном решении Кастро по поводу ИЛ‑28 (дабы Хрущев мог вовремя уведомить об этом президента), Микоян телеграфировал Хрущеву, что необходимо дать знать Кеннеди, что «в данный момент высокомерные высказывания американских деятелей и прессы в отношении Кубы только затруднят завершение переговоров между Хрущевым и Кеннеди».

Кубинцы сообщили Микояну, что намерены направить У Тану письмо Кастро. Таким путем кубинский лидер решил уведомить мир о своем согласии устранить ИЛ‑28 с Кубы^{88}. 469 20 ноября посол Добрынин передал послание Хрущева президенту. Администрация Кеннеди получила то чего и ожидала «Как нам разрешить проблему таким образом, чтобы мы и вы могли порадовать человечество полным завершением кубинского кризиса?» – спрашивал Хрущев. Президент решил, что ответом на этот вопрос и станет содержание его заявления на вечерней пресс‑конференции. Он сообщит об уступках со стороны СССР и своем решении о снятии блокады. Чтобы подтвердить намерения Кеннеди, Ллоуэлин Томпсон позвонил Анатолию Добрынину и просил сообщить Хрущеву, что президент приказал снизить уровень боевой готовности вооруженных сил^{89}.

В 6 часов вечера Кеннеди заявил, что СССР готов в течение месяца убрать ИЛ‑28 с Кубы В ответ США снимут блокаду, и 63 корабля, задействованные в данной операции, вернутся в порты приписки Признав отсутствие прогресса на переговорах об инспекции на местах, Кеннеди заявил, что впредь до решения этого вопроса разведывательные полеты над Кубой не прекратятся Кеннеди не сказал аудитории, что на обозримое будущее он приказал отменить полеты на малых высотах, которые так бесили Кастро, и оставить лишь один полет У‑2 в день. Позже Пентагон объявил, что отпускаются домой 14 200 летчиков‑резервистов, призванных во время кризиса^{90}.

Действия Кеннеди обрадовали Москву. «Еще одно последнее сказание, и летопись окончена моя», – с видимым облегчением писал Хрущев Микояну через день после снятия блокады. «Возможно, это последнее или предпоследнее послание тебе, – добавил он, – у нас складывается впечатление, что американцы, видимо, действительно хотят ликвидировать напряжение. Если бы они хотели другого, то они возможности к этому имели. Видимо, Кеннеди сам не занимает крайней позиции»^{91}.

 

Месть Кастро

 

В словах Хрущева сквозило торжество. Однако настроение в Гаване было совсем иным. На следующий день после снятия блокады Кастро сказал Микояну: «Мы не должны уступать, нас не устраивают только те гарантии, которые изложены в послании Кеннеди. Мы не можем принять инспекционные группы наблюдателей в ответ на эти обещания. Мы не должны делать новых уступок ради оформления обязательств в ООН»^{92}.

Кубинское руководство было сильно обеспокоено свертыванием советского оборонительного зонта. Гавана лучше Москвы осознавала, насколько велико желание президента и его помощников разделаться с Кастро 5 ноября Микоян заверял кубинцев, что Москва не согласится убрать ИЛ‑28^{93}. Но через две недели согласились. Кубинцы знали, что Вашингтон хочет, чтобы все советские войска покинули Кубу. Вероятно, Москва согласится и с этим.

Поскольку кубинцы стояли перед лицом возможного отвода войск Плиева с Кубы, особое значение приобретало тактическое ядерное оружие, которое Москва в срочном порядке перебросила в сентябре на Кубу. Похоже, кризис изменил мысли кубинского руководства по поводу роли ядерного оружия в обороне острова. Первоначально кубинцы были безразличны в отношении размещения советского ядерного оружия на своей земле. Одно дело иметь ядерные гарантии из Москвы, которых Кастро добился в 1960 году, и совсем другое иметь советские ракеты под контролем Кремля у себя под боком. Но кризис продемонстрировал, что Вашингтон боится ядерного оружия. Если у Кубы будет несколько единиц ядерного оружия, то сохранится шанс, что она сама сможет его использовать против США.

Чтобы убедить представителя своей страны в ООН, что сделка Хрущева‑Кеннеди по ракетам Р‑12 и Р‑14 не затронет безопасность Кубы, министр иностранных дел Кубы Рауль Рао проинформировал нового кубинского представителя в ООН Карлоса Лечугу 20 ноября «что у нас есть тактическое атомное оружие, которое нужно сохранить». В Москву об этом сообщили ее источники в Гаване^{94}.

Когда в Кремле узнали, что кубинцы обсуждают друг с другом вопрос о сохранении тактического оружия, там буквально началась паника. Если американцы перехватят сообщения кубинцев об остающихся ядерных боеголовках, все договоренности по урегулированию кубинского кризиса рухнут. За четыре дня до пресс‑конференции брата, 20 ноября, Роберт Кеннеди заявил Добрынину, что «по их данным не все боеголовки вывезены с Кубы». Кеннеди был прав, но Добрынин ничего не знал об этом и, следуя инструкциям, отрицал наличие боеголовок на острове^{95}.

Фактически, начиная с 20 ноября, только боеголовки с Р‑12 и Р‑14 вернулись в СССР, а тактические боеголовки и шесть атомных бомб оставались на Кубе. 30 ноября министр обороны Малиновский приказал Плиеву погрузить все головки МБР на «Александровск», где уже находились ядерные заряды для ракет Р‑14 большого радиуса действия, которые на Кубу не поставлялись. До отправки судна Плиев запросил инструкции, что делать с оставшейся сотней тактических ядерных боеголовок. В ответ советский министр обороны рекомендовал Плиеву организовать обучение кубинского персонала управлению ракетами «Луна», крылатыми ракетами и ИЛ‑28. Малиновский хотел сохранить на острове тактическое ядерное оружие. 5 ноября «Александровск» покинул порт, и Малиновский телеграфировал Плиеву, что все тактические заряды остаются^{96}.

Микоян договорился встретиться с Фиделем Кастро 22 ноября. «Вывезено ли тактическое оружие или нет?» – спросил Кастро. Он слышал заявление Кеннеди 20 ноября, что «все ядерное оружие убирается с Кубы». Однако он хочет быть уверенным, что американский президент чего‑то не знает. Микояну пришлось самому дать ответ. В своих посланиях Хрущев ничего не писал по поводу тактического оружия, но от Алексеева и Плиева он знал, что Президиум намерен оставить его на острове. Помня о недавнем кубинском безрассудстве, Микоян сомневался в целесообразности того, что кубинцы рассчитывали на сохранение тактического ядерного оружия. «Оно находится еще на Кубе, – сказал он, – но не будет передано кубинцам, а будет вывезено». Микоян пояснил разочарованному Кастро: «У нас есть закон, запрещающий передавать в другие руки любое атомное оружие, включая тактическое. Однако, – добавил он, – атомное оружие, находящееся в наших руках, мы применим в случае войны для защиты всего лагеря социализма»^{97}.

Кастро не хотел его терять. «Нельзя ли, – спросил он, – оставить атомное оружие на Кубе в советских руках без передачи кубинцам?»^{98} Микоян кратко ответил, что на вторую часть вопроса Кастро получит негативный ответ. «Американцы, – сказал он, – не знают, что здесь есть тактическое атомное оружие, и мы вывозим его не по требованию, а по своей воле». Микоян ушел с заседания, убежденный в том, что кубинцы примирились с потерей последних советских боеголовок^{99}.

Москва одобрила переговоры Микояна с Кастро по вопросу тактического оружия. Разрешение проблемы с самолетами ИЛ‑28 и снятие американской блокады, казалось, уменьшили необходимость наличия ядерного оружия на Кубе. И действительно, 20 ноября Малиновский приказал Плиеву паковать тактические ракеты^{100}. Если и были какие‑либо сомнения в разумности этого шага, то они развеялись 22 ноября. Узнав от Микояна о маневрах кубинского министра иностранных дел, Кремль принял твердое решение убрать с Кубы все ядерное оружие до последнего. «Ваши соображения насчет ответа кубинским друзьям признаны правильными», – поддержал Хрущев Микояна. Кремль просил его принять все возможные меры против утечки информации о советском тактическом оружии. Президиум повторил первоначальные инструкции в отношении размещения ядерного оружия на Кубе. «Оружие – наше, находится в наших руках, мы его никому не передавали и не намерены передавать». Наконец кубинцам следует сказать, как было сказано американцам, что все ядерное оружие с Кубы увезено.

Кремль проинструктировал Микояна, как заставить министра иностранных дел Кубы пересмотреть свои инструкции Лечуге, которые, к сожалению, он уже получил. Как можно скорее надо было сообщить Лечуге, что «у кубинцев нет никакого ядерного оружия». «Все это очень важно, – телеграфировал Кремль, – так как иначе можно серьезно осложнить дело, если бы к американцам попала несоответствующая действительности информация в результате директивы, данной МИД Лечуге»^{101}.

Отъезд Микояна был задержан на несколько дней из‑за обсуждения будущего ядерного оружия. У кубинцев не было иного выбора, как согласиться с потерей последнего шанса оставить у себя атомное оружие^{102}. 26 ноября Микоян вылетел в Вашингтон и Нью‑Йорк для встречи с президентом Кеннеди и Генеральным секретарем ООН У Таном. По сведениям Алексеева, Фидель Кастро и другие кубинские руководители тепло попрощались с Микояном^{103}. После его отъезда Алексеев встретился с Раулем Кастро, который от имени Фиделя заявил, что кубинцы удовлетворены визитом Микояна. Хотя, добавил Рауль, он убежден, что «американцы учуяли наиболее слабые места наших отношений и попытаются играть на них»^{104}.

Все это было сказано Раулем Кастро в преддверии встречи Микояна с Кеннеди 29 ноября. Заседание в Белом доме началось с заявления Микояна о том, что «оружие было поставлено туда не для нападения на США, а как средство сдерживания в целях усиления оборонительной мощи Кубы и ее защиты от возможного нападения извне». Кеннеди не был удовлетворен таким объяснением. «Дело не в том, чтобы информировать или не информировать его правительство. Конечно, мы вам не сообщаем о таких вещах, и вы не обязаны сообщать» Кеннеди рассердило то, что он был обманут. «Это неправильно, не было никакого обмана, – возразил Микоян, – имеет место различие в интерпретации этого оружия. Одно дело – цель этого оружия, другое – его характер.» Кеннеди продолжал настаивать на том, что отрицание Хрущевым наличия наступательного оружия на Кубе, заявление ТАСС от 11 сентября и одновременные заверения посла Добрынина были ложью и «оскорблением в мой адрес»^{105}.

Кеннеди пояснил, что США не собираются напасть на Кубу. «Я заявляю, что мы не нападем, но отчетливо представляем себе, что Кастро наш недруг». Отвечая на обвинения Микояна по поводу облета кубинской территории, он сказал, что полеты имели целью лишь проверить выполнение договоренности Кеннеди – Хрущев. «Ясно, что множественные и частые полеты на низких высотах, – настаивал Микоян, – были просто хулиганством со стороны США, а нынешние полеты – тоже хулиганство, но только на большой высоте». Кеннеди подчеркнул, что редкие полеты не должны беспокоить Кастро. «США считают, что до тех пор пока у них не будет адекватных методов проверки, таковую надо осуществлять какими‑то другими средствами. Я хочу, – добавил он, – удостовериться в том, что американский народ еще раз не одурачат». В конце встречи он выразил надежду, что Кастро поведет себя сдержанно и не будет провоцировать их. «Я, конечно, помню, о чем я писал Хрущеву», – закончил Кеннеди^{106}.

Через несколько дней в Москве на заседании Президиума ЦК Микоян доложил о событиях последнего месяца Выслушав его отчет, Хрущев подвел итог: «Линию считать правильной, – сказал он, вновь оправдывая свои действия. – Сохранили Кубу». Хрущев не упомянул китайцев, но обрушился на тех, кто «считает, что мы отступили, это злобное бессилие». То был не простой блеф со стороны Хрущева. За неделю с 22 по 27 октября, когда он ждал нападения, уверенность Хрущева в международном положении Советского Союза возросла. «Силу набрали большую, – сказал он. – Мы участники Мирового клуба». «Доказательством тому, – подчеркнул Хрущев, – служит то, что они и сами испугались». Сегодня он полон решимости. «Если бы еще продержались, – размышлял он, – то, может быть, и ничего бы не было». Хрущев подверг критике Кастро. «Кастро прямо советовал мне открыть атомный огонь, сейчас он отходит, замазывает», – сказал он. Хрущев не намеревался разрешать ему этого. «Договора с ним не нужно», – сказал Хрущев. Он заметил, что в свое время Москва пересмотрит характер военной поддержки Кубы. По поводу оценки уроков кризиса мнение остальных членов Президиума разделилось. «Позиция кубинцев кажется ненадежной», – поддержал Алексей Косыгин. Однако Малиновский, министр обороны, придерживался другого мнения. Он хотел бы оставить тактическое ядерное оружие на Кубе и не желал, чтобы неправильное поведение Кастро испортило тесные связи между армиями двух стран. Он предлагал «бережно относиться к своим завоеваниям», советовал «ответственно подходить к своим обязательствам помогать Кубе». Малиновский также высказал разумные соображения, касающиеся США и Китая. Он был против слишком резких слов в адрес китайских коммунистов. «Не сжигать мосты». Это, пожалуй, было сутью его точки зрения по отношению к Вашингтону, Гаване и Пекину^{107}. Далее Президиум принял резолюцию одобрить работу Микояна: «Микоян блестяще справился с поручением»^{108}.

Несмотря на добрые заявления Президиума, после возвращения Микояна в Кремле царила атмосфера взаимных обвинений. На Президиуме обошли молчанием деятельность человека, которому поручили планировать и проводить операцию «Анадырь», – генерал‑полковника Семена Иванова – одного из высших военных чинов советской армии^{109}. Вторым объектом обвинения были разведывательные службы Советского Союза, которые вызвали ложную тревогу, даже не раскрыв тайны Исполкома. Одновременно с освобождением Иванова от должности Президиум начал расследование деятельности ГРУ^{110}. Семичастный и КГБ избежали выговоров за провалы в октябре, но дни Александра Феклисова в Вашингтоне были сочтены, и вскоре он получил новое назначение. Две ключевые фигуры драмы вышли невредимыми: посол СССР в США Анатолий Добрынин, который вообще ничего не знал о готовящейся операции на Кубе, и Александр Алексеев, посол на Кубе, который был слишком ценным кадром, чтобы жертвовать им.

Сверхдержавы дали инструкции своим представителям в ООН окончательно оформить урегулирование кризиса^{111}. Эта последняя фаза продолжалась еще несколько недель; к тому времени, когда Микоян покинул Северную Америку, все основные проблемы за исключением одной были практически решены. Последнюю – ликвидацию на Кубе всего ядерного оружия – Советы решили самостоятельно. На Рождество 1962 года советский корабль спокойно отплыл из Гаваны, увозя на борту последние тактические боеголовки^{112}. Операция «Анадырь» закончилась.

 

 

Часть III. Последствия

 

Глава 1. Речь в Американском университете

 

 

Кеннеди в Палм Бич

 

Урегулирование кубинского кризиса вовсе не означало, что Кеннеди примирился с режимом Кастро. На заседании Объединенного комитета начальников штабов в Палм Бич, где семья Кеннеди проводила Рождество 1962 года, президент подтвердил решимость в будущем устранить Кастро. «Хотя в настоящее время ситуация на Кубе спокойная, – заявил Кеннеди начальникам штабов, – мы должны понимать, что в один прекрасный день нам придется оказаться на Кубе»^{1}. Он знал о недовольстве в Пентагоне способом разрешения кризиса и не желал, чтобы его обвиняли в мягкотелости в отношении Кастро. Президент заверил начальников штабов, что «через несколько лет военные действия не исключаются, кто бы ни был президентом, и что США должны быть к ним готовы»^{2}. Как и после поражения в Заливе Кочинос в 1961 году и в начале 1962 года, Кеннеди выразил надежду, что «если военные найдут способ нанести решительный удар как можно скорее и с минимальными потерями», он готов отдать приказ о вторжении на Кубу^{3}. Ветераны ракетного кризиса хорошо знали, что Кеннеди не одобрил ни одной военной акции, после того как воздушный удар 20 октября был признан рискованным, а избрал дипломатическое решение.

В случае необходимости риторика Кеннеди могла быть жесткой. У военных создалось впечатление, что вторжение на Кубу все еще на повестке дня. Кеннеди упомянул в этой связи о специальных силах и предложил продолжить подготовку «в гражданских и военных сферах». Наконец, он заговорил о кубинской бригаде, своем любимом детище, то есть о подразделении в составе армии США, состоящем из беженцев с Кубы. Три дня спустя в районе Майями Орендж Боул на 40‑тысячном митинге горячо приветствующих его кубинцев Кеннеди, отбросив заранее заготовленный текст, провозгласил решимость своей администрации изгнать братьев Кастро из Гаваны Взяв в руки переданный ему флаг бригады № 2506, которая высаживалась в Заливе Кочинос, он под возгласы одобрения воскликнул: «Заверяю вас, что этот флаг будет снова вручен этой бригаде в свободной Кубе»^{4}.

Однако на деле Кеннеди проявлял крайнюю осторожность в отношении Кастро. Разговоры о вторжении служили способом смягчения недовольства вашингтонских ястребов. Президент слишком хорошо понимал политические обязательства, налагаемые на него званием «Лидер свободного мира», чтобы всерьез думать о нарушении гарантий, данных Хрущеву в начале 1963 года^{5}. В Декабре 1962 года бесславно окончилась операция «Мангуста». 28 октября были заморожены все акции саботажа, финансируемые ЦРУ, а с ноября Специальной группе не разрешалось планировать ни одной операции на Кубе. После кубинского кризиса Эдвард Лэнсдейл выразил сомнение в целесообразности свертывания операции «Мангуста», и, несколько замявшись, президент и его брат, который пытался сохранить Лэнсдейла на своем посту, согласились на то, чтобы операция «Мангуста» шла своим чередом^{6}. Хотя отношение Кеннеди к Кастро не изменилось, он все же изредка платил Гаване за освобождение 1189 кубинцев, захваченных во время операции в Заливе Кочинос. Среди собравшихся в Орендж Боул, требовавших голову Кастро, были члены бригады, воссоединившиеся со своими семьями в Малой Гаване, что обошлось США в 53 млн. долларов в качестве платы за медикаменты и продовольствие^{7}.

В начале 1963 года приоритетом внешней политики Кеннеди было использование кубинского ракетного кризиса для выстраивания стратегической линии советско‑американских отношений. Кризис стал решающим моментом президентства Кеннеди. Общественный рейтинг президента в течение тысячи дней пребывания на посту был устойчиво высок, но непосредственно перед кризисом снизился до 65 % из‑за экономического спада в 1962 году. После кризиса он вырос вновь до 75 %. И Кеннеди имел основания полагать, что кризис дал ему второе дыхание и возможность заняться внешнеполитическими проблемами, которые пострадали из‑за неудачного саммита в Вене, берлинского кризиса и, конечно, Кубы.

Действия Никиты Хрущева в ходе кризиса дали Белому дому надежду, что, говоря языком социологии, советский лидер получил некоторое «ядерное образование» в результате «флирта» с термоядерной войной. В письме по завершении кризиса Хрущев поднял вопрос о переговорах по запрещению ядерных испытаний^{8}. Он вернулся к позиции до венских переговоров и согласился на три ежегодные инспекции на месте, что было хотя и неприемлемо для Кеннеди, тем не менее знаменовало некоторое движение вперед; по‑видимому, и здесь кризис в Карибском бассейне сыграл свою роль. Кеннеди проконсультировался по этому вопросу с активистом антивоенного движения Норманом Казинсом. Президент попросил Казинса, который в декабре 1962 года отправился в Москву в качестве эмиссара папы римского Иоанна XXIII, выяснять позицию Хрущева по поводу запрета ядерных испытаний. Кеннеди готов был согласиться на 8‑10 инспекций на местах, то есть на меньшее число, чем то, которое обсуждалось Робертом Кеннеди и Георгием Большаковым в апреле 1961 года. Хотя 11 декабря Кеннеди написал генералу де Голлю, что «еще не наступил благоприятный момент для инициатив Запада по проблемам отношения Восток‑Запад», он все же надеялся, что кубинский кризис даст ему второй шанс достичь ограниченной разрядки, которую Хрущев отверг в Вене^{9}.

Не желая купаться в заходящих лучах кризиса, Кеннеди опасался, что не сможет добиться разрядки, если американский народ узнает действительную цену его разрешения. Чтобы поддержать собственную версию событий, президент помог своему старому другу Чарльзу Бартлетту, вашингтонскому корреспонденту газеты «Чатануга таймс», изложить то, что впоследствии легло в основу первого отчета о кубинских событиях.

Через день после того, как Хрущев по московскому радио объявил о ликвидации всех ракет на Кубе, Бартлетт спросил Кеннеди, как он смотрит на то, чтобы помочь ему, Бартлетту, написать историю кубинского ракетного кризиса^{10}. Кеннеди одобрил идею, но попросил до публикации показать ему статью в гранках. Слухи о торге носились в воздухе. Турецкое правительство упорно добивалось от США опровержения какой‑либо связи между удалением советских ракет с Кубы и перемещением или демонтажем ракет НАТО. Зная чувствительность Объединенного комитета начальников штабов, Роберт Макнамаре заверил Пентагон: «В настоящее время нет никакой сделки Куба‑Турция»^{11}. По‑видимому, Белый дом хотел притушить всякие слухи о ракетах «Юпитер». На завтраке с Бартлеттом Майкл Форрестел, помощник Макджорджа Банди, «случайно» оговорился, рассказав президентскую версию связи между Турцией и Кубой. «Во всем виноват Эдлай», – доказывал Форрестел. Эдлай Стивенсон рассердил президента, предложив убрать ракеты из Турции в обмен на ликвидацию советских ракет на Кубе. «Президент был против этого и не дал возможности Хрущеву добиться такой сделки»^{12}.

Бедного Стивенсона, дважды неудачно баллотировавшегося на пост президента от демократической партии (ставшего при Кеннеди представителем США при ООН) обрекли на молчание. Кеннеди хотел, чтобы пресса поверила, что слухи о сделке исходят от Стивенсона и его сторонников. Миф создали для тоги, чтобы рассеять все сомнения в твердости Кеннеди. Жесткий президент не мог поставить на карту безопасность союзника по НАТО ради разрешения кубинского кризиса.

После инаугурации Кеннеди старался отмежеваться от Эдлая Стивенсона, хотя принадлежал к либерально‑центристскому крылу демократической партии. Проблема заключалась в том, что он разделял многие взгляды Стивенсона по внешней политике, особенно в отношении СССР. Но Стивенсон считался большинством американцев яйцеголовым, а следовательно, неудачником в политике; поэтому некоторые сомневались в том, что сторонники Стивенсона могут эффективно работать с Кремлем. Для Джона Кеннеди это означало, что он должен казаться более жестким, чем был на самом деле.

Белый дом санкционировал «утечку» от Форрестела. После ленча с ним Бартлетт был приглашен на обед к президенту. Он передал черновик статьи, которая содержала скандальные разоблачения позиции Стивенсона. Как позже вспоминал Бартлетт, президент «отчеркнул этот абзац», но тут же предложил одно существенное изменение. Он хотел, чтобы в статье особо не подчеркивалась роль Теодора Соренсена в кризисе. Этим он спасал правое крыло демократической партии от критики. Соренсен не участвовал во Второй мировой войне по политическим или религиозным соображениям. Он сказал Бартлетту, что навряд ли американский народ отнесется с пониманием и уважением к его, Кеннеди, решению, если узнает, что в обсуждениях проблем войны и мира принимал участие отказник совести. Других поправок президент не внес. Он желал поднять небольшой шум вокруг Эдлая Стивенсона с тем, чтобы люди не задавали вопросы по поводу сделки. В начале декабря в журнале «Сатердей ивнинг пост» появилась статья, в которой излагалась версия кубинского кризиса по Кеннеди^{13}.

Георгий Большаков стал еще одной жертвой попыток Кеннеди сформировать общественное мнение по поводу кубинского кризиса Похоже, Белый дом решил принести в жертву канал «Роберт Кеннеди – Большаков». В статье Бартлетта упоминался некий советский журналист, используя которого Хрущев в октябре отрицал наличие ракет на Кубе Более явный намек на Большакова содержался в статье Джозефа Олсопа в начале ноября. Хотя в статье Бартлетта имя Большакова не упоминалось, обстоятельность изложения событий подтвердила обоснованность намеков Олсопа.

С точки зрения советского руководства Большаков был «раскрыт». 10 декабря Хрущев в письме Кеннеди выразил «некоторые свои претензии»: «Мы сейчас читаем разные статьи ваших обозревателей и корреспондентов, и нас беспокоит, что в этих статьях довольно широко комментируется конфиденциальный обмен мнениями, причем это делается людьми, которые казалось бы, не имеют никакого отношения к доверительным каналам, установленным между нами. По содержанию этих статей видно, что их авторы хорошо информированы, и у нас складывается впечатление, что это результат не случайной утечки секретных сведений. Это, очевидно, преследует цель одностороннего информирования общественности. Откровенно говоря, если мы так будем пользоваться конфиденциальными связями, то это далеко не будет способствовать доверию к этим каналам»^{14}.

Отметив, что «для ведущих государственных деятелей обеих стран личное доверие крайне необходимо», Хрущев добавил, что «нам полезно и впредь сохранить возможность конфиденциального обмена мнениями». Однако он предостерег от того, что если и дальше будут происходить намеренные «утечки», «то эти каналы перестанут приносить пользу и могут принести даже вред»^{15}.

Несмотря на любовь Хрущева к тайной дипломатии, карьера Большакова в Вашингтоне закончилась. В ГРУ он никогда не пользовался симпатиями, где его личные контакты с семьей Кеннеди и независимые манеры считались опасными. Советский посол Анатолий Добрынин тоже недолюбливал Большакова, так как этот общительный человек был его способным конкурентом в отношениях с Робертом Кеннеди. Теперь, когда Большаков явно не нужен для братьев Кеннеди, и Москва утратила к нему интерес^{16}.

Большаков пытался отнестись с юмором к новому повороту в своей судьбе. На прощальной вечеринке в кругу русских и американских друзей, включая явно огорченного Роберта Кеннеди, Большаков старался шутить по поводу своего положения: «Вы потребовали от нас вывести ракеты – мы их вывели. Вы потребовали от нас вывести бомбардировщики – мы это сделали. Вы, наконец, потребовали отзыва Большакова – меня отзывают. Но учтите, больше вам уступок не будет».

Большаков имел полное право удивляться своим американским союзникам. В ответ на критику Хрущева по поводу публичности действий Большакова Джон Кеннеди писал в середине декабря: «Я с сожалением узнал, что он возвращается в Москву… нам его будет очень недоставать»^{17}. Если его считали таким ценным, тогда зачем Белый дом позволил Олсопу и Бартлетту разрушить его карьеру посредника сверхдержав? Может быть, братья Кеннеди чувствовали, что им нужен громоотвод, чтобы отвести от себя обвинение в том, что до середины октября ядерные комплексы на Кубе не были обнаружены. Добрынин, как и Большаков, представлял дезинформацию, а теперь Белый дом предпочитает его для контактов с Москвой. От Большакова избавились.

Жизнь человека, которого коллеги по советской разведке называли «железным», не может оставаться неизменной; в Москве Большакова ждала работа в Агентстве печати «Новости». Окруженный «погоревшими» сотрудниками ГРУ и КГБ, он начал новую жизнь, сопровождавшуюся вечеринками с возлияниями в компании с симпатичными секретаршами. Недавний герой, осуществлявший важнейшие поручения руководства страны, оказался брошенным и забытым.

 

У Хрущева другие заботы

 

Белый дом был прав, предполагая, что в позиции Хрущева произошел сдвиг. На следующий день после заявления Кеннеди о снятии блокады (21 ноября) Хрущев использовал просьбу о военной помощи со стороны коммунистического фронта Лаоса как повод объявить соратникам по Президиуму о новом направлении советской внешней политики. Более года Советский Союз тайно перебрасывал по воздуху военное снаряжение для Патет Лао в нарушение обещаний, данных Кеннеди в Вене. 21 ноября Хрущев приказал положить конец этой акции. Ему надоели просьбы о помощи со стороны советского посла и лаотянцев. «Главное – мир. Мир заключим, – продолжал Хрущев, – без побежденных и победителей». Эта риторика была привычна для Советского Союза с 1956 года. Теперь, похоже, Хрущев решил действовать аналогичным образом. Он поручил передать советскому послу, что «мы сделали все». «Патет Лао не проявляет гибкости». После неудачи на Кубе Кремль считал, что союзники в Юго‑Восточной Азии слишком твердолобые и безрассудные. «Если хотят вести войну, эта война внутреннее дело»^{18}.

Изменение позиции Хрущева не ограничивалось его стремлением не рисковать, оказывая помощь идеологическим союзникам в отдаленных регионах. Он начал отождествлять свое политическое будущее с политической судьбой Кеннеди. Жесткость Кеннеди на переговорах и импульсивность Кастро обусловили в декабре 1962 года решение Советского Союза убрать все ракеты с Кубы. Однако Советская армия надеялась оставить некоторые типы вооружения на острове для отражения возможных нападений США. Теперь, когда все боеголовки были вывезены и Куба уже не могла рассчитывать на советские вооруженные силы, Хрущев делал ставку на политические гарантии со стороны американского президента.

В новых обстоятельствах Хрущев считал необходимым помогать молодому президенту сохранить свой пост. Он сдержал слово не говорить никому, за исключением узкого круга, что Кремль вынудил США убрать из Турции ракеты «Юпитер». Хотя Хрущев для укрепления своего авторитета в руководстве компартии мог бы использовать эту сделку в качестве доказательства того что СССР не оказался в октябре 1962 года проигравшей стороной, он хранил молчание.

Первое испытание решимости Хрущева не разглашать эту тайну произошло на Пленуме ЦК 23 ноября 1962 года где советский лидер выступил с докладом о ракетном кризисе. Хрущев охарактеризовал ситуацию, приведя довольно грубое сравнение. «Не нужно употребляться тому царскому офицеру, который сделал на балу неловкий поворот и газ пустил. Так он застрелился! А вот если правительство государства будет иметь несчастье потерять голову в сложной обстановке, – добавил он, – то это может грозить трагедией для целого народа»^{19}

Хрущев решил защищаться, не ссылаясь на уступку, которую 27 октября он охарактеризовал как свою «победу» в этой заварухе. За неделю до Пленума Президиум распространил среди руководящих членов ЦК некоторую часть переписки между Кеннеди и Хрущевым. Намеренно не были представлены те письма от 28 октября, в которых рассматривалась возможность сделки Турция‑Куба^{20}. В речи на Пленуме Хрущев доказывал, что мир был сохранен благодаря тому, что были сделаны взаимные уступки, достигнут компромисс^{21}. Он упомянул лишь об обязательстве Кеннеди не вторгаться на Кубу.

На Пленуме он также ничего не сказал о своем недовольстве поведением Кастро во время кризиса, напротив, подчеркнул, что рассматривает Кубу как маяк социализма. Хрущев не хотел бросать Кубу, и не в его интересах было вселять какие‑либо сомнения в головы собравшихся по поводу надежности кубинского лидера

Хрущев приберегал свою ярость для соперников Москвы в третьем мире, китайцев, которые критиковали его действия в отношении Кубы. Объяснив, что он отправил ракеты на Кубу только для предотвращения американского нападения, Хрущев обратился к Пекину. «Конечно, самым легким способом поддержать Кубу был бы китайский способ. Что они делали в самый острый напряженный момент? Работники китайского посольства на Кубе пришли на донорский пункт и говорят: „Мы сдаем свою кровь для кубинцев“. „Это довольно демагогический, дешевый способ“ „Кубе нужна была не кровь нескольких человек, – возмущенно воскликну Хрущев, – а реальная военная и политическая поддержка“. „Некоторые умники говорят, – сказал Хрущев, – империализму верить нельзя… Ну а что, они предлагают немедленно зарезать, что ли, всех империалистов?“»

Как все советские лидеры до и после него он оправдывал свои действия, ссылаясь на Ленина. «Все помните, как в 1918 году Троцкий выехал из Брест‑Литовска, сорвав подписание мирного договора с Германией и ее союзниками. Но Ленин направил туда делегацию во главе с советским министром иностранных дел Георгием Чичериным, и Брестский мир был подписан. Так кто же оказался прав – Ленин или Троцкий? Ленин», – ответил Хрущев. Затем он пояснил значение политики Ленина для будущего советско‑американских отношений: «В.И.Ленин выдвинул лозунг мирного сосуществования. Что такое лозунг сосуществования? Это уступка, это компромисс. Социализм и капитализм – это явления антагонистические… Мы ведем эту борьбу, как учил Ленин, на экономическом и политическом фронтах, не вмешиваясь во внутренние дела того или иного государства. Мы требуем, чтобы и другая сторона придерживалась такого положения вещей. Вот это и есть компромисс»^{22}.