Сергей Георгиевич Кара-Мурза

Сергей Георгиевич Кара-Мурза

Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

 

 

«Ленин. Алгоритм революции и образ будущего»: Академический проект; 2018

Аннотация

 

Эта книга не описывает революцию как борьбу классов, групп политиков и власти. В основе революции — взрыв понятий, идей, образов и пророчеств, любви и жестокости. Это новый образ мира и человека, новое пространство и время, мессианские миражи. Но из этого хаоса должен родиться порядок и жизнеустройство народов. Горе, если не появится человек, понявший этот реактор войны и братства, и не найдет путь к преображению пожара в строительство. Такой человек в России родился и вырос — это Ленин. Героев было много, а он смог соединить холодный разум ученого с воображением, страстью и волей. За ним пошли, произошел синтез силы поднявшегося народа и его чаяний с зарождавшимся образом будущего. Редкий сплав — тысячелетний опыт, религия, традиции, всплеск культуры с новой наукой, обновленной кризисом, — создал в ходе революции советскую картину мира. Так мы поднялись и устояли почти век.

Теперь надо изучить скрытые слоями слов достижения разума и совести наших старших поколений вместе с Лениным. Идут новые поколения, в новом мире и в новом обществе нужно не повторять старое, а осваивать фундаментальные принципы и подходы прошлого. Этому посвящена настоящая книга.

 

Сергей Георгиевич Кара-Мурза

Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

 

Предисловие

 

Казалось, юбилей революции — формальное мероприятие. Но, внимательно приглядевшись, обнаруживаешь под золой и руинами разгорающееся пламя. Все размышления и обсуждения в России сегодня сконцентрированы на процессах в нашем обществе и государстве. Но все сильнее ощущение, что наша нынешняя драма связана с русской революцией, которая не закончена. Понять эту связь жизненно необходимо.

Подойдя к этой теме, я был поражен тем, как мало мы знаем о главном в революции. Схематизация эпизодов и результатов упустила важные срезы этой системы — типы знаний и мышления главных общностей, которые произвели революцию. После 1950-х гг. поколение советских стариков сошло со сцены, и следующее поколение было индоктринировано «идеологами». XX съезд произвел «убийство харизмы» революции. Старшие поколения «переварили» эту травму, но замолчали, а новое городское поколение отличалось вольнодумством. Требовалось обновление языка и логики системы легитимации СССР, но этого не произошло, обществоведение было не на высоте.

При этом ни интеллигенция, ни другие социальные группы и не думали разрушать СССР. Хотели только, как лучше! Наслаждались морализаторством, а меру и расчеты отбросили. Не ожидали, что перестройка совершит «убийство образа» уже и советского строя. Идеологи имели сильные средства. Их пиррова победа всех загнала в экзистенциальную ловушку — и нас, и их.

Большинство приняло ликвидацию СССР как тяжелую утрату, 75% определили приватизацию промышленности как грабительскую, то есть осознали приватизацию как зло. Члены КПСС после запрета этой партии в массе своей не стали антикоммунистами. Да и почти все население было оскорблено — издевательством с референдумами и провокациями, воровством и безумным гламуром меньшинства, непрерывным враньем телевидения и пр.

Работа над материалом этой книги серьезно изменила для меня образ движения сознания, решений и действий нашего общества. И с этим образом глубинно связаны процессы, которые погрузили нас в трясину. В этом мы обязаны разобраться. Я начну с короткого субъективного суждения.

Конечно, личные воспоминания неубедительны, но все-таки это сообщения. Я стал осознавать себя осенью 1941 г., когда детей повезли в эвакуацию, в Казахстан. Нас и еще семью поселили в избе, где жил старик с внучкой.

Мне было три года, я бегал по деревне с мальчишками. Не раз в деревне женщины и старики выбегали из изб, чтобы меня спасти — то гуси или бараны, то бык оторвался. Меня хватали, уносили и учили. Эти люди меня, по сути, наставили на путь жизни (так я потом понял). Для меня деревня стала большой семьей, и я был уверен, что и вся наша страна такова: куда бы я ни пошел, люди будут для меня как семья. Со временем были трудности, но это чувство не пропало, хотя сейчас мы переживаем болезненный кризис.

Мой дед был семиреченский казак, у него было семеро детей. В поле работали и сыновья, и моя мать, с пяти лет. Его сыновей и мою мать приняли в гимназию, но в 1917 г. ее забрали в школу станицы — учительницей (в 15 лет). Старший брат учился на учителя, вернулся большевиком, в 1918 г. он организовал ячейку комсомола из своих братьев, сестер и друзей. После Гражданской войны все семеро разъехались и прошли вузы — гражданские и военные, все вступили в партию. Старший, Павел, стал ученым, разрабатывал водные реформы в Средней Азии и Монголии. Перед войной сыновья купили отцу дом под Москвой, где мы с ним и пережили конец войны.

Он с моей матерью стали для меня главными воспитателями. Он был человеком добрым и умным, носителем советского мировоззрения. Он мне, пятилетнему, очень просто передал эти смыслы, хотя не сказал ни слова из политики. И при этом он уважал монархию и очень многое мне объяснил. Его сыновья тоже мне очень многое прояснили (отец погиб в 1945 г.).

Старший дядя мне рассказывал, что такое противоречия — на примере воды в Азии, как понять потребности и права, как прекратить войны из-за воды и что такое культура и религия. И когда в 1977 г. уже я работал в Монголии (мы готовили группу сотрудников в АН и к нам в аспирантуру), президент АН Монголии и несколько старых академиков узнали, что я его племянник, приходили ко мне и рассказывали, как много он им помог в 1930 и 1940-е гг. Этими рассказами они много разъяснили — мой дядя умер в 1956 г., а они говорили о нем как о живом, как будто он все еще с ними работает.

Другой дядя, Николай, приехал на крыше вагона в Москву учиться математике — его мечта. Но через год был призыв в авиацию, и он пошел в училище, стал классным военным летчиком. Школьником я ездил к нему на каникулы на базу стратегической морской авиации. И он, и молодые летчики много объяснили — как человек должен управлять своим организмом, разумом и воображением, а также техникой. А еще он как командир (значит, психолог и социолог) объяснил мне, что каждое поколение летчиков и персонала — разное. Их когорты очень динамичны — культура, взгляды, вкусы, потребности. И чтобы они, новые, действовали в жестких рамках их миссии, надо непрерывно изучать молодежь и подтягивать структуры и все общество, обновлять форму, и это очень сложная работа командиров. Он мне это объяснял на аэродроме и на ученьях в 1953 г., и это мне врезалось в память.

Два других тоже были сначала в армии. Один, Иван, стал историком, преподавал сначала в военных академиях, позже в университете. А Петр пошел в Красную армию и долго воевал с басмачами. Потом тоже окончил исторический факультет, но началась разработка нефти у Небит-дага, его послали в нефтяной институт, а потом секретарем горкома Небит-дага. Когда он бывал в Москве, он мне много объяснял, что такое этническая культура — как воюют общности разных племен в Туркмении или на границе Ирана, как самоотверженно работали пастухи-туркмены на стройке нефтяных приисков — зимой, по пояс в воде. Он мне объяснял, что воевать и строить можно, только если понял и уважаешь культуру людей и достойно представляешь свою культуру. Он, конечно, излагал не такими терминами, а образами.

Зачем это я говорю? Я наблюдал явление, на мой взгляд, важное. Мои друзья, студенты 1-го курса МГУ, знали моих родных и любили с ними поговорить. Мои дядья лично знали Гражданскую войну, форсированные экономические программы, ВОВ и восстановление. Большой диапазон. И стали мои друзья после XX съезда ко мне приходить и заводить с ними споры, ставя под сомнение ту или иную установку советского проекта. Моя мать и другие мои родные говорили очень скованно. Как будто были вещи, которые мы и сами должны были понимать, но не понимали, а они почему-то о них говорить не могли. Им тяжело было объяснять. Например, как плачут крестьянские дети от усталости. Мы это уже не могли прочувствовать, а они об этом говорить не могли.

И оказалось, что даже от родных, которые строили СССР и воевали, в 1960-1970-е гг. нам было трудно получить внятное объяснение логики решений, которые нам казались ошибочными. У стариков в прошлом было «неявное знание», и они быстро устраняли поломки и ошибки, находили лучшие решения. Учебников и пособий старики не оставили и ушли, а мы остались без системного знания.

Попробуем его найти, осознать и применить сегодня.

 

Введение

 

Русская революция — главное событие XX в. Она — стартер мировой революции «крестьянских» стран, изменившей все мироустройство. Революции Китая, Индии, Латинской Америки — ее родственники. Она — конец модерна, за этим порогом все пошло не так, как предписано в проекте Просвещения. На мировую арену вышла доиндустриальная цивилизация, идущая в обход западного капитализма. Это — цивилизация крестьян и этносов, отвергнувшая господство гражданского общества и гражданских наций.

Мы, Россия, и сейчас живем в этой революции. Крах советского строя в его первой версии — ее эпизод, сегодня — лишь начало этого эпизода. Если мы хотим выжить как народ и как культура, надо знать и понимать эту революцию. Ленин — ее продукт и ее творец, ее теоретик и конструктор. Он — ключ к знанию и пониманию.

Наша беда, что Ленин и его соратники не имели времени, чтобы ясно описать свое дело и тем более понять его, они следовали неявному знанию. Эйнштейн сказал, что в физике он «сначала находил, потом искал». Ленин и его соратники находили, а искать академические формы найденного не было времени. Нам надо реконструировать ход их мысли и дела. Эту возможность мы получили только сейчас, когда сникла и советская идеология, превратившая Ленина в икону, и когда выдохся черный миф Ленина. Молодым нужно холодное и достоверное знание.

Вот условия для разумных суждений:

— Отделять свои нравственные оценки от фактов. Допустим, вы считаете нравственной ценностью собственность помещиков на землю, но надо признать факт, что практически все крестьяне (85 % населения) считали ее незаконной. Такова реальность.

— Политика надо оценивать в реальных координатах, сравнивать не со святыми, а с теми, кто в тот период воплощал альтернативные проекты. Для Ленина мы имеем такой ряд сравнения: Керенский (либерально-буржуазное Временное правительство), Деникин («белые»), Савинков (террористы-эсеры), Махно (анархисты) и Троцкий (коммунисты-космополиты). Монархисты к концу 1917 г. уже сошли с арены, даже Столыпин стал историей. Мечтать о «добром царе» — иллюзия. Все актуальные фигуры «предъявили» свои проекты, люди попробовали их на зуб, а не изучали в кабинетах. Отрицаете Ленина? Скажите, с кем бы вы были и почему в тот момент.

— Не надо копаться в мелочах. Надо сравнить два главных проекта, два вектора, задававших России разные (и расходящиеся!) цивилизационные пути. Один проект предполагал построение в России государства западного типа с капитализмом. Его воплощали сначала Керенский, а потом Деникин и Колчак. Это — Февральская революция, «белые». Другой проект — советский, его воплощал Ленин. Это — Октябрьская революция, «красные».

Эти проекты Россия сравнила не в теории, не по книгам, а на опыте. С февраля по октябрь 1917 г. — в мирных условиях сосуществования Временного правительства и Советов. Керенский понес поражение. Под давлением и при участии Запада блок кадетов и эсеров попытался вернуть власть военным путем, сравнение проектов происходило в форме гражданской войны. За ней наблюдала вся Россия, и в военном столкновении белые также понесли поражение.

Надо прислушаться к мнению предков, для которых, как народу, этот выбор был вопросом жизни и смерти. Совершенно неважно, какой из проектов нам сегодня нравится больше. Важно не сегодня и не наши предпочтения, а тогда и то поколение. О ценностях мы в ближайшее время не договоримся, сытый голодного не разумеет. Даже если сейчас захотелось жить по-рыночному, плевать в прошлое неразумно, если мы хотим ужиться на одной земле.

— О личности Ленина говорить не стоит. За ним не было замечено пороков или странностей, которые объясняли бы его мысли и дела. Он не был ни стяжателем, ни тираном. Это был умный и образованный человек, жесткий руководитель — труженик, преданный своему делу, которое он считал справедливым. Многие сегодня считают его дело несправедливым. Пусть так. Но Ленин сделал дело своей совести мастерски, с большим успехом — так давайте брать с него пример именно в этом.

Ленин входил в мировую элиту социал-демократов, в «политбюро» второй партии в двухпартийной системе будущего Мирового правительства. Он блестяще выполнил последний завет Маркса — интеллектуально разгромил народников с их доктриной революции «не по Марксу» и развития «по некапиталистическому пути». Но, осознав смысл революции 1905 г., Ленин совершил радикальный сдвиг в обеих плоскостях раскола России — он встал в ряды простонародья против сословной элиты и в стан почвенников против западников. За это одни его возненавидели, а другие — полюбили.

Значит, будем говорить о делах, а не о личности.

— Надо прислушаться к носителям художественного чувства, оно часто приоткрывает знание. Были те, кто ненавидел Ленина, как Бунин. Были те, кто его принял как избавление — Блок, Есенин, Шолохов. Надо вникнуть в мотивы и тех, и других. А кто считает себя западником, пусть почитает современников Ленина, которые наблюдали его проект лично, — Б. Рассела и Г. Уэллса, А. Грамши и Дж. Кейнса. Все это — урок истории, его надо освоить независимо от нынешней позиции каждого.

Но это — первое приближение. Надо понять, что же такого ценного сделал Ленин, за что его уважали многие достойные и умные люди во всем мире и любила большая часть народа России. Вспомним ситуацию. С конца XIX в. России приходилось одновременно догонять капитализм и убегать от него. Она слишком раскрылась Западу, а он не желал и уже не мог «принять» ее. Это было «исторической ловушкой»: возникли порочные круги, которые не удавалось разорвать. Замаячила революция как выход через катастрофу.

Было несколько проектов, все их перепробовала Россия. Каждый проект отражался в другом, каждая неудача обогащала знанием всех. Успешным был проект Ленина. Этот выбор вынашивали все, в том числе оппоненты и противники. В этом рывке было сделано много открытий мирового значения.

В основе советского проекта был крестьянский общинный коммунизм. Маркс считал его реакционным, он исходил из того, что крестьянство должно исчезнуть, породив сельскую буржуазию и пролетариат. В это верил поначалу и Ленин. Его подвиг в том, что он преодолел давление марксизма, при этом нашел такие доводы, что стал не пророком-изгоем, каких немало, а вождем масс.

Назад из кризиса не выходят, и ленинизм соединил общинный коммунизм с идеалами Просвещения, что позволило России не закрыться в общине, а создать промышленность и науку, минуя котел капитализма. Это был новаторский проект, и он сбылся — на целый исторический период. И Победа, и Космос, и тот запас культурной прочности, на котором мы переживаем нынешний кризис, — результаты того проекта.

Ленин — мыслитель, конструктор будущего и виртуозный политик. В каждом плане у него есть чему учиться, он был творец-технолог. Он создавал прочные мыслительные конструкции и потому был свободен от доктринерства. Он брал главные, массивные процессы и явления, взвешивал их верными гирями. Анализируя в уме свои модели, он так быстро «проигрывал» множество вероятных ситуаций, что мог точно нащупать грань возможного и допустимого. Так было и с Брестским миром, и с военным коммунизмом, и с НЭПом, и с устройством СССР. Он не влюблялся в свои идеи и доводил сканирование реальности до отыскания всех скрытых ресурсов. Поэтому главные решения Ленина были нетривиальными и поначалу вызывали сопротивление партийной верхушки, но находили поддержку снизу.

Предвидения Ленина сбылись с высокой точностью (в отличие от Маркса). Читая его рабочие материалы, приходишь к выводу, что дело тут не в интуиции, а в методе работы и в типе мыслительных моделей. Исходя из трезвой оценки динамики настоящего, он «проектировал» будущее, а в моменты острой нестабильности подталкивал события в нужный коридор. В овладении этим интеллектуальным арсеналом он обогнал время почти на целый век.

Ленин выдвинул и частью разработал с десяток фундаментальных концепций, которые и задали стратегию советской революции и первого этапа строительства, а также мирового национально-освободительного и левого движения.

Здесь отметим лишь те, которые советская история оставила в тени.

1. Ленин добился «права русских на самоопределение» в революции, то есть на автономию от главных догм марксизма и от мирового сообщества марксистов. Это обеспечило поддержку или нейтралитет мировой социал-демократии. Он преодолел цивилизационную раздвоенность России, соединив «западников и славянофилов» в советском проекте. На полвека была нейтрализована русофобия Запада.

2. Создавая Коминтерн, Ленин поднял проблему «несоизмеримости России и Запада», проблему взаимного «перевода» понятий обществоведения этих двух цивилизаций. Эта проблема осталась неразработанной, но как нам не хватало в постсоветские годы хотя бы основных ее положений! Да и сейчас не хватает.

3. Ленин поднял и, в общем, успешно решил проблему выхода из революции (ее обуздания). Это гораздо сложнее, чем начать революцию. Гражданская война была остановлена резко, ее переход в «молекулярную» форму погубил бы Россию. Системность мышления и чувство динамики нелинейных процессов придали силу политическим технологиям Ленина.

4. Ленин предложил способ «пересобрать» русский народ после катастрофы, а затем и вновь собрать земли «Империи» на новой основе — как СССР. Способ этот был настолько фундаментальным и новаторским, что он снискал уважение современных этнологов, так как опыт XX века показал, какой мощью обладает взбунтовавшийся этнический национализм.

Что не удалось сделать Ленину — это уже задачи для нас. Эти задачи легли на плечи нынешних поколений.

 

Глава 9. Здравый смысл

 

Структуры познания и массивы знания организованы как большие системы, которые можно назвать парадигмами. Но фоном сети парадигм является и присутствует во всех парадигмах много способов познания «россыпью». Кант в своем подходе к проблеме решений выделил три уровня познания и осмысления: «Всякое наше знание начинает с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления».

Но в реальной жизни, тем более в условиях кризиса, мы не имеем времени и сил для того, чтобы делать сложные умозаключения по большинству вопросов. Мы справляемся с помощью интуиции и здравого смысла. И то, и другое — инструменты рациональности. Главное подспорье логическим рассуждениям — здравый смысл. В среде высокообразованных людей здравый смысл ценится невысоко, они ставят его куда ниже теоретического знания. Возможно, в благополучные времена это может быть оправдано, но в условиях той неопределенности, которую порождает кризис, роль здравого смысла резко возрастает. Здравый смысл не настроен на выработку блестящих, оригинальных решений, но он надежно предохраняет против наихудших решений.

Здравый смысл, при отсутствии плодотворной теории или при массовом кризисе сознания интеллигенции является единственной интеллектуальной основой для того, чтобы массы простонародья могли выработать свою позицию в быстро меняющейся обстановке. Такую ситуацию мы видели в конце XX в.: бывшие «марксисты», опираясь на идеологические иррациональные стереотипы, отвергали рациональные доводы, исходящие из повседневного опыта.

В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзон, авторы официального учебника «Исторический материализм», пишут в 1990 г.: «Поверхностные, основанные на здравом смысле высказывания обладают немалой притягательной силой, ибо создают видимость соответствия непосредственной действительности, реальным интересам сегодняшней практики. Научные же истины всегда парадоксальны, если к ним подходить с меркой повседневного опыта. Особенно опасны так называемые “рациональные доводы”, исходящие из такого опыта, скажем, попытки обосновать хозяйственное использование Байкала, поворот на юг северных рек, строительство огромных ирригационных систем и т. п.» [56]. В тот раз им удалось блокировать «рациональные доводы с меркой повседневного опыта», но ненадолго.

Когда в конце XX в. мышление модерна стало теснить и принижать здравый смысл, на его защиту выступили философы разных направлений (например, А. Бергсон и А. Грамши). А. Бергсон говорил перед студентами (победителями университетского конкурса 1895 г.):

«Повседневная жизнь требует от каждого из нас решений столь же ясных, сколь быстрых. Всякий значимый поступок завершает собою длинную цепочку доводов и условий, а затем раскрывается в своих следствиях… Однако обычно он не признает ни колебаний, ни промедлений; нужно принять решение, поняв целое и не учитывая всех деталей. Тогда-то мы и взываем к здравому смыслу, чтобы устранить сомнения и преодолеть преграду. Итак, возможно, что здравый смысл в практической жизни — то же, что гений в науках и искусстве…

Сближаясь с инстинктом быстротой решений и непосредственностью природы, здравый смысл противостоит ему разнообразием методов, гибкостью формы и тем ревнивым надзором, который он над нами устанавливает, уберегая нас от интеллектуального автоматизма. Он сходен с наукой своими поисками реального и упорством в стремлении не отступать от фактов, но отличен от нее родом истины, которой добивается, ибо он направлен не к универсальной истине, как науке, но к истине сегодняшнего дня…

Я вижу в здравом смысле внутреннюю энергию интеллекта, который постоянно одолевает себя, устраняя уже готовые идеи и освобождая место новым, и с неослабевающим вниманием следует реальности. Я вижу в нем также интеллектуальный свет от морального горения, верность идей, сформированных чувством справедливости, наконец, выпрямленный характером дух… Посмотрите, как решает он великие философские проблемы, и вы увидите, что его решение социально полезно, оно проясняет формулировку сути вопроса и благоприятствует действию. Кажется, что в спекулятивной области здравый смысл взывает к воле, а в практической — к разуму» [57].

Мы мало интересовались общественными процессами между Февральской и Октябрьской революциями, особенно в сфере познания.

В нашей историографии этот период представлялся как объективная и гармоническая эволюция «перерастания» буржуазно-демократической революции в социалистическую. К этой картине привыкли, но опыт конца XX в. заставил нас наконец разобраться в отношениях двух ветвей Великой русской революции. Исторический материал нам показал, что эти две парадигмы и два проекта были две расходящиеся ветви нашей культуры, две родственные, но разные картины мира. Но за их парадигмами постоянно были столкновения здравого смысла с парадоксами.

Ленин как политик мог действовать только в рамках «языка марксизма». И ему пришлось следовать требованиям реальной жизни, преодолевая свои вчерашние догмы, но делая это не перегибая палку в расшатывании мышления своих соратников. Приходя шаг за шагом к пониманию сути крестьянской России, создавая «русский большевизм» и принимая противоречащие марксизму стратегические решения, Ленин сумел выполнить свою политическую задачу, не входя в конфликт с общественным сознанием. Он всегда поначалу встречал сопротивление почти всей верхушки партии, но умел убедить товарищей, обращаясь к здравому смыслу. Но и партия сформировалась из тех, кто умел сочетать «верность марксизму» со здравым смыслом, а остальные откалывались — Плеханов, легальные марксисты, меньшевики, троцкисты.

Приведем несколько примеров.

В Февральской революции вожди исходили из доктрины: подтолкнуть «дикую стихийную анархию», чтобы она свергла царя. Как говорил А.И. Гучков, деятели Февраля считали, что «после того, как дикая анархия, улица, падет, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти. Очевидно, в воспоминание того, что… был 1848 г.: рабочие свалили, а потом какие-то разумные люди устроили власть».

Гучков потом признал, что эта идея была «ошибкой». Но и сам он не понял, что произошло. Да, «дикая анархия свалила царя», и вроде бы она «призвала к власти» кадетов и октябристов — а в действительности солдаты, рабочие и крестьяне за полгода определились и создали власть и государственность совсем другого типа, а не Временное буржуазно-либеральное правительство. У этих вождей отказал здравый смысл — они забыли уроки революции 1905-1907 гг.

В Октябрьской революции не было манипуляций, уже в первом представлении ее доктрины (Апрельские тезисы), было внятно определено: «Вся власть Советам!», а не буржуазии, земля — Божья (т. е. всему народу). Архетип «Земля и Воля!» вовсе не рассматривался как ценности «дикой стихийной анархии», только было добавлено, что для народа требуется синтез с развитием и справедливостью. К августу к этому проекту примкнуло большинство.

Хотя понятия Вебера не использовали, но реально мировоззренческой основой большинства Октябрьской революции был крестьянский общинный коммунизм. Но при этом и философы, и поэты, и руководители Октября знали, что в системе крестьянского общинного коммунизма есть компонента анархического коммунизма. В условиях кризисов и бедствий анархический коммунизм трансформируется в бунт. Вариантов бунта может быть много. Был Разин, потом Пугачев, а в 1917 г. был Махно — коммунист-анархист.

Февральская революция активизировала бунт, с которым не могла и не смогла справиться. На первом этапе этого бунта, как писал Брусилов, солдат «совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жизни». Но на втором этапе хаос был загнан в порядок революции Советов — бунтующие люди распознали притягательный для них аттрактор.

Блок писал о своей поэме (1918 г.): «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь “Исуса Христа”». В 1920 г. он добавил: «Те, кто видят в “Двенадцати” политические стихи, — или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой».

Диалектика бунта и революции — явление грандиозное и многомерное. В этой диалектике и вызревало распутье между Лениным и оппозиции в РКП(б). Троцкий писал: «Для Блока революция есть возмущенная стихия: “ветер, ветер — на всем божьем свете!”… Для Клюева, для Есенина — пугачевский и разинский бунты… Но революция вовсе не только вихрь… Революция же есть прежде всего борьба рабочего класса за власть, за утверждение власти, за преобразование общества» [58, с. 83].

Ленин, напротив, в разных формах объяснял, что общество состоит из разных общностей и что правящая партия не может действовать согласно интересам одного класса. Бунтующие общности трудящихся — не враги советской власти, даже если в данный момент они восстали против этой власти. Бунтующие трудящиеся были социальной базой революции, но все они были в поиске верного пути в условиях неопределенности, хаоса и кризиса картины мира. Партизаны Сибири разгромили Колчака, но потом значительная часть их подняла восстание против советской власти. Восстания приходилось подавлять, но не разрывать контакт с этими людьми, а искать новые формы жизнеустройства, приемлемые и повстанцам. Эта проблема вызвала острые дискуссии в 1921 г., когда начался переход от военного коммунизма к НЭПу.

Сразу после Октября большевики выступили против «бунта», против стихийной силы революции. Во время перестройки обвиняли Ленина в лозунге «грабь награбленное», а на деле это был лозунг «бунта», которым должны были овладеть большевики. «Попало здесь особенно лозунгу “грабь награбленное” — лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова: экспроприация экспроприаторов, то почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?

И я думаю, что история нас полностью оправдает, а еще раньше истории становятся на нашу сторону трудящиеся массы; но если лозунг “грабь награбленное” проявил себя без всяких ограничений в деятельности Советов и если окажется, что в таком практическом и коренном вопросе, как голод и безработица, мы натыкаемся на величайшие трудности, то тут своевременно сказать, что после слов “грабь награбленное” начинается расхождение между пролетарской революцией, которая говорит: награбленное сосчитай и врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай…

И вот когда против этого начинают вопить, крича, что — диктатура, начинают вопить о Наполеоне III, о Юлии Цезаре, говорят, что это несерьезность рабочего класса, когда обвиняют Троцкого, тут есть та каша в головах, то политическое настроение, которое выявляется именно мелкобуржуазной стихией, которая протестовала не против лозунга «грабь награбленное», а против лозунга: считай н распределяй правильно…

Все это — словесные кунштюки, что, мол, диктатура, Наполеон III, Юлий Цезарь и т. д. Здесь можно на этот счет пускать песок в глаза, но на местах, на каждой фабрике, в каждой деревне превосходно знают, что мы в этом отстали, никто оспаривать этого лозунга не будет, каждый знает, что он означает. И что мы направим все наши силы на организацию подсчета, контроля и правильного распределения, в этом также не может быть сомнений… Пролетариат, масса крестьянства, разоренного и безнадежного в смысле хозяйства индивидуального, будет на нашей стороне, потому что прекрасно понимает, что простым грабежом Россию удержать нельзя. Нам всем это хорошо известно, и каждый у себя на месте видит это и чувствует это» [59, с. 269, 271].

Это было понятно.

Троцкий в отдельном разделе «А. Блок» пишет: «Блок дает не революцию и уж, конечно, не работу ее руководящего авангарда, а сопутствующие ей явления, хотя и вызванные ею, но по сути направленные против нее» [58, с. 101]. С этим трудно согласиться: не бунт порождается революцией, а революция — бунтом. Поэтому Ленин и предупреждал: надо не готовить революцию, а готовиться к ней. А уж в процессе революции возникают вторичные волны разных бунтов.

Есенин написал, когда умер Ленин:

 

Еще закон не затвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

………………………

Того, кто спас нас, больше нет.

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

 

Другой пример: попытка советской власти примириться с социалистами — делегатами Учредительного собрания (эсерами и меньшевиками). Положение о выборах было утверждено в августе, выборы начались 12 ноября, проголосовали менее 50 % избирателей — многие не понимали, зачем это собрание, когда был Всероссийский съезд Советов и принял главные декреты, процесс уже ушел далеко вперед.

Партии с принципиально буржуазной программой получили около 15 % тех, кто принял участие в выборах, партии с разными социалистическими программами — 85 %. Всего было избрано 715 депутатов, из которых 370 мандатов получили правые эсеры и центристы, 175 — большевики, 40 — левые эсеры, 17 — кадеты, 15 — меньшевики, 86 — от национальных групп. В Петрограде большевики получили 45% голосов, кадеты 27%, эсеры 17%. В Москве большевики получили 48%, на Северном фронте 56%, а на Западном 67%; на Балтийском флоте 58,2%, в 20 округах Северо-Западных и Центральных промышленных районов — в общей сложности 53,1%.

Строго говоря, эту кампанию нельзя было считать выборами: за полгода изменились и политическая ситуация, и настроения социальных групп, и расстановка сил, и, главное, смыслы программ и даже образов активных политических сил. Крестьяне почитали эсеров как защитников сельской общины во время столыпинской реформы и как борцов за передел земли, и знали они об эсерах от вернувшихся солдат (и дезертиров). Но в октябре эсеры раскололись и разошлись на разные партии, а верхушка эсеров заморозила их старую программу. Разве можно было назвать Керенского социалистом? А и его, и Петлюру выбрали в Учредительное собрание как социалистов. Конфликт на выборах был между социалистами, между двумя революционными партиями, пути которых разошлись. Это осознали в больших городах и в армии, но в сознании крестьян еще сохранялись старые образы.

Попытка найти компромисс в Учредительном собрании была рискованная, но были и шансы заключить пакт перемирия, имея за собой авторитет II Съезда Советов (ВЦИК предупредил, что попытки присвоить себе функции государственной власти неприемлемы). Чтобы минимизировать риск столкновения, комиссары ВЦИК провели совещания в главных полках гарнизона Петрограда. Р. Пайпс в своей книге о русской революции «Финский пехотный полк принял резолюцию, отвергавшую лозунг “Вся власть Учредительному собранию” и гарантировавшую Собранию поддержку только в том случае, если оно будет тесно сотрудничать с Советами. Сходные резолюции приняли Волынский и Литовский полки» [60].

Учредительное собрание начало свою работу 5 января 1918 г. в Таврическом дворце. Председателем собрания был избран эсер Чернов. Все встали и спели «Интернационал». Председатель ВЦИК Свердлов зачитал «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и предложил собранию принять ее, т. е. признать Советскую власть и ее важнейшие декреты.

Большинство Декларацию отвергло, большевики и левые эсеры покинули собрание. Собрание не имело кворума, в пятом часу утра начальник охраны анархист матрос Железняков предложил Чернову прекратить собрание, заявив: «Караул устал». Двери помещения заперли. Назавтра ВЦИК принял декрет «О роспуске Учредительного собрания».

10 января 1918 г. собрался III Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов как преемник Учредительного собрания. 13 января начал работу III Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов. Эти съезды объединились, и таким образом возник единый высший орган власти. Съезд одобрил роспуск Учредительного собрания. Судя по воспоминаниям очевидцев, роспуск Учредительного собрания в тот момент не привлек большого внимания (он стал важной темой совсем недавно, во время перестройки).

Р. Пайпс в своей книге отдал очень большое место описанию разгону Учредительного собрания. В конце он выдал такую сентенцию: «Роспуск Учредительного собрания был встречен населением с поразительным безразличием… Массы почуяли, что после целого года хаоса они получили наконец “настоящую” власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но, парадоксальным образом, и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества — пресловутых “гиен капитала” и “врагов народа”, презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков» [60].