Глава 8. Становление новой теоретической системы революции

 

Один из ведущих современных социологов П. Бурдье так сказал: «Собственно политическое действие возможно, поскольку у агентов, включенных в социальный мир, есть знание (более или менее адекватное) об этом мире и поскольку можно воздействовать на социальный мир, воздействуя на их знание об этом мире. Это действие призвано произвести и навязать представления (ментальные, словесные, графические или театральные) о социальном мире, которые были бы способны воздействовать на этот мир, воздействуя на представление о нем у агентов» [46].

Таким образом, политическое действие невозможно, если ему не предшествует соответствующее изменение в сознании людей — и элиты, и массы. Вся история показала, что это условие является абсолютным. Как подчеркивал Бурдье, «политический бунт предполагает бунт когнитивный, переворот в видении мира». Когнитивный бунт — это перестройка мышления, языка, «повестки дня» и логики объяснения социальной действительности. Само по себе недовольство этой действительностью к «политическому бунту» не ведет. Недовольство без изменения в видении мира может лишь бунт толпы, ярость которой хозяева дискурса могут направить в любые стороны.

В другом месте Бурдье уточнил: «Познание социального мира, точнее, категории, которые делают его возможным, суть главная задача политической борьбы за возможность сохранить или трансформировать социальный мир, сохраняя или трансформируя категории восприятия этого мира» [47].

В ситуации революции «познание социального мира» формирует массовое сознание и, далее, действия. Фундаментом представления образа социального мира является целостная картина мира, а познание этой картины с момента появления разума было упорядочено и следовало правилам и нормам. Системы этих правил и приемов непрерывно развивались (или деградировали). Системы этих правил часто называют парадигмами.

Этнологи Н.Н. Чебоксаров и С.А. Арутюнов так излагают процесс освоения «картины мира»: «Человек воспринимает мир не как хаотический поток образов, символов и понятий. Вся информация из внешнего мира проходит через картину мира, представляющую собой систему понятий и символов, достаточно жестко зафиксированную в нашем сознании. Эта схема-картина пропускает только ту информацию, которая предусмотрена ею. Ту информацию, о которой у нас нет представления, для которой нет соответствующего термина (названия), мы просто не замечаем. Весь остальной поток информации структурируется картиной мира: отбрасывается незначительное с ее точки зрения, фиксируется внимание на важном. Основу картины мира составляют этнические ценности» (см. [32, с. 60]).

Для нас, прежде всего, важно то, что в кризисных ситуациях участвует фактор различия в картине мира России и Запада. Это фон наших цивилизационных конфликтов. В последние два века в обществоведении разделялись две идеальные («чистые») модели обществ и государств: традиционные и современные. Раньше иногда различали «варварские» и «цивилизованные» общества и государства, а теперь мода на толерантность, и термины мягче. Современным назвали государство модерна — конструкцию, которая сложилась в процессе череды революций, породившей Запад как особую цивилизацию Нового времени. «Незападные» общества и государства стали называть традиционными. Деление это условно, т. к. некоторые незападные государства уже в XIX в. смогли перенести и освоить западные культурные достижения, важные технологии и институты модернизировались. Но эти инновации «прививались» на ствол своей культуры, и по ряду фундаментальных признаков (мировоззренческих и социальных) эти государства относили к классу традиционных. Примеры: Япония, Россия (затем СССР), Индия.

В Российской империи, с традиционным обществом (85 % населения были крестьяне, люди аграрной цивилизации). Это общество два века переживало кризис модернизации, а к концу XIX века вызрел и произошел открытый ценностный раскол. Противоречия в символической сфере усиливались, но после реформы 1861 г. недовольство и осознание кризиса отношений стали развиваться в нелинейном режиме.

Главное было в том, что менялись представления о справедливости. В прошлом крестьянские бунты и восстания были следствием нарушения помещиками и чиновниками межсословных «договоров», невыполнением их традиционных обязанностей. Крестьяне бунтовали против «злых помещиков» и «злых бояр», но не против самого устройства сословного общества и тем более не против монархии. В 70-80-е гг. XX в. крестьяне зачастую сами вязали и сдавали в полицию агитаторов, которые «шли в народ» и пытались объяснить несправедливость всего общественного строя. А в начале XX в. крестьяне стали считать несправедливым и нетерпимым само социальное неравенство.

Проблема осознания массами объективной реальности и определения привычной несправедливости как зла исключительно важна для объяснения процессов созревания революции. Реформа 1861 г., как она была проведена, «включила» этот процесс осознания, но система «познания социального мира» у монархии и элиты устарела, и диалога с массой не получилось.

Социолог и культуролог А. Г. Ионин пишет: «Обратимся к традиционному обществу… Зарождается сословная структура: возникают различия между крестьянами и ремесленниками, между последними и знатью. Но и здесь социальное неравенство не выглядит и не является проблемой, ибо объективное неравенство в этих обществах воспринимается как часть божественного порядка. Принцип вертикальной классификации интерпретируется как частное проявление идеи мирового порядка — божественной иерархии, воплотившейся в иерархии сословий и каст…

В современном обществе по сравнению с простым и традиционным ситуация существенным образом меняется… Многообразные объективные неравенства не только осознаются как таковые, но и интерпретируются с точки зрения идеала равенства. Поэтому они воспринимаются как факты социального неравенства и становятся как предметом общественного дискурса, так и причиной многих классовых и прочих конфликтов. Возникают — в противоположность теориям божественной иерархии или природного порядка — многочисленные теории социальной структуры… К задачам исследователя прибавляется анализ социального неравенства (то, что для ученых прошлых времен — магов, шаманов, монахов — попросту не было темой) и путей его преодоления…

Фактическому неравенству был противопоставлен идеал равенства, и с этого времени — с века Просвещения — борьба за равенство стала одним из основных мотивов современной культуры. Впоследствии, во второй половине XIX века, открытие социального неравенства и требование равенства было осмыслено как часть грандиозного духовного переворота того времени» [48].

Так Россия стала ареной цепного процесса когнитивных конфликтов. Вторжение западного капитализма с его инновациями обострило этот кризис. Монархическая власть и элита привилегированных сословий, включая значительную часть интеллигенции, были не готовы к такому резкому мировоззренческому сдвигу. Между сословиями и группами возникло взаимное непонимание по важным вопросам при глубокой дезинтеграции коммуникаций. Социальные, политические и культурные системы стали быстро изменяться, но интеллектуальных инструментов для анализа не было. Привычная парадигма знания об обществе, народе, об интересах и ценностях, понятиях о добре и зле отказала. Была неизбежна революция в сознании, а значит, и революция в познании. В действительности, они — это срезы большой политической и социальной революции.

Аналогично этой проблеме можно считать разработанное в методологии науки Т. Куном представление научной революции, которая начинает становление новой парадигмы. Это — когнитивная инновация, но, как любая инновация, порождает конфликт и сопротивление большинства приверженцев прежней, привычной парадигме.

Казалось бы, смена парадигмы в науке касается сообщества конкретной области науки, но это не так. Картина мира — фундамент и религии, и, позже, идеологии. Когда легитимируют какой-то институт или закон, обычный довод: так устроен мир. В XVII в. произошла Научная революция и возникла научная картина мира. После сопротивления церкви жанры картины мира были разделены, и практически все культуры разделили функции религии и науки — периодически научные революции стали потрясать более или менее крупные части общества.

О. Шпенглер писал: «Кому известно, что существует глубокая взаимосвязь форм между дифференциальным исчислением и династическим типом государства эпохи Людовика XIV, между античной государственной формой полиса и евклидовой геометрией, между пространственной перспективой западной масляной живописи и преодолением пространства посредством железных дорог, телефонов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструментальной музыкой и хозяйственной системой кредита?» [49].

Возьмем пример более наглядный — революцию Коперника. Н.А. Бердяев так определил потрясение от изменения картины мироздания и места Солнца и Земли: «Замкнутое небо мира средневекового и мира античного разомкнулось, и открылась бесконечность миров, в которой потерялся человек с его притязаниями быть центром вселенной» [50].

А вот как излагал мироощущение русского человека начала XX в. А.Ф. Лосев: «Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево… Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, “яже не подвижется”… А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни “яже не подвижется”. Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. “Вот-де твоя родина — наплевать и размазать!” Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию» [51].

Такие же потрясения переживает общество, когда вдруг ему представляется его иной образ. Расстрел 9 января 1905 г. («Кровавое воскресенье») сломал хрупкое равновесие: масса трудящихся отшатнулась от монархии, а царь согласился на выборы первого сословного парламента (Государственной думы). В то же время экспансия капитализма и столкновение сословного общества с жесткой капиталистической модернизацией породили противоречия, которые разрешились в России революцией.

Один из самых авторитетных социологов Макс Вебер, изучая и сравнивая процессы развития в обществах модерна и в традиционных обществах, определил изменения форм и структур (инновации) как зародыши появления новых общественных институтов. Он ввел в социологию важное понятие: общество в состоянии становления. Это аналогия понятия натурфилософии, обозначающего состояние вещества в момент его рождения — in statu nascendi. В начале XX в., во время кризиса классической физики и изменения научной картины мира, возникла новая парадигма, «постклассическая». В науке стали различать два взгляда на природу: науку бытия — видение мира как стабильных процессов, и науку становления, когда преобладают нестабильность, переходы порядок — хаос, перестройка систем, кризис старого и зарождение нового. Парадигму науки становления часто называют нелинейной.

Сразу заметим: марксизм, в общем, исходил из принципов «науки бытия» (исторический процесс как этапы состояния равновесия), а Ленин освоил и ввел в партийную мысль принципы «науки становления» (исторические изменения как неравновесные кризисные состояния).

Вебер также выдвинул сильный тезис: идея и проектирование инновации, порождающей новую структуру, in statu nascendi, требует взаимодействия рационального усилия и внерационального импульса. Другими словами, он напомнил, что нельзя описать «население» и общество (человеческие общности) только посредством социальными и экономическими индикаторами — социальное и психическое неразрывно связаны (сейчас скажем, их синергизм).

Этот эффект взаимодействия элементов знали уже в античности: «целое больше суммы частей». А Маркс сказал: «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами». Но что значит, что «идея овладевает массами»? Значит, что идея воздействует не только на разум с его логикой и расчетом, но и на всю духовную сферу людей — чувства, воображение, память, подсознание и др. Это и есть взаимодействие рационального мышления с психикой. Если речь идет об идее, которая овладевает массами, значит, эта идея потрясла множество разных людей, глубоко затронула их разум, совесть и чаяния.

В большой работе «Социальная теория и социальная структура» Р. Мертон разработал концепцию важного класса инноваций — тех, которые создаются в сфере отклоняющего или преступного поведения. Среди них есть особый тип инноваций, присущий меньшинству, — мятеж, который Мертон противопоставляет аномии среднего класса. Он пишет: «Этот тип приспособления выводит людей за пределы окружающей социальной структуры и побуждает их создавать новую, то есть сильно видоизмененную социальную структуру. Это предполагает отчуждение от господствующих целей и стандартов. Мятеж стремится изменить существующие культурную и социальную структуры, а не приспособиться к ним… Для участия в организованной политической деятельности необходимо не только отказаться от приверженности господствующей социальной структуре, но и перевести ее в новые социальные слои, обладающие новым мифом» [52].

История подтверждает, что мятеж — это инновация, которая изменяет картину мира и мышление части общества. А значит, что мятеж развивается быстро и неожиданно, как пожар. Фрэнсис Бэкон даже написал трактат «Очерк о мятежах и волнениях».

Новая парадигма усложняла структуру познания мира — и природного, и социального. Вебер в своих трудах прилагал большие усилия, чтобы не допустить отождествления мышления и бытия. Он подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести в познание «утопический» элемент и что историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое, следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону». Вера в то, что теория полностью адекватна действительности, затрудняет увидеть важный момент, в который или на миг сложились благоприятные условия для шага вперед, или возникла слишком рискованная ситуация и надо перейти к обороне. Мышление в линейной парадигме не позволяет сразу увидеть такие быстрые изменения, и сама функция следить за признаками изменения подавлена.

Здесь сделаем отступление с кратким изложением различия двух парадигм, которые действовали в период кризиса механистического детерминизма (картина мира Ньютона). До последнего времени доминантной парадигмой западного мира являлась ньютоновская или линейная парадигма. В своей основе она придерживается механистического видения мира — подход, глубоко укорененный в сознании и мышлении западного человека и модернизированной интеллигенции. «Линейность предлагает структурную стабильность и делает акцент на равновесии. Она легитимирует простые экстраполяции известного развития, масштабирование и разделение на части. Она обещает предсказуемость и, следовательно, контроль — действительно, очень мощная притягательность» (см. [54]).

Приведем краткую выжимку из описания этого сдвига к новой парадигме в популярной книге, полезной для нашей темы:

Свойства линейности включают пропорциональность, аддитивность, масштабируемость, редукционизм. Пропорциональность приводит к тому, что для линейных систем малое входное воздействие приводит к малому выходному отклику, большое воздействие — к большому. Аддитивность обеспечивает легитимность линейного редукциоиизмэ — практики разделения большой и сложной проблемы на ряд относительно небольших и менее сложных задач, через решение которых находится решение исходной проблемы. Если система является линейной, то обладание лишь частичной информацией о ее структуре и функциях чаще всего позволяет «вычислить» свойства и функции системы в целом.

Линейность пронизывает все стороны жизни западного общества. Метафорой линейной парадигмы могут служить механические часы — тонко настроенный механизм, работающий ровно и точно, тикающий предсказуемо, измеримо и надежно. Когда дела идут хорошо, то все «идет как часы», если организация хорошо работает, то о ней говорят, как о «хорошо смазанной машине». Ньютоновская парадигма линейности оказалась такой ясной и простой, что была просто неотразима. Она навязывала регулярность и масштабируемость там, где ее не было. Для объяснения явлений она упрощала и линериазовала процессы, идеализируя социальную и объективную реальность. Получающееся видение социальной реальности оказывалось мощным, технологичным и… узким.

За такой результат приходится платить соответствующую цену, заключающуюся в ограничении ведения рассматриваемых процессов, так как воображение и мышление оказывались фундаментально линейными: «Мы оказались в состоянии получить аналитические уравнения, которые обеспечивают предсказание, но только при непременном требовании, что системе не позволяется слишком быстро меняться во времени. Мы искусственно требуем, чтобы наши системы были стабильными в максвелловском смысле, и затем удивляемся проявлениям нестабильности, с которой сталкиваемся в реальном мире».

Главная неадекватность линейной парадигмы оказалась связана с неспособностью учитывать взаимодействия, так как она концентрируется на рассмотрении элементов, агентов рассматриваемых процессов, пренебрегая или абстрагируясь от взаимодействий. В большинстве случаев именно взаимодействия между агентами системы приводят к появлению нелинейности и необходимости разработки новой, нелинейной парадигмы. Ограниченность линейной парадигмы и необходимость поиска новых подходов была осознана достаточно недавно. Неявное допущение линейности, которая выступает в качестве нормы, пронизывает весь западный мир.

Под постньютоновской или нелинейной парадигмой подразумевается систематизация природных, общественных явлений и процессов в качестве нелинейного феномена. Нелинейные системы демонстрируют отсутствие пропорциональности и аддитивности, когда малые воздействия на входе системы могут приводить к большим откликам на выходах, а невозможность абстрагирования от взаимодействий не позволяет применить методы линейного редукционизма, позволяющие осуществить декомпозицию системы на ряд подсистем меньшего масштаба. При исследовании нелинейной системы недостаточно думать о ней только в терминах частей или аспектов, вычленяемых заранее, через анализ и комбинирование которых получаются характеристики системы в целом, то есть «целое оказывается больше, нежели сумма составляющих его частей». Результаты не должны предполагаться в качестве повторяемых, то есть попытки повторить один и тот же эксперимент наталкиваются на невозможность обеспечить его повторение.

Нелинейная динамика, приводящая к произвольной чувствительности к малейшим изменениям в начальных условиях, делает невозможным какое-либо повторение или предсказание результатов эксперимента — краеугольный принцип классических естественных наук. «Коннотация нелинейности заключает в себе смесь угрозы и возможности. Нелинейность может генерировать нестабильность, разрывы, синергизмы и непредсказуемость. Но она также отдает должное гибкости, адаптивности, динамическим изменениям, инновации и оперативности» (см. [54]).

Видение истории, которое воспринимается человеком через призму того или другого методологического подхода, сильно влияет на его отношение к происходящим событиям и на его поведение. Так, первая особенность представлений коалиции Февральской революции, которая бросалась в глаза, — уверенность в том, что «объективные законы исторического развития пробьют себе дорогу через случайности». Из этого вытекало равнодушие к моменту, к его уникальности и необратимости, мышление в понятиях исторической формации, длительных процессов.

Основанием для такого отношения к «событиям быстротекущей жизни» является механистический детерминизм, который господствовал в мировоззрении в период марксизма XIX в. Он был важной частью сознания российской интеллигенции в начале XX в. Из этого вытекало ощущение стабильности и равновесности общественных систем. Считалось, чтобы вывести их из равновесия, нужны крупные силы, «предпосылки» (классовые интересы, назревание противоречий и т. п.). Но для осмысления периодов в состоянии общества, как революции, механистичное мышление не годится. В эти периоды возникает много цепных процессов и неустойчивых равновесий — это перекрестки, «расщепление путей» (точки бифуркации). В этот момент решают не объективные законы, а малые, но вовремя совершенные воздействия. Великими революционерами становились те, кто верно определял точки бифуркации и направлял события по нужному коридору и в нужный момент («сегодня рано, послезавтра поздно»).

В этом пункте в проектах и парадигмах двух революций видно не различие, а драматический разрыв. После революции 1905-1907 гг. можно было видеть становление системы мышления, объяснения и проектирования решений Ленина. Его методология быстро развивалась, и практически все крупные проблемы и альтернативы их разрешений Ленин представлял как совершенно новые инновации. Поразительно, что новизна его проектов сочеталась со здравым смыслом так, что это было понятным массе трудящихся, но с трудом понималось политизированной интеллигенцией (включая элиту большевиков).

Как пример приведем крупный фрагмент одной из последних статей Ленина 1923 года — «О нашей революции (по поводу записок Н. Суханова)»:

«Бросается особенно в глаза педантство всех наших мелкобуржуазных демократов, как и всех героев II Интернационала… Бросается в глаза их рабская подражательность прошлому… Даже и чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие соображения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот, они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis,[10] не иначе, как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории).

Первое — революция, связанная с первой всемирной империалистической войной. В такой революции должны были сказаться новые черты, или видоизмененные в зависимости именно от войны, потому что никогда в мире такой войны, в такой обстановке, еще не бывало…

Второе — им совершенно чужда всякая мысль о том, что при общей закономерности развития во всей всемирной истории нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития…

Например, до бесконечия шаблонным является у них довод, который они выучили наизусть во время развития западноевропейской социал-демократии и который состоит в том, что мы не доросли до социализма, что у нас нет, как выражаются разные “ученые” господа из них, объективных экономических предпосылок для социализма… “Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм”. С этим положением все герои II Интернационала, и в том числе, конечно, Суханов, носятся, поистине, как с писаной торбой. Это бесспорное положение они пережевывают на тысячу ладов, и им кажется, что оно является решающим для оценки нашей революции…

Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный “уровень культуры”, ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы.

Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?..

Слов нет, учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной. Но пора уже все-таки отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременно было бы объявить просто дураками» [145, с. 378-379, 381-382].[11]

Такие его объяснения представляли образы проблем как неравновесные системы в динамике. Такие фрагменты нельзя заменить короткой цитатой, они создают новую картину мира и задают вектор движения в будущее.

Во время Октябрьской революции необходимые срочные действия производились быстро.

Вот красноречивый эпизод. II Всероссийский Съезд Советов был синхронизирован с арестом правительства в Зимнем дворце. Съезд был открыт 25 октября в 22 час 45 мин., после перерыва было сообщено об аресте Временного правительства, и меньшевики, правые эсеры, делегаты Бунда покинули Съезд. Утром 26 октября Съезд утвердил обращение «Рабочим, солдатам и крестьянам» и объявил, что берет власть в свои руки, а вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вечером прошли чтения декретов о мире и земле, затем Съезд их утвердил. Далее II Съезд Советов сформировал правительство — Совет Народных Комиссаров во главе с В.И. Лениным и утвердил его декретом. 27 октября II Съезд Советов рабочих завершил работу, и все арестованные министры-социалисты Временного правительства были отпущены под честное слово.

Съезд фактически решил задачи, стоящие перед Учредительным собранием в вопросе о выборе формы власти в стране.

Суханов в «Записках о революции» писал: «Мы ушли, неизвестно куда и зачем, разорвав с Советом, смешав себя с элементами контрреволюции, дискредитировав и унизив себя в глазах масс, подорвав всё будущее своей организации и своих принципов. Этого мало: мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, сделав их полными господами всего положения, уступив им целиком всю арену революции… Уходя со съезда, оставляя большевиков с одними левыми эсеровскими ребятами и слабой группкой новожизненцев, мы своими руками отдали большевикам монополию над Советом, над массами, над революцией. По собственной неразумной воле мы обеспечили победу всей линии Ленина» [176].

Удивление Суханова можно понять: зачем социалистам надо было рвать все отношения с Советами, с фракцией большевиков, с которыми меньшевики почти 20 лет были в одной партии РСДРП? Они прекрасно знали, что Временное правительство утратило остатки легитимности, почему же не продолжать излагать свои идеи и программы из оппозиции, пусть свои бывшие товарищи в данный момент были в большинстве? А если с ними согласно большинство российского общества, то как могли революционеры-социалисты выбрать войну с этим большинством? Ради кого они страдали на каторге или в ссылке — ведь ради трудящихся. Как это можно было понять? Логика борьбы загоняла умных и бескорыстных людей в тупик.

Сравним установки Ленина с решениями меньшевиков и эсеров. В докладе об Апрельских тезисах на собрании большевиков 4 апреля Ленин предупредил, что в Советах надо работать даже когда их руководство враждебно, вне зависимости от того, кто будет стоять во главе Советов и какие партии будут там в большинстве: «Пока мы в меньшинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов… Признанный факт, что в С.Р.Д.[12] наша партия — в меньшинстве. Надо разъяснять массам, что Совет рабочих депутатов — единственно возможное правительство, правительство, еще невиданное в мире…» [146, с. 107, 108].

Это значит, что Советы — огромная ценность, которую надо укреплять и оберегать, даже если ею пока что владеют недружественные силы. Ленин убедительно объяснил: поворот в сознании масс неизбежен, он станет следствием не только, даже не столько, большевистской пропаганды: «Мы не хотим, чтобы массы нам верили на слово. Мы не шарлатаны. Мы хотим, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок» [146, с. 109].

Различными у Февраля и Октября были и подходы к воссозданию после революции государственности России. Оба движения были революционными. Но коалиция Февраля практически отказалась принять на себя бремя власти — распознавать угрозы, принимать решение и стабилизировать положение. Правительство только вело вялую борьбу с большевиками, не разрешая критические проблемы. Это лишило его поддержки даже со стороны буржуазных слоев — хаос был страшнее большевиков.

Интеллектуалы Февраля и западные социал-демократы пытались следовать канону западных буржуазно-демократических революций, разработанному в учении Маркса, и новизна их инновации была лишь в том, что она происходила в иных месте, культуре и моменте. Но мыслили они в рамках модерна XIX в., в парадигме науки бытия (механистический детерминизм). А Ленин, проникнувший в смысл кризиса модели мироздания Ньютона, мыслил в логике науки становления. И главная идея его инновации — синтез общинного крестьянского коммунизма (выражение Вебера) с мироощущением Просвещения. На политическом языке это он назвал «союз рабочих и крестьян» — ересь для марксизма.

Но если детализировать движение процесса революций, можно разглядеть борьбу и взаимодействие нескольких харизматических инноваций разного калибра и в разных направлениях. Какой-то вектор по главным признакам представляется господствующим, вокруг его социального ядра складывается коалиция. Такова была Февральская революция 1917 г. в России: ее харизматические вожди — либералы, цвет русской интеллигенции, их с 1905 г. консультировал лично М. Вебер. Более того, либералов поддержали марксисты-социалисты (меньшевики и эсеры), философы и ученые, иерархи церкви и верхушка Запада (Антанты).

Интеллектуалы Февраля и западные социал-демократы пытались следовать канону западных буржуазно-демократических революций, разработанному в учении Маркса, и новизна их инновации была лишь в том, что она происходила в иных месте и культуре. Они мыслили в рамках модерна XIX в., в парадигме науки бытия. А Ленин и большевики, его последователи, мыслили в логике науки становления. Разные парадигмы — значит, разные общности двух разных революций видят разные картины мира (включая человека, общество, государства и т. д.). Они видят, изучают и оценивают разные факты, разные процессы и явления. Они по-разному понимают пространство и время, следуют разным способам и нормам мышления и объяснения, при разрешении на первый взгляд одной и той же проблемы они принимают разные решения.

В те времена было очевидно — и меньшевики-марксисты, и легальные марксисты кадеты, и эсеры, и западные социал-демократы — мыслили и проектировали будущее кардинально иначе, чем Ленин и его соратники. Поэтому проект Октябрьской революции был совершенно иной, чем у Февральской революции.

Это грубо выразил Антонио Грамши в статье об Октябрьской революции (5 января 1918 г.) под названием «Революция против “Капитала”»: «Это революция против “Капитала” Карла Маркса. “Капитал” Маркса был в России книгой скорее для буржуазии, чем для пролетариата. Он неопровержимо доказывал фатальную необходимость формирования в России буржуазии, наступления эры капитализма и утверждения цивилизации западного типа… Но факты пересилили идеологию. Факты вызвали взрыв, который разнес на куски те схемы, согласно которым история России должна была следовать канонам исторического материализма. Большевики отвергли Маркса. Они доказали делом, своими завоеваниями, что каноны исторического материализма не такие железные, как могло казаться и казалось» [55].

В июне 1917 г. стало очевидно, что институционализация Февральской революции быстро вышла из-под контроля Временного правительства и превратилась в форму харизматической инновации большевиков. В результате большевики въехали в состояние in statu nascendi на спине либеральной революции, используя ее энергию и выступив против ее «грязной работы» по разрушению государственности.

Заметим, что накануне Февраля в партии большевиков было около 10 тыс. человек, на порядок меньше, чем меньшевиков и эсеров. А в момент Февральской революции, выйдя из подполья, 125 организаций большевиков насчитывали 24 тыс. членов (в Петрограде 2 тыс., в Москве 600 человек). В июле в партии были уже 240 тыс., к октябрю 350 тыс. А ведь не было ни прессы, ни телевидения. Апрельские тезисы — вот, действительно, харизматическая инновация. Надо к тому же учесть, что за 3-4 месяца в партию вступили 90% членов, которые не могли заняться политучебой и читать Ленина и тем более Маркса. Они только могли приложить профиль своих самых главных чаяний и зол к главным же элементам образа будущего всех политических партий — и определились.

Структура инновации Октябрьской (советской) революции содержала синтез модерна (индустриализма) с общинной традицией аграрной цивилизации. Другой синтез почти на целый век закрыл раскол в интеллигенции, которая разошлась в выборе цивилизационных путей России. Ю.В. Ключников, редактор журнала «Смена вех» (в прошлом профессор права Московского университета, а во время Гражданской войны министр иностранных дел у Колчака), объяснял в эмиграции (1921), что большевики — «и не славянофилы, и не западники, а чрезвычайно глубокий и жизнью подсказанный синтез традиций нашего славянофильства и нашего западничества». Это необычная инновация, идея которой «подсказана» чаянием мира: синтез в течение ста лет конфликтующих структур сознания больших общностей был именно харизматической идеей, преодолением важных догм марксизма.

Представляя эти идеи обществу России, Ленин почти буквально сказал формулой, которой Вебер означал харизму: «Вы слышали, что вам было сказано… а Я говорю вам…». Это было откровение, недаром Апрельские тезисы отвергли с ужасом книжники-марксисты (например, Плеханов) и поначалу даже верхушка большевиков, зато поддержали первичные организации.

Во время революции каждая политическая сила, имеющая конструктивный проект и претендующая на то, чтобы стать во главе строительства нового жизнеустройства всего народа, вынуждена в какой-то момент начать, помимо борьбы со своими противниками, обуздание того самого социального движения, что ее подняло. Возможно, это самый болезненный этап в любой революции, здесь — главная проба сил. Только то политическое движение, что отражает самые фундаментальные интересы (чаяния) своей социальной базы, способно выступить против ее «расхожих мнений», чтобы ввести ее разрушительную энергию в русло строительства. Поэтому государственное строительство, ведущееся революционерами, сопряжено с острыми фундаментальными противоречиями, расколами и конфликтами.

Овладеть главным потоком революции — со всеми ее великими и страшными сторонами — оказалось для большевиков самой важной и самой трудной задачей. Постановка задачи «обуздания революции» происходит у Ленина буквально сразу после Октября, когда волна революции нарастала. Решение этой противоречивой задачи было в том, чтобы договориться о главном, поддержать выбранную огромным большинством траекторию.[13]