Объединения лиц, не образующие корпорации

 

Для того чтобы закончить обсуждение положения тех лиц, которых называют group personality («групповыми лицами»), надо сказать несколько слов о правовом положении учреждений или обществ, не образующих корпорацию, тем более, что этот вопрос вызвал в последнее время интерес к себе и имеет реальное значение.

Один ученый судья сказал в начале нашего века, вынося решение по нашумевшему тогда делу, что корпорация и физические лица являются единственными известными общему праву субъектами, которые имеют право искать и отвечать по иску, т. е. которые являются субъектами права. С точки зрения этого правила, всякое общество вообще, например, общественный клуб или клуб атлетов, частная школа, ученое общество, не учрежденное на основе грамоты или парламентского акта, профессиональный союз представляет собой просто собрание индивидуумов. Если бы эти индивидуумы преследовали незаконные цели, то самое большее, что можно сделать, это предать их совместно суду за злоумышление. Если бы торговец поставил им товары, то стоимость их можно было бы искать по суду только с тех индивидуумов, которые фактически дали заказ или уполномочили на него. Если бы им было передано имущество, то оно принадлежало бы им как индивидуумам, и каждый из них мог бы претендовать на свою в нем долю. Если бы член такого общества нарушил его правила, или если бы комитет этого общества исключил по собственному произволу какого‑нибудь члена, то общество и член его не могли бы искать удовлетворения в суде, если только не затронуты имущественные права. Если бы какой‑нибудь служащий украл деньги такого общества, то его нельзя было бы привлечь к суду, потому что теоретически деньги принадлежат столько же ему (если он член общества), сколько всякому другому члену.

Но с огромным ростом числа некорпоративных обществ, произошедшим в Англии после отмены в 1824 г. законов о соединениях, возникла необходимость, особенно в интересах менее состоятельных граждан, предпринять что‑нибудь для уменьшения тягот, возникавших вследствие игнорирования правом очевидных фактов. В результате всего этого время от времени издавались законы, которые защищали в уголовно‑правовом порядке капиталы таких обществ. Принимались даже законы, оказывавшие более широкую защиту имуществу тех обществ, которые соглашались регистрироваться в одном из министерств и подвергнуться надзору правительственного чиновника, а именно регистратора обществ взаимного страхования. Но это вызвало переполох, и члены одного из таких обществ были весьма смущены, когда высший суд страны решил в 1901 году в знаменитом деле Тэфф Вела, что зарегистрированный профессиональный союз может быть в качестве такового привлечен к суду за ущерб, причиненный его служащими и представителями, а капиталы его использованы для возмещения ущерба, причиненного этими лицами. С обычной осторожностью, свойственной английским судам, Палата лордов распространила свое решение только на профессиональные союзы, зарегистрированные на основании закона 1871 г. Когда же значение решения, вынесенного по делу Тэфф Вела, было практически сведено к нулю Актом о конфликтах в промышленности 1906 г., то право оказалось в весьма неудовлетворительном состоянии, которое еще ухудшилось благодаря законодательству последнего времени. Применим ли принцип, лежащий в основе решения по делу Тэфф Вела, ко всем обществам, не организованным в корпорации? Или же он применим только к таким из этих обществ, которые зарегистрированы на основании какого‑либо парламентского акта, например, к клубам, снабжающим своих членов алкогольными напитками? Относится ли он к договорам так же, как к гражданским правонарушениям? Какие полномочия делают капиталы этих обществ ответственными за действия лиц, выступающих от их имени?

Пока эти вопросы и другие подобные им не получат принципиального разрешения, до тех пор едва ли можно считать удовлетворительным состояние права, относящегося к ним.

Однако, не надо думать, что суды совершенно игнорируют существование обществ, не организованных в виде корпораций. Как уже было сказано, право не трактует их как юридических лиц, но (за исключением тех случаев, когда парламентский акт это определенно запрещает или когда цель, преследуемая обществом, незаконна) суды регулируют права и обязанности их членов в отношении друг друга, если только можно найти для этого правовое основание.

Если, например, правила общества дают достаточно оснований для того, чтобы рассматривать их как договор между членами общества, то суд признает за ними принудительную силу как за всяким другим договором. Например, суды могут принудить члена какого‑нибудь общественного клуба выполнить свои обязательства по оплате взноса, предусмотренного правилами клуба.

 

Часть третья

Уголовное право

 

Глава IX

Общие принципы

 

Мы уже раньше видели, что правовое различие между судопроизводством по уголовным и гражданским делам заключается в том, что первые всегда ведутся именем короны. Это различие явно имеет весьма техническое значение, так как оно связано, главным образом, с вопросами процессуальными. Но когда мы пытаемся выяснить, в чем заключается основное различие между уголовным и гражданским правом, т. е. почему данное преступное деяние относится к области уголовных преступлений, а не рассматривается как простое гражданское правонарушение, то нам бывает трудно дать на этот вопрос удовлетворительный ответ. Может быть самый удачный ответ сводится к тому, что всякое деяние, которое по мнению общества заслуживает наказания, в отличие от простого возмещения потерпевшей стороне, должно рассматриваться как уголовное и относиться к области уголовного права. Но когда мы задаем себе вопрос, что собственно понимается под словом «наказание», то мы снова обнаруживаем, как трудно определить это понятие, если только не сказать, что это нечто иное, чем простое возмещение убытка, т. е. восстановление потерпевшей стороны (в меру возможного) в том положении, которое она занимала до совершения обсуждаемого деяния.

Очевидная неудовлетворительность этого вывода вероятно объясняется тем обстоятельством, что взгляды людей на цель или назначение наказания постоянно видоизменяются. Первоначально, может быть, оно рассматривалось, как средство отвращения небесного гнева от общины, оскверненной преступлением, затем как способ удовлетворить мстительность пострадавшей стороны и ее родни, еще позже как род удовлетворения общине за страдание и потрясение, вызванные преступлением, затем как чисто утилитарный способ предотвратить повторение преступления путем устрашения возможных подражателей и, наконец, как способ исправления преступника. При этом такая, сложившаяся исторически, система права, как английская, несет на себе следы почти всех тех стадий, которые переживало назначение наказания.

Об этом нам придется поговорить подробнее, когда мы дойдем до описания наказаний, налагаемых теперь английским уголовным правом. Здесь необходимо только добавить, что трудность при установлении основного или существенного различия между уголовным и гражданским правом еще возрастает от того, что в английском праве некоторые противозаконные действия, как нападение (assault), письменная клевета (libel), ночное воровство со взломом (burglary), проникновение в дом со взломом (house‑breaking), присвоение (embezzlement) и многие другие представляют собой одновременно как уголовное, так и гражданское правонарушение и могут быть основанием уголовного преследования и гражданского возмещения. Один выдающийся авторитет указал, что действительное различие между уголовным и гражданским правонарушением заключается в том, что в первом случае корона может снять наказание, в то время как она не в праве освободить от возмещения убытков, причитающихся во втором случае. В основе это утверждение согласно с нормами английского права, но оно не много нам дает при изучении истинной сущности уголовного права.

Однако, если мы обратимся к попытке Блекстона в его знаменитых «Комментариях», написанных около двухсот лет тому назад, определить основную сущность понятия преступления, то нам может быть удастся достичь некоторого успеха. Блекстон говорит о способности совершить преступление; он приписывает неспособность к этому, признаваемую в некоторых случаях английским правом, единственно следующему обстоятельству: «отсутствие или недостаток воли». Несколькими строчками ниже он утверждает, что «для наличия преступления против человеческих законов должны быть, во‑первых, преступная воля и, во‑вторых, противозаконность действия, вытекающего из этой преступной воли».

Однако Блекстон не обладал способностью отчетливого мышления (он, например, говорит в том же месте о ненамеренном действии, что заключает в себе противоречие терминов); но он очень точно отражает господствовавшие в то время правовые мысли. Несомненно, что в течение долгого времени английское право придерживалось той точки зрения, что всякое преступление предполагает существенную моральную вину. Первоначально уголовное право касалось только правонарушений, которые представляли mala per se, а не являлись только mala quia prohibita. Эта точка зрения выражена в известном афоризме: haud reus nisi mens sit rea. Доктрина о mens rea оставила определенные, хотя и не очень существенные, следы в современном уголовном праве. В то же время огромный рост современного законодательства о мелких полицейских правонарушениях, не предполагающих момента серьезной моральной вины, сильно изменил сферу действия доктрины о mens rea и, естественно, дал ей совершенно новое значение. Рассмотрим сейчас, в какой степени требуется для построения понятия преступления в английском праве наличие момента сознательности.

Преступления заключаются либо в положительном действии, либо в бездействии. Долгие века английское уголовное право, подобно всем примитивным системам, касалось, главным образом, если не исключительно, первого. Самые ранние из известных ему преступлений представляли собой мёрдэр (murder) предумышленное убийство, поджог (arson), насилие над женщиной (rape), разбой (robbery), похищение детей, ночное воровство со взломом (burglary) я т. п.

Это были не просто действия, но такие действия, которые едва ли могут быть совершены несознательно, т. е. в момент, когда человек не сознает значения своих действий. Сверх того, подобно всякому действию, они предполагают умысел, т. е. предвидение некоторых последствий и веру или желание, чтобы соответствующие действия вызвали или могли бы вызвать эти последствия. Так как эти последствия были все явно дурными, то специальный вид умысла, необходимого для их осуществления, стал называться «злоумышлением» (malice), или злым умыслом; обвинение в «злоумышлении» обнаруживается во всяком привлечении к уголовной ответственности.

Возможно, что такое обвинение делалось скорее для предубеждения присяжных против обвиняемого, чем вследствие определенного принципа особой правовой доктрины. Тем не менее такая практика несомненно укрепила доктрину, согласно которой для несения ответственности за преступление обвиняемый должен быть повинен в особом умонастроении, называемым «злым умыслом». Эта точка зрения была определенно принята главным судьей Кеньоном (Kenyon) в 1798 г., когда он отказал в отмене вердикта присяжных о присуждении убытков с кредиторов одного банкрота, которые овладели его собственностью на том основании, что их дебитор совершил акт банкротства, закрыв свой дом и уехав в Лондон. Короткий отрывок следует процитировать по многим причинам. «Банкротство рассматривается как преступление – сказал лорд – и по старым законам банкрот называется преступником. Но принцип естественной справедливости и нашего права заключается в том, что actus non facit reum nisi mens sit rea». Естественно, что бедняга отправился взыскивать некоторые долги, которые подлежали оплате, с целью удовлетворения своих собственных кредиторов. Он не скрывал своего намерения отправиться в Лондон, но он не намеревался этим путем обмануть своих кредиторов. Этот случай может послужить нам для разрешения трудного вопроса, до каких пределов необходима преднамеренность для совершения преступления.

Ответ на этот вопрос находится в очень интересном деле Толсона (Tolson), решенном в 1889 г. большинством девяти судей против шести. Г‑жа Толсон добросовестно и на разумных основаниях считала, что ее муж утонул во время путешествия в Америку. Через шесть лет она снова вышла замуж. Двенадцать месяцев спустя после этого появился ее муж, и она была привлечена к ответственности за двоебрачие на основании закона, который определял двоебрачие, как заключение второго брака при жизни прежнего мужа или прежней жены (как было в данном случае) и определенно исключал из‑под действия этого закона лиц, которые заключили брак после того, как непрерывно в течение семи лет не получали никаких известий об отсутствующем супруге или об отсутствующей супруге. Это исключение создало как раз всю трудность в деле, ибо оно имело такой вид, как будто законодатель допускал ссылку на неведение лишь по истечении означенных семи лет. Тем не менее суд, несмотря на буквальный смысл закона, отменил приговор, осуждавший обвиненную, на том основании, что у нее не было преступных намерений. Судья Кев (Cave) сказал: «По общему праву всегда считалось достаточной защитой ссылка на честное и разумное убеждение в наличии обстоятельств, которые, если бы они оправдались, превратили бы действие, в котором арестованный обвиняется, в действие добросовестное, т. е. морально безупречное». Этим дело Толсон отличается от другого дела, по которому решение было вынесено на 14 лет ранее и в котором подавляющее большинство судей той же инстанции (против весьма обоснованного особого мнения одного из судей) осудило человека за нарушение закона, предусматривающего уголовное наказание за увод от отца незамужней дочери, не достигшей шестнадцати лет; при этом не было принято во внимание то, что обвиняемый имел разумные основания считать названную девицу уже достигшей шестнадцати лет (что утверждала и она сама). Во всяком случае обвиняемый знал, что он совершает нечто безнравственное. Эти два дела разъясняют значение слов mens геа и показывают, что если по ошибке или по недостатку разума обвиняемый считает обстоятельства таковыми, что его действие не только не является незаконным, но будет и морально безупречным, то он имеет основание быть оправданным.

Существуют лишь два необходимых исключения из этой доктрины: 1) закон может, конечно, постановить, что следовать надо его букве и что его нарушение даже непреднамеренное и морально безупречное все же должно иметь последствием обвинение нарушителя; 2) закон может постановить, что ошибка, происшедшая по незнанию закона, не может служить оправданием. Например, муж, получивший решение nisi по делу о разводе с женой, женился снова до того, как это решение вошло в силу. Он был обвинен в двоеженстве, хотя он добросовестно считал себя в праве заключить новый брак.

Положение становится более сложным, когда мы рассматриваем вопрос о преступной небрежности, т. е. когда дело идет не о положительном действии, но о воздержании от действия, совершение которого требует уголовное право. Подобные случаи редки; большинство дел о так называемом преступном бездействии представляет собой дела о действиях, в которых обвиняемый в действительности ссылался на отсутствие mens геа, но был осужден на том основании, что он не принял разумных мер предосторожности для избежания вредных последствий. Здесь снова аргументирование этими последствиями естественно вызывает мысль, что «небрежность» представляет собой безнравственное умонастроение. Но если обвинение заключается исключительно и просто в неисполнении своего долга, то можно ли в защиту обвиняемого сказать, что он не имел преступных намерений? Вероятно, да, кроме того случая, когда небрежность рассматривается как преступление согласно закону, и буква последнего так безусловна, что не допускает никаких иных толкований. Предположим, например, что какая‑нибудь женщина обвиняется в том, что вызвала смерть своего ребенка, проявив небрежность в его питании, и при этом будет доказано, что она приняла меры попечения о нем, как она сама добросовестно и с разумным основанием предполагала. Вряд ли было бы возможно обвинить ее в предумышленном убийстве – мёрдэр – и тем менее в убийстве по неосторожности – манслотэр. Эта точка зрения подтверждается тем обстоятельством, что в сравнительно немногочисленных законах, говорящих о преступном бездействии, оно почти всегда описывается как «преднамеренное». В то же время приговоры по обвинениям, возбужденным на основе общего права, хотя и не всегда последовательные, как будто бы показывают, что осуждение при обвинении в преступном бездействии обосновано только в том случае, когда обвиняемый был виновен по меньшей мере в грубой небрежности.

Теперь нам надлежит применить сделанный нами вывод к специальным случаям доказанной неспособности совершить преступление, вследствие отсутствия mens геа. Мы уже рассмотрели вопрос о детях и о лицах, подверженных, можно сказать, «полному» помешательству. Теперь мы перейдем к делам, касающимся специальных умственных дефектов, опьянения и принуждения и специальных случаев, относящихся к корпорациям, т. е. к юридическим лицам.

1. Умственные дефекты. Может быть, что какое‑либо лицо хотя и не является настолько умственно дефективным, чтобы было основание относиться к нему, как к сумасшедшему, но страдает отдельными умственными дефектами, которые должны отразиться на отношении к нему уголовного права. Руководящее начало в этом случае дает дело Мак‑Негтека (Мс Naghten), который в 1843 г. стрелял в секретаря премьер‑министра Друммона и убил его, предполагая, как установили присяжные, что перед ним находится премьер‑министр и что он, Мак‑Негтен, облечен божественной миссией убить премьер‑министра! В одном из очень редких случаев высказывания судьями своего мнения вне судебного заседания, о котором сообщается в литературе, судья Мауль (Maule) и главный судья Тиндаль (Tindal), высказавший мнение как свое собственное, так и остальных судей, утверждали в ответ на вопросы, поставленные им Палатой лордов, что лицо, обвиненное в преступлении, не может быть оправдано вследствие душевной болезни, если только не было доказано, что его безумие препятствовало ему понять значение совершаемого им действия или что, если он и понимал это значение, то не мог понять, что совершаемое им действие преступно. Можно весьма сомневаться, оправдали ли бы в наши дни человека, который выдвинул бы такие доводы защиты, как Мак‑Негтен, но принцип, лежащий в основе мнения судей в приведенном случае, представляется все еще имеющим правовую силу.

2. Опьянение. Аналогия между состоянием опьянения и умственного затемнения настолько очевидна, что естественно рассматривать их одно за другим. Но между обоими этими состояниями имеется одно существенное различие, которое имеет серьезное значение в вопросе о виновности, именно – оно заключается в том, что опьянение (в подавляющем большинстве случаев) вызывается поведением самого обвиняемого, причем если это поведение не является в прямом смысле незаконным, то оно во всяком случае безнравственно. Поэтому в таком деле имеет доказательство prima facie дурного поведения. Нам представляется, что правилен тот принцип, по которому не дозволяется аргументировать своим дурным поведением как доводом защиты, хотя оно может служить для опровержения наличия специального намерения, необходимого для совершения данного преступления. Таким образом, хотя в случае привлечения к ответственности за нападение (assault) с целью грабежа основательной защитой против преследования может служить утверждение о таком опьянении обвиняемого, при котором он считал, что наносит удары топором по фонарному столбу, а не по человеческому существу, однако, в этом случае все же не будет оснований оправдать обвиняемого от обвинения в нападении или убийстве, если для его жертвы последует смерть. Тем не менее в 1909 г., публика с удивлением узнала об определении уголовного Апелляционного суда, по которому обвиняемый был оправдан от обвинения в убийстве на том основании, что он был. слишком пьян для того, чтобы понимать опасность, представляемую его действиями для человеческой жизни. Однако, эта доктрина была изменена Верховным судом в 1920 г.: Палата лордов ограничила ее применение при решении дела Берда (Beard) теми случаями, когда в дополнение к злонамеренному состоянию ума требуется еще наличие специального умысла, а последнее несовместимо с состоянием ума обвиняемого.

3. Принуждение (Duress) может быть двух родов – физическое и моральное. То обстоятельство, что лицо, обвиненное в преступлении, было физически принуждено к его совершению благодаря применению силы, превосходящей его собственную, является, конечно, полной защитой против обвинения. Если В, обладая большей силой, чем А, насильно вкладывает в руку последнего револьвер и нажимает на его пальцы так, что получается выстрел, который убивает С, то А невиновен в убийстве. Действительно, выстрел не является его действием. Но случаи морального принуждения более сложны. Если два потерпевших кораблекрушение человека цепляются за одно бревно, которое явно может спасти лишь одного из них, то возможно ли оправдать по обвинению в убийстве того, который столкнет другого в воду, где тот утонет, и таким образом вызовет его смерть? В этом вопросе судебные решения расходятся. С одной стороны, утверждают, что человек вправе совершать любое действие для спасения своей жизни, если только она не подверглась опасности вследствие его собственного незаконного деяния. Но это учение опасно, и оно было отвергнуто в недавнее время единственным известным решением, касающимся этого вопроса, именно решением по делу Миньонет (Mignonette), в котором потерпевшие кораблекрушение моряки обвинялись в том, что убили своего товарища и съели его мясо для своего спасения от голодной смерти. Суд в составе пяти судей вынес приговор о виновности обвиняемых в предумышленном убийстве. Различие между подобным возражением и настоящей самозащитой очевидно. В случае самозащиты жертва сама является нападающей стороной, в первом же случае она невинна. С другой стороны, в тех случаях, когда преступление, к которому обвиняемый был принужден, сравнительно незначительно и прежнее состояние может быть восстановлено, то трудно отрицать, что человек вправе спасти свою жизнь путем совершения такого деяния. Когда у головы человека держат револьвер и ему говорят, что если он не подделает имя А под чеком, то его застрелят, причем он с достаточным основанием верит в исполнение угрозы, то едва ли можно думать, что его следует осудить за подлог.

Право бесспорно допускает в качестве защиты ссылку на определенный вид принуждения. До недавнего времени неопровержимо действовало то положение, что если женщина совершила одно из некоторых видов преступлений в присутствии своего мужа, то она действовала под его принуждением, и это давало ей право на оправдание. Но Акт о судопроизводстве по уголовным делам 1925 г. отменил эту презумпцию. Однако, кроме случаев тризн и предумышленного убийства, действительной защитой для женщины служит доказательство, что она фактически была принуждена к совершению преступления мужем, в присутствии которого оно и совершилось.

4. Корпорации. Наконец, мы подходим к очень трудному вопросу об уголовной ответственности юридических лиц. Если приписываемое преступление не предполагает определенного умонастроения, помимо простого намерения совершить запрещенное действие, то не существует причин, по которым корпорация не могла бы быть признана виновной в его совершении, например, когда оно заключается в том, что корпорация выставила для продажи продукты, не пригодные для употребления их человеком. Действительно, такие обвинения имели место. Но в тех случаях, когда преступление предполагает mens rea, трудно понять, каким образом корпорация может быть обвинена, хотя высказывалось мнение, что она должна считаться уголовно ответственной за действия своих служащих и агентов, но и это последнее утверждение опять‑таки совершенно несовместимо с личным и карательным характером санкций уголовного права. Опять‑таки, корпорация может, вне сомнения, быть оштрафована, но ее вряд ли можно повесить или посадить в тюрьму. С другой стороны, корпорация (во всяком случае корпорация, представляющая собой совокупность лиц) может действовать только через посредство своих агентов, а эти агенты, будут ли это управляющие ею советники и директоры или просто служащие, естественно несут уголовную ответственность за совершаемые ими действия и могут быть физически наказаны. Желающие познакомиться глубже с очень интересными вопросами, связанными с этой темой, могут изучить ход дела городского совета города Поплер, решенное в 1921 г., хотя оно касалось преступления, которое было уголовным лишь с формально‑юридической стороны.

 

Степень преступности

 

С учением о mens rea тесно связано то обстоятельство, что уголовное право признает разные степени преступности. Соучастники преступления могут быть главными и дополнительными (акцессорными), при этом главные преступники могут делиться на участников первой и второй степени, а дополнительные могут быть связаны с преступлением в период, предшествующий его совершению или следующий за ним. Но эти различия носят весьма академический характер. Главным участником первой степени является то лицо, которое фактически совершило преступное действие или оказалось виновным в преступном бездействии, либо самолично, либо при помощи невиновного агента, например, ребенка. Главным участником второй степени является лицо, которое, не принимая непосредственного участия присутствовало при совершении преступления и поощряло и содействовало его подготовке, например, человек, сманивающий собаку, оставленную для охраны дома, в то время как его товарищи грабят дом. Дополнительный участник, связанный с преступлением до его совершения, это тот, кто, не присутствуя при его совершении, помогает советами или действиями его совершению и не препятствует ему. Все три вида соучастников подвергаются полному наказанию за совершенное преступление. Дополнительным участником, связанным с преступлением фелонии (felony) после его совершения (в делах о тризн – treason – и о мисдиминор – misdemeanour, все участники считаются главными) является тот, кто помогает преступнику, ободряет его либо укрывает его. Такие дополнительные участники, связанные с преступлением после его совершения, подлежат, в случаях злоумышленного убийства, пожизненным каторжным работам, а в других случаях – двум годам тюремного заключения, хотя бы главный преступник и не предстал перед судом. Опять‑таки, женщину нельзя обвинить в том, что она была дополнительным участником после совершения преступления на том только основании, что она укрывала своего мужа или содействовала его сокрытию. Все дополнительные соучастники, связанные с преступлением после его совершения, виновны в фелонии.

Помимо степеней участия в преступлении, английское уголовное право знает еще градацию самих преступлений. О природе полных преступлений, признаваемых им, будет сказано в дальнейших главах. Здесь мы коснемся вопроса о низших степенях, именно о покушении, подстрекательстве и заговоре.

Покушение на совершение преступления представляет собой начальный момент ряда действий, которые, в случае их доведения до естественного завершения, выразятся в совершении преступления. Ясно, что покушение предполагает умысел, и его можно назвать умыслом, выразившимся в действии. Поэтому теоретически ясно, что всякое явное подготовительное действие, совершенное после того, как сложился умысел совершить полное преступление и направленное на его совершение, представляет собой покушение на его совершение; во всяком случае это утверждение относится к тем случаям, когда связь между этим действием и совершением преступления ясна. То обстоятельство, что покушение не удалось, не мешает ему все же быть покушением; но иногда с искусством доказывалось, а порой и считалось, что покушение, которое не могло удасться, не является преступным покушением. Например, один раз было вынесено решение, что нельзя обвинить человека в покушении на кражу из пустого кармана. Однако этот приговор был отменен. Здравый принцип должен гласить, что если обвиняемый сделал все, для того, чтобы подготовиться к совершению полного преступления, исходя из фактов, как он себе их представлял, то оправданием ему не может служить то обстоятельство, что вследствие условий, над которыми он был не властен, его покушение оказалось неосуществимым. Утверждали даже, что в случае, когда обвиняемый отказывается от покушения в момент, когда еще можно предупредить совершение полного преступления, его нельзя обвинить в покушении на его совершение, например, когда обвиняемый зажег спичку с целью поджечь стог сена, но заметив, что за ним следят, потушил ее раньше, чем поднес к стогу. Несомненно, что покушение может принять форму как воздержания от действия, так и положительного действия, например, покушение на самоубийство путем отказа от пищи.

Многие виды покушений трактуются как полные преступления в том отношении, что уголовное право предусматривает для них специальные наказания. В случае, когда это не имеет места, то покушение на преступление считается мисдиминором, подлежащим ведению общего права.

Всякое подстрекательство к совершению преступления есть также мисдиминор общего права. Подстрекательство может, конечно, принимать, разные формы, но оно отличается от дополнительного участия в преступлении до его совершения и от покушения тем, что подстрекатель не принимает физического участия в подготовке преступления. Но в действительности, как указывалось рядом судей, в делах, служащих прецедентами для этого вопроса, подстрекательство или побуждение представляет собой действие, и поэтому оно трудно отличимо от покушения. Различие заключается, повидимому, в том, что поскольку оно всегда предполагает наличие другого лица, которое может противостоять подстрекательству, то оно реже, чем покушение, в обычном смысле слова, завершается совершением полного преступления.

Заговор (Conspiracy) о совершении преступления представляет сам по себе вид преступления; он является мисдиминором (если только закон не оговаривает, что он представляет фелонию), независимо от того, совершено ли задуманное преступление или нет. Утверждают даже, что соглашение совершить действие, которое само по себе и не преступно, но считается безнравственным, представляет собой уголовно наказуемый заговор, несмотря на то, что обвиняемый не мог бы быть наказан за данное умышляемое действие. Обычно в этом случае приводят пример заговора об обольщении женщины, и нет сомнения, что это – правильный пример.

Заговор не может иметь места при наличии одного лица. Он представляет соглашение между двумя или более лицами о достижении общей цели совместным действием.

 

Классификация преступлений

 

Наконец, уголовное право знает несколько видов классификации преступлений, которые имеют некоторое практическое значение. Мы упомянем три из них.

Преступления делятся на тризн (treason), фелонию (felony) и мисдиминор (misdemeanour). Эта классификация, сложившаяся исторически, имела раньше чрезвычайно большое значение, но теперь оно существенно уменьшилось. Оставив в стороне тризн[14], можно сказать, что фелония является таким преступлением, по которому осуждение сопровождалось до 1870 г. конфискацией имущества преступника и которое до начала XIX века каралось смертной казнью, за исключением тех немногих случаев, в отношении которых законы специально предусматривали другие кары. Все остальные преступления относятся к группе мисдиминор.

Несмотря на отказ от основных особенностей, которые раньше служили для разграничения фелонии от мисдиминора, остаются еще некоторые из них, имеющие существенное значение. Так, например, осуждение за фелонию сопровождается лишением осужденного права исполнять ряд общественных должностей и получать некоторые виды публичных выгод. Суд может по иску лица, пострадавшего от фелонии, присудить такому лицу возмещение до 100 ф. ст. за счет имущества преступника. Статьи Акта о конфискации, касающиеся конфискации имущества преступника, относятся только к лицам, осужденным за тризн и фелонию. Разные степени преступности признаются, как мы видели, только в отношении фелонии. Человек, совершивший или подготавливающий фелонию, может быть арестован по заявлению частного лица без судебного приказа. Ведущий следствие магистрат может отказаться отдать на поруки лицо, обвиняемое в фелонии. Если к кому‑нибудь вчиняют гражданский иск за гражданский деликт, который вместе с тем является и фелонией, то, как мы видели, корона может приостановить рассмотрение иска пока не будет разрешен вопрос об уголовной ответственности.

Пэры, обвииенные в фелонии, имеют право быть судимыми судом пэров. Безапелляционный (т. е. не мотивированный) отвод присяжных возможен только в делах по обвинению в фелонии. Предписания Habeas Corpus Act, которые гарантируют обвиняемому скорый суд, относятся только к лицам, обвиняемым в тризн или фелонии.

Другая классификация преступлений носит чисто процессуальный характер, и мы уже объясняли ее. Эта классификация делит преступления на такие, привлечение по которым требует обвинительного акта (indictable offences), и такие, привлечение по которым проходит в суммарном или упрощенном порядке (summary conviction). Эта классификация в значительной степени заменила старое разделение на фелонию и мисдиминор, но мы уже достаточно обсудили этот вопрос.

Третья и последняя классификация преступлений, хорошо известная лицам, изучающим английское уголовное право, исходит из непосредственной цели, которую преследует лицо, совершившее преступление. Так, существуют преступления, направленные против физической неприкосновенности, против собственности, против религии и нравственности и против репутации. Теперь мы особо рассмотрим указанные четыре группы.

 

 

Глава X