Необычайные похороны в бреддоке

 

 

Слушайте траурный марш необычайных похорон.

Слушайте историю необычайных американских похорон,

 

В городе Брэддоке, в Пенсильвании,

Где сталелитейные заводы, как драконы в пламени,

пожирают людей, землю и небо,

Наступила весна. Робко, как ребенок, проходила она

по стране стальных чудовищ.

Ян Клепак, рослый весельчак, чех, по пути на работу

в шестом часу утра

Любовался зеленой травой на холмах у реки и буйным

белым цветом слив.

И когда, полуголый, он обливался потом у пудлинговой

печи, как демон в зловонии серы,

Он мечтал, вспоминая

Белый цвет слив и весеннюю зелень травы.

Он совсем забыл про сталь, и ему вспоминались то грудь

жены, то смех ребенка, то веселые песни гуляк

на дороге.

Он думал о коровах, овцах, крестьянах, селах и полях

солнечной Богемии.

 

Слушайте траурный марш необычайных похорон.

Слушайте историю необычайных американских похорон.

 

Берегись! Берегись! Ян Клепак, печи ревут, как тигры,

Языки пламени мечутся, как обезумевшие желтые тигры

в клетке.

Берегись! Уже десять часов, и новая струя кипящей стали

течет в желоб.

Берегись! Рычаг трещит у одного из этих дьявольских

котлов.

Берегись! Рычаг соскочил, и бешеная сталь вырвалась

из заслонок.

Берегись! О, мечты твои кончены, сталь растерзала тебя,

Ян Клепак!

 

Слушайте траурный марш необычайных похорон.

Слушайте историю необычайных американских похорон.

 

В трех тоннах остывшей стали – кости, мясо, нервы,

мускулы, мозг и сердце Яна Клепака

Вместе с мыслями о зеленой траве и овцах, о цвете слив,

о смехе ребенка и о солнечных селах Богемии.

Директор завода подарил этот тяжелый стальной гроб

вдове Яна Клепака,

И на большой платформе везут его к огромной яме

на кладбище.

Вдова и двое друзей едут в карете за глыбой стали

с останками Яна Клепака.

Скрываясь за спущенной шторой, они оплакивают

растерзанного сталью.

 

Слушайте траурный марш необычайных похорон.

Слушайте историю необычайных американских похорон.

 

И все трое думают разное на кладбище.

«Нет, лучше я буду пить, но не женюсь и не стану отцом

веселых малюток.

Я хочу забыться, ведь я ничтожество,

А жизнь такая же грязная шутка, как похороны Яна!» –

Так думает один из друзей на цветущем кладбище,

Когда лебедка спускает три тонны стали с останками Яна

Клепака.

 

(Слушайте траурный марш необычайных похорон!)

 

«Я стану прачкой, уборщицей, пятидесятицентовой

шлюхой, но не отдам детей на сталелитейный!» –

Так думает вдова Яна Клепака, когда земля засыпает

стальную глыбу,

В теплый апрельский день, под ярким солнцем.

 

(Слушайте историю необычайных американских похорон!)

 

«Я закалю себя, как сталь, – нет, крепче стали,

И вернусь сюда, отолью пули из останков Яна, чтобы

стрелять в тиранов!» –

Так думает другой друг, который услышал,

Услышал траурный марш необычайных похорон,

Услышал историю необычайных американских похорон

И в ярости стал походить на котел, срывающий рычаг.

 

Слушайте траурный марш необычайных похорон.

Слушайте историю необычайных американских похорон.

 

 

ТРЕТЬЯ СТЕПЕНЬ [116]

 

 

Пятеро здоровенных сыщиков в одиночке с заключенным.

О, они сумеют развязать ему язык.

Они слепо толкутся, как взбесившиеся быки в загоне.

Им так неудобно и тесно в темной камере,

Их стесняет одежда, белые воротнички давят им шею,

Они пыхтят в поту и ругаются, молотя дубинками,

Пятеро здоровенных сыщиков в одиночке с заключенным.

 

Они скрутили ему руки так, что захрустели кости,

Искровянили его бледные виски и надломили четвертое ребро,

Исполосовали всю спину и превратили рот в кровавую кашу,

Подбили синяками глаза и расплющили ему нос,

Пятеро здоровенных сыщиков в одиночке с заключенным.

 

Месяц заглянул невзначай в решетку и поспешно скрылся.

Проехало такси с подвыпившей смеющейся парочкой.

Зазвенели ключи в коридоре, и газовый рожок

насвистывает какой‑то мотив.

Заключенные ворочаются на койках, грезя о свободе.

А пятеро здоровенных сыщиков ведут в одиночке допрос,

Убеждая заключенного заговорить.

 

Говори! – убеждают свинцом дубинки, каблуки,

волосатые кулаки.

И его колотящееся сердце просит заговорить:

Все истерзанное тело, как ребенок, глодаемый крысой,

плачет: «Говори!»

И мозг в огне агонии молит: «Говори! Говори!»

И кровь стонет: «Жена ждет тебя дома, говори ж!

Говори ж!»

И миллион диких голосов вопит в уши: «Говори ж!

Говори ж!»

Но заключенный молчит.

 

В городе мирная ночь.

Мужчины и женщины гуляют по улицам парами.

Полисмены на каждом углу под дугой фонарей

дирижируют сонно дубинкой.

Проповедники сочиняют проповеди, и сам мэр пьет

лимонад в ресторане на крыше.

Судьи читают стихи своим женам после скучного дня в суде.

 

Влюбленные жмутся в темных кино и млеют

от прикосновенья.

Матери укладывают детей, отцы курят тыквенные трубки.

В миллионе домов так тихо, что слышно тиканье часов.

А пятеро здоровенных сыщиков в одиночке

с заключенным.

О, они сумеют развязать ему язык.

Дубинки молотят, каблуки гвоздями бьют по лицу.

Сыщики сорвали белые воротнички и пыхтят,

как любовники.

Заключенный закрыл глаза и увидел вихрь миллионов

звезд во вселенной боли.

Он закусил губы, чтоб не говорить.

Кровавыми губами он молит, чтоб ненавистный мир

капитала не заставил его говорить,

Чтоб пятеро здоровенных сыщиков не заставили его

говорить.

 

 

СТО ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ

 

 

Мне велят любить мою родину, Америку.

Но где Америка?

Я не видел нации, скитаясь меж океанов.

Я видел 120 миллионов.

И они ненавидели друг друга,

И они дрались друг с другом

В войне из‑за денег.

Америка не одна,

Их много.

Белый сжигает негра живым.

Фабрикант избивает детей.

Войска расстреливают горняков.

Войска расстреливают ткачей.

Это страна врагов.

 

Я видел солнце над Скалистыми горами.

Я видел пшеничные поля на равнинах.

Я видел миллионы американских цветов.

Я слышал пенье птиц Америки.

Это могучая, прекрасная земля,

И я, рабочий, люблю ее.

Но как могу я любить тех, кто убивает рабочих?

 

Америка, я не могу поклоняться богу денег,

Чудовищу, чье сердце – машина Форда,

Чей мозг – дешевый фильм из Голливуда,

Чьи города – механические кошмары,

Чьи литании – меха и шелковые чулки,

Чьи поклонники умирают от пресыщения,

А жертвы от голода.

 

Кто убил Сакко и Ванцетти?

Не ты, о река Миссисипи.

Кто вымогает деньги мира?

Не вы, о Аллеганские горы.

Кто убивал немцев для барыша?

Не вы, американские поля и леса.

 

Это могучая, прекрасная земля,

Но мир ненавидит нового тирана,

Европа и Азия готовят войну,

Настанет гибель, разгром и скорбь

Для тебя, жирная Америка.

И Ленин пройдет среди твоих 120 миллионов,

Раньше или позже, Ленин,

Теперь или потом, Ленин.

Ленин! Ленин!

Ленин!

 

Я вижу твои кровавые роды,

Я вижу огонь и пепел

И мою страну, встающую из пепла.

Я вижу мир для 120 миллионов,

Я вижу солнце‑молот днем,

Месяц‑серп ночью,

Сияющие над новой Америкой,

Америкой рабочих и фермеров.

 

КЕННЕТ ФИРИНГ

© Перевод А. Шарапова

 

ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ

 

 

Куплена в небольшой лавке, весьма удобна, позднее

отдана в залог.

По прошествии времени услышана на улице, увидена

в парке.

Знакома, но не вполне изучена.

Выслежена, приведена в дом, употреблена в постели.

Выменена или продана. Или потеряна.

Снова куплена в угловой аптеке под зеленым светом

по настоянию клиента в девять ноль‑ноль.

Перечитана, восстановлена в памяти, ранена во второй

раз.

Признана негодной.

Разобрана по частям, вновь собрана и отдана в залог.

Услышана на улице, увидена во сне,

услышана в парке, увидена наяву.

Тщательно обследована ночью тайным агентом комиссии

по использованию энергии горных рек Греции, –

в простой одежде, вне службы.

Рукой агента на ломаном английском сделаны

подробные заметки, кои утрачены.

Это либо правда, либо преувеличение. Либо правда.

Ибо правда то, что люди смеются и воробьи порхают;

Ибо это преувеличение, что люди изменчивы, а море

неизменно;

Ибо это истина, что люди идут,

Что огни продолжают гореть, и сейчас ночь,

И это серьезно, и это все то же самое,

Как если человек умирает, и это серьезно, и это все

то же самое,

Как если девушка знает, и это пустяшная, но правда,

Как если торговцу спиртным на углу следует знать,

и это правда, и безусловная,

Как если старик знает, и это гротескная, но

правда,

Как если народ смеется, и народ думает, и народ

меняется, –

Это серьезно и не важно,

преувеличение это или правда.

Куплена в аптеке в конце улицы,

Где ветер дует, авто проносятся и всегда ночь

или же день,

Куплена как последнее утешение,

Куплена, чтобы вдохновлять скульптора в парке,

Куплена как лотерейный билет при зеленом свете,

в девять ноль‑ноль.

Взята взаймы или куплена. Чтобы хорошо выглядеть.

Облагораживать. Излечивать болезни.

Принимать гостей. −Ать, −еть, −уть, −ить.

Сломана либо продана. Либо выкинута.

Либо использована и забыта. Либо мертва.

 

 

НЕКРОЛОГ

 

 

Уберите его: он мертв, как все прочие.

Слушайте больничный колокол. Он и смерть

мерят друг друга взглядами.

Глядите на его коченеющие пальцы,

трогайте похолодевшее лицо, любуйтесь

небесными звездами, созерцайте кровавые пятна.

 

Смотрите, как быстро и спокойно

сваливает его

десятитонный грузовик.

 

Потом выверните его карманы

и прикажите толпе расступиться.

Как его звали, сержант? Как звали водителя?

Как вас зовут, сержант?

Покопайтесь в его одежде,

извлеките сигары, деньги, бумаги, ключи,

возьмите все, что там есть.

Полтора доллара уплатите Стандард‑ойл.

Это был его преданный друг.

DAR[117] отдайте ключ от его квартиры.

Они были его верные друзья. Других таких

у него не будет.

 

Выньте залоговую квитанцию, вложите

в конверт, поставьте печать и отправьте

прямо в Пиплз‑газ. Это были его давние друзья.

Они были ему больше, чем братья. Они были

как близнецы.

 

Стащите с него штиблеты.

Снимите котелок. Передайте его носки

в фонд Гуггенхейма[118].

Пусть Морганы держат под замком

бесплатные талоны, брошюрки и сведения

о лошадях на дерби, и поднесите

мистеру Гуверу[119] пинту джина,

ибо они хорошие люди и они были

его друзьями.

 

Не забудьте о Жене Танни. Не забудьте Хейза[120].

Вспомните об Аль Капоне[121]. А также о «Красном Кресте»,

Дайте им его спички, дабы они его помнили.

Они были его соседи в этом старом мире.

И они тоже были хорошие люди.

 

Вот и все, сержант. Ничего более, лейтенант.

Мне нечего больше добавить, капитан.

Подберите труп, накормите, побрейте, найдите

ему другую работу.

 

Сигару, водитель?

Возьмите две.

Вы были ему верным другом, водитель.

 

 

ПАМЯТНОЕ

 

 

Не осталось даже следа от кофейной чашечки

на мокром подоконнике

Между пассажем галантерейщика и залом

китайского бильярда,

Где мы стояли той ночью, когда шел теплый

чудесный дождь, курили, смеялись, болтали.

Есть ли там теперь хоть один звук иной, чем звуки

покрышек, моторов, спешащих ног;

Отпечатался ли на сырости этого вечера, на истоптанном

тротуаре тот самый большой палец, именно тот

гвоздик или торец именно тогда брошенной

сигареты?

(Это должно, обязано быть так. Ни одно сердце

не должно биться, если это не так. То был

час, сверкающий час, трудный час тревожного

года.)

Там, где мы болтали все это время о жизни и любви,

о логике и чувствах, о тебе и обо мне, о характере

и судьбе, о боли, революции, победе и смерти, –

Есть ли там сегодня хоть одна тень, кроме тех теней,

что останавливаются на миг, а потом проходят

мимо окон, запятнанные таким же теплым, тихим,

редким дождем?

 

 

В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ МИСТЕРА ДЖЕССИ ДЖЕЙМСА НЕ СТАНЕТ…

 

 

Да где же мы снова найдем еду для пропитания,

тряпье для прикрытия наготы, кровлю и кровать,

если проныра с Уолл‑стрит влез в свой

звуконепроницаемый, не доступный для людей

и наперед оплаченный склеп?

Как же можем мы совершить прогулку к окраине

городским транспортом, к роскошно вытянувшейся

песчаной отмели на побережье Майами?

И раз мэр отчитал банкиров,

раз федеральный прокурор аннулирует указы о взятках,

раз духовенство проповедует в защиту дома своего, –

о неустрашимые солдаты в хаки,

о стойкий нищий, о испытанный бродяга,

о ни с чем не сравнимая техника,

о счастливый поденщик, о еще не выкопанный скелет,

о обаятельный и стройный муляж для стрельбищ,

о опрятный, удачливый, сильный, честолюбивый,

бравый потенциальный призрак, –

есть ли еще какая‑нибудь работа, чтобы остаться

в живых, есть хоть что‑нибудь,

что остается невысказанным?

И все‑таки кто застрелил человека в голубом комбинезоне?

Кто купил лесопильню?

Кто взял матрац, стол, клетку с птицами и свалил их

в кучу на улице? Кто метал слезоточивый газ

в лицо пикету?

Кто поджигал урожаи? Кто истреблял стада? Кто сровнял

с землей городок из ящиков?

Кто принес факел на погребальный костер негра?

Кто забил окна и включил газ в доме, где

оставались трое?

Нет больше хлебных конвейеров. Нет дубинок.

Нет Рузвельтов. Нет Хорстов.

Нет больше бродячих танков, Уинчеллов, правдивых

новелл, депутатов, нет больше штрейкбрехеров,

Нет больше преданных, ура‑патриотических,

двурушнических лиг, нет

Ку‑клукс‑клана. Нет милосердия. Нет DAR.

Нет джентльменов старой гвардии, назначенных

в гвардию спасения главнокомандующими

черной гвардии при тыловой гвардии в

составе отечественной гвардии, 2‑дюймовых,

3‑дюймовых, 6‑дюймовых, 10‑дюймовых,

12‑дюймовых.

Нет больше 14‑, 16‑, 18‑дюймовых снарядов.

 

АРЧИБАЛЬД МАКЛИШ

 

МЕМОРИАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ

© Перевод Э. Шустер

 

 

Напоминает себе по‑французски посол

(Пьюсер), зачем полегли здесь эти ребята

(Ныне прах), видя крестов частокол

Над теми, кто был молодым когда‑то, –

В ту ночь к моей двери в Брюсселе ветер пришел:

Я слышал, как стонут, ветром распяты,

Деревья за дверью; гудели стены, и пол,

И крыша дома; я был здесь впервые,

В этой стране, и мне казалось, что ветер завел

Странную песню. Помня, что мы тут чужие,

Я и он, мертвый, заснуть я не мог;

Я знал, что он слышит порывы тугие,

Чувствует трепет корней, но ему невдомек,

Знавшему только дыханье озер иллинойсских,

Откуда здесь взялся ветер.

– Говорит, что парней ковбойских

Родина не забыла, что мертвых покой

Не нарушат ни боль, ни зло – величье их дел геройских

Сограждане чтут –

В Генте родился злой

Ветер. Пахнуло дождем, и меж рядами

Изгородей понесся ветер, но не морской,

Который рождается над волнами,

А тот, что ломает ивы, заканчиваясь дождем.

Я знал – он ждет.

– Отмечает, что знамя

На этом поле, омытом их кровью, стало клочком

Америки среди Фландрии (стилем гордится) –

Какие счастливцы! –

А ветер жгутом

Скрутил, потом раздавил колосья пшеницы

Своим тяжеленным брюхом; а в Варегеме

Замер в траве над холмом, где мертвый ютится,

Слушает, ждет.

– Замечает, что теми,

Кто спит здесь, гордится и эта страна

И признательна им, –

Хриплы слова и немы

Под покровом сухой травы, у них одна

Судьба – быть брошенными на ветер, стать под травою

Сором на сите червей, слова – пелена

Песка над песчаной мертвых страною.

Корни травы напряглись в усилье слепом,

Он ждет вместе с каменною землею –

 

И вот наконец разрешилось небо дождем!

 

Живые бегут по домам врассыпную.

Ветер, придавлен сперва дождем, вырвался, а потом

Вдруг сник. Дождь крепнет, вонзает струи

В сухую землю, просачивается сквозь песок

Под корни травы, к праху его сочится,

К костлявому кулаку меж гробовых досо́к;

Земле полегчало, и ему крепче спится,

А что он не дома, то мертвому невдомек.

 

 

ARS POETICA [122]

© Перевод Э. Шустер

 

 

Быть должен кругл на ощупь стих

Как плод и тих

 

И освящен

Молчанием как медальон

 

И нем как подоконник рукавом

Истертый и теперь заросший мхом –

 

Быть должен стих похожим на луну

Когда она взбираясь в вышину

 

За ветвью выпускает ветвь

Попавших в невод тьмы дерев

 

И как луна зимой в лесу

Стих должен память воскрешать –

 

Быть должен стих недвижен как луна

Когда она взойдет

 

Быть должен стих сродни

Не истине

 

Нет он служа печали

Листом кленовым должен быть в портале

 

Стих должен для любви

Травою нежной звездами служить –

 

Не означать стих должен –

Просто быть

 

 

ТЫ, ЭНДРЮ МАРВЕЛЛ

© Перевод Э. Шустер

 

 

Ты смог под солнцем опустить

С вершин полудня долу очи

Затем чтоб вечность ощутить

Рождающуюся из ночи

 

Почувствовать как холодок

Вползает в лабиринт востока

И тень восходит на порог

Долин распахнутых широко

 

Узнать как сумерки с ветвей

Срывают листья в Экбатане

И тьма разлившись у ступней

Персидских гор ползет в тумане

 

До самых Керманшахских врат

Где вянут травы и негромко

Подошвы странников стучат

Спешащих к западу в потемках

 

Она в Багдаде прячет мост

Над молчаливою рекою

И пригоршни оставив звезд

Над аравийскою землею

 

По вымершей Пальмире мчит

В своей тяжелой колеснице

Минует и Ливан и Крит

Швыряя в небеса зарницы

 

Лишь у Сицилии пока

Мерцают в небе тусклом чайки

Но не видны издалека

Уже судов рыбацких стайки

 

Вот остается позади

Златистый берег африканский

И света нет как ни гляди

Теперь и на земле испанской

 

И на́ море – да не случайно

 

Сумел ты очи опустить

И ощутить как быстро тайно

Тень ночи может подступить