Если бы Ленин служил на флоте

 

На следующий день комиссар Лепёшкин проводил на эсминце политбеседу.

Начал с положения дел на фронтах. Трудное время. На востоке красные сдали Уфу. На юге Деникин вступил в Донбасс. В Одесском порту – французы. Англичане и американцы высадились на Советском Севере.

– И этим, смотри, не сидится Дома, – зло говорил Лепёшкин. – Как мухи на сладкий пирог летят! Да только нет такой силы, чтобы скинуть Советскую власть. А почему? Народная это власть – вот почему, – отвечал Лепёшкин. У народа хребет богатырский. Руки ему сломаешь. Ноги ему сломаешь. Душу не перебьёшь.

– Верно, – гудят матросы.

Потом комиссар стал говорить о партийном съезде. О речах и докладах товарища Ленина. Много вопросов стояло на съезде. Стоял и военный вопрос.

– Чтобы побить врага, нам нужна железная дисциплина, – говорил комиссар. – Ленин так и сказал «железная», «революционная», «строгая».

– Правильно, – соглашались матросы.

– Без порядка никак нельзя.

– Что же тут спорить. Прав, конечно, товарищ Ленин.

После беседы собрались матросы на палубе. Слово за словом о том, об этом. Кончилось тем, что заспорили вдруг матросы – кем бы Ленину быть, если бы Ленин служил на флоте.

– Боцманом! – выкрикнул кто‑то. – Раз он до порядка такой охочий, боцманом, значит, ему и быть.

– Дура! – вскипел Наливайко. – Ты подковырку в карман убери. За Ленина душу пущу по свету.

– Так ему!

– Верно!

– Стойте, братишки, да я же без злобы, – едва отбился оплошавший матрос. – Я и сам хоть кому шею сверну за товарища Ленина.

Продолжают балтийцы спор.

– Ленину быть комендором, – заявили Хохлов и Зига.

– Торпедистом, – шумят торпедисты.

– Минёром, минёром! – кричат минёры. – Кто под буржуев мину подвёл? А? Пиши в минёры товарища Ленина.

С разных сторон летят предложения.

– Да не кричите вы! Стойте вы! Тише! – перекричали других машинисты. – Что на судне главнейшее? Котлы и турбины. Без них корабль что телега без четырёх колёс. В механиках первой статьи – вот где место Ульянова‑Ленина.

Спорят матросы.

Каждый стоит на своём. Каждому хочется, если такое случится, что Ленин придёт на флот, к Ленину быть поближе.

Здесь же стоит и Нюта. Тоже о Ленине думает. Повернулись матросы к ней.

– А ну, разреши‑ка наш спор, братишка.

– Верно, как скажет дитё, так, стало, на этом быть.

Притихли матросы, ждут, что же ответит им девочка.

Не ожидала такого Нюта, смутилась.

– Да ты не тяни!..

«Канониром, минёром, механиком», – кем же действительно Ленину быть? Не знает Нюта, что же ответить.

– Пусть остаётся Лениным, – тихонько сказала девочка.

Рассмеялись матросы.

– А что же, пожалуй, решила вернее всех!

 

ОГОНЬ, ЗАКЛЮЧЁННЫЙ В КРУГ

 

– Это ты верно сказал, братишка, – хвалил вечером Виров Нюту. – Ленин у нас один. На самом правильном месте. Я‑то не зря молчал.

Стоят Нюта и Виров на носу «Гавриила». Смотрит Нюта на воду, на Финский залив. Другие корабли стоят на Кронштадтском рейде. Сторожевые суда «Горностай» и «Куница», подводные лодки «Пантера» и «Рысь», крейсер «Олег». А вот и линейный корабль «Петропавловск». Занял полморя, занял полнеба. Пушками вдаль глядит.

– «Если бы Ленин служил на флоте»… – усмехнулся матрос. – Эка какую придумать штуку. Оно хоть и просто так, для забавы. А всё же прикинь, откуда такое идёт? Любят матросы Ленина. Отсюда идёт. Хотя бы вот я, к примеру. Да я за товарища Ленина…

В море садится солнце. Большое‑большое, яркое‑яркое. Огонь, заключённый в круг. Чуть страшно Анюте. А вдруг закипит от такого море?

– Да, второго такого нет, – как бы сам с собой рассуждает Виров. – К нему, братишка, валом валит Россия. Малое горе, большое горе – каждый к нему идёт. Хотя бы вот я, к примеру. Чуть что – возьму и пойду. Мол, Владимир Ильич, такое‑то вышло дело. Слушает, даёт совет. А в конце: «Держитесь, товарищ Виров»…

Совсем размечтался матрос. Волна о борта ударяет. Звёзды кольнули небо.

– А наш комиссар Лепёшкин? Такой, братишка, не подведёт. Дружки мы с Лепёшкиным, – говорил доверительно Виров. – С «Петропавловска» вместе. Он сюда комиссаром. Ну и, как видишь, Виров сюда. Самостоятельный наш комиссар мужчина.

Матрос замолчал. Холодок пробежал по палубе. Где‑то в Кронштадте ударил колокол. Озябла, прижалась к матросу Нюта.

– Да, время смотри какое! Прав Лепёшкин, богатырский у нас народ. Человеки! Начинай с «Гавриила». Возьми Наливайку, возьми Иванова. Из Китая приехал Ли. И ему не чужа Россия… Вот что значит товарищ Ленин, закончил матрос.

Коротки весной на Балтике ночи. Стал розоветь восток. Словно птица в гнезде, шевельнулась прозябшая Нюта.

– Да ты что же – всё здесь? Ты что же не спишь, братишка? набросился Виров.

Над Кронштадтом всходило солнце. Огонь, заключённый в круг.

 

ЯБЛОЧКО

 

Раздувает гармонь мехи. Матросы на палубе пляшут.

– Вирова в круг!..

– Вирова в круг!

Вышел Виров в матросский круг. Замер, прислушался к такту. Для пробы левой, правой ногой притопнул. Хлопнул в ладоши над головой, по груди, по коленкам хлопнул. Сдвинулся с места и вдруг…

 

Эх, яблочко, куда ты котишься…

 

Виров начал матросский пляс. Как шатуны в паровой машине, заходили матросские ноги. Дятлом клюнули в палубу каблуки и тут же ударили по доскам градом.

Разметались, как косы, ленты, разлетелись, как крылья, ноги. Руки легли на грудь. Виров пошёл вприсядку.

 

 

 

Эх, яблочко, куда ты котишься…

 

Волчком закружился матрос. Каруселью прошёл по палубе. Словно в бубны бьют моряки в ладоши. Гармонь торопясь задыхается.

Любуется Нюта балтийцем. Ноги сами собой от земли отрываются. Смотрит Нюта на новые башмачки: кто же ей подарил такие? Вот бы в таких да самой бы в такой же пляс!

– А ну, выходи! – закричали матросы.

– «Барыню», «Барыню»!

– Выдай цыганочку!

Только зачем же Нюте теперь цыганочка, не нужна ей и «Барыня». Нюте по сердцу матросский пляс.

Хотела Нюта, как Виров, вприсядку. Сжалась пружиной. Секунда – и выбьет лихой перепляс. И вдруг качнулась, не удержалась на месте Нюта. Растянулась на палубе впласт. Бескозырка слетела. Ворот загнулся. Затылок о доски – стук. Шишка в пятак красуется.

Подбежали матросы.

– Я сама, – отстраняет их Нюта. Вскочила на ноги, гармонисту кивает: не жди, играй!

Запела гармонь переборами. А ну, не плошай, Анюта! Да только присядка – нелёгкий танец. Снова упала девочка. Рядом со старой – новая шишка, новый вскочил пятак. Опять поднимается Нюта. Снова лезет в матросский круг.

Переглянулись матросы.

– Ух ты, упорная девочка!

– Флотский, смотри, замах!

Однако тут появился Ванюта.

– А ну расходись.

– Как так, Семён Захарыч? – полезли матросы.

– Расходись, – повторил Ванюта. – Время военное. Какие тут игры, какие тут пляски. Где дисциплина? Забыли, что Ленин на съезде сказал?

При имени Ленина матросы притихли. Сжал гармонист мехи.

И вдруг:

– А ведь про пляски на съезде не было. Не было, – услышала Нюта знакомый голос.

Оглянулась – подходит Лепёшкин. Улыбается комиссар:

– А ну, гармонист, играй!

Разинулся рот у Ванюты: сам Лепёшкин пустился в пляс.

«Комиссар, а тоже туда же. Вот те и на!» – огорчился Ванюта.

 

ЖЕРЕБЧИК

 

Всё случилось совсем непредвиденно. Как‑то Виров Нюту повёз в Петроград. Нюта давно о таком мечтала.

Сидят они в катере. Смотрит Анюта на морскую форму, на свои башмачки. Хороши башмачки! Кто же ей подарил такие?

– Хороши башмачки, – соглашается Виров. – Добрый у нас комиссар.

– Комиссар?! Так дядя Лепёшкин их мне подарил?

– Он, он, Николай Петрович.

Радостно Нюте. Светит апрельское солнце. За бортом о чём‑то приятном шепчет морская волна.

– Разные есть города на свете, – стал рассуждать по дороге Виров. Есть город Лондон, есть город Нью‑Йорк. Луга – уездный наш город, показал на себя матрос. – В Индии есть Калькутта, у китайцев Шанхай и Кантон. Ну, там Рим, и Берлин, и Париж, – сыпал названия Виров. – А всё же, считай, братишка, такого, как Питер, второго нет. Питер – великий город. Душа трудового класса. Никто не забудет семнадцатый год.

Ходили они по Литейному, ходили по Невскому, Летний смотрели сад. Стояли долго у Зимнего.

– Вот туточки, с этого самого места, – стал объяснять матрос, балтийцы пошли на штурм. Между прочим, и я, и Лепёшкин, – добавил он не без гордости.

– А вот тут (они стояли уже у Смольного) самое главное место, братишка, как раз и есть. Тут был товарищ Ленин. Отсюда зашагала Советская власть.

Долго ходили Виров и Нюта по городу. В заключение балтиец решил не отстать от других и тоже Нюте купить гостинец.

Явились на рынок. Время голодное. И пусто и людно. И людно и пусто. Народу хоть отбавляй. А вот с едой‑то не очень густо.

Картошкой торгуют поштучно. Рюмками меряют пшено. Дороже золота фунт конины.

Виров и Нюта шли как раз по мясному ряду. Толстый мордастый мужик у прилавка. Лузгает семечки.

– Жеребчик, жеребчик, кому жеребчик! – выкрикивает он лениво.

Напротив замерла женщина. По виду работница. Солдатка ли, вдовая? Косынкой худобу на лице прикрывает. Рядом два малолетка – два тоненьких, в тростиночку, тельца. Держат за юбку мать, жадно глядят на конину.

Хотел пройти матрос. Да что‑то его удержало.

Глянул на женщину, глянул на мальчиков. То ли вспомнил кого матрос. То ли просто душа у него такая. Только вдруг подошёл он к мордастому мужику, наклонился к прилавку. Выбрал Виров побольше кусок, повернулся и сунул вдруг женщине.

Та обомлела, не хочет брать.

– Бери же! – прикрикнул Виров. Повернулся опять к мужику, достал из кармана деньги, отдал что было.

Пересчитал торговец кредитки – мало.

– Разбой! – завопил мужик.

– Ах ты, шкура! – взревел матрос, схватил мужика за грудки.

– Караул! – ещё пуще кричит торговец.

Отпустил его Виров, расстегнул, скинул с себя бушлат.

– Заткнись, – бросил его мордастому.

Женщина стояла окаменев, на лице показались слёзы.

– Да что же я! Да право же, как? Да нет же. Заберите быстрей бушлат, – говорила она и протягивала конину Вирову.

– Но, но! – прикрикнул матрос, глянул на ребятишек и вдруг сказал тихо‑тихо, словно горло ему сдавило: – Бери же, неумная. Может, им жизнь сохранит бушлат…

– Мразь, – помянул Виров торговца, когда они с Нютой оставили рынок.

Молча прошли два квартала. Свернули направо, вышли к Неве. «Вот и опять не купил гостинец, – сокрушённо подумал балтиец. – Что бы сделать такое для Нюты?» И вот тут‑то Виров увидел автомобиль. Это был новенький «роллс‑ройс» – машина с открытым верхом. Автомобиль стоял у какого‑то здания. Шофёр, рябоватый парень с длинным горбатым носом, важно сидел на переднем сиденье.

«Вот бы Нюту промчать по городу, – мелькнула мысль у балтийца. Радость‑то ей какая!»

– А ну, подожди, – обратился он к Нюте. Подошёл к парню, что‑то тому сказал.

– Проходи, проходи, – отмахнулся парень.

– Уважь же, братишка, – просительно повторял Виров. – Да ей же такая штука, считай, как память на целую жизнь.

– Да что ты пристал! Не могу. Пойми, не могу.

– Ах, так… – не сдержался Виров. Он багровел, багровел. И вдруг вся злоба, не вылитая там, на мордастого, обрушилась здесь, на парня. Попомнишь морской кулак.

Виров ударил с левой, ударил с правой, нацелил в горбатый нос. Парень вскрикнул, схватился за щёки. В ладони, как в чашу, брызнула кровь.

О бесчинстве моряка с «Гавриила» на следующий день было передано в Кронштадт на Балфлот.

Стали выяснять, кто был в городе. Проверили – Виров. Впрочем, матрос и сам не отрицал мордобоя. Он лишь повторял:

– Эх, не того, не того побил. Оно бы мордастому врезать.

И снова Виров был в каюте у комиссара. Вернулся не скоро. А когда шёл, всем стало ясно, что дело худо.

В тот же день на эсминце был объявлен приказ о списании Вирова с «Гавриила». В приказе значилось: «За факт, позорящий звание советского моряка, за нарушение революционных порядков и дисциплины». Сам Лепёшкин приказ читал.

Вместе с матросом ушла с эсминца и Нюта.

А вечером комиссар обнаружил в своей каюте подаренные девочке башмачки.

 

Глава вторая

БАШМАЧКИ

 

 

ЕЗДОВОЙ

 

Одна из маленьких улиц Кронштадта – Флотская. Здесь находится прачечная и баня для моряков. Кто в среду сюда приходит, кто в пятницу, кто по субботам. Что ни корабль, то специальный отведён день. То‑то шуму тогда на Флотской!

Сюда же возят бельё для стирки. Никогда ещё Нюта не видела столько простыней и рубах.

Нюта живёт при прачечной. В одноэтажном кривом бараке, с окнами в дальний двор. Виров списан сюда с эсминца. При бане и прачечной он ездовой: бельё развезти, дров привезти, напилить, наколоть – вот и вся у него работа.

Ездовых не один, а три. Дядя Дунай, дядя Архип и третий – Василий Виров. Оба дяди не моряки, а солдаты Кронштадтского гарнизона. Обоим по сорок лет. По негодности к строю оба приписаны к бане. Виров среди них что дуб в мелколесье. Ударит в кругляк – гудит топорище. Кобылу свою, если та заупрямится, как телёнка, сгребёт в охапку и между дышел в момент поставит.

Как на чудо, сбегаются прачки глядеть на Вирова.

Нюте и здесь неплохо. А в чём‑то, пожалуй, и лучше. Кронштадт – не корабельная палуба, не сотня квадратных саженей. Кронштадт – город: площади, улицы. Можно сбегать на Якорную, можно сходить на Июльскую. Да и Флотская – чем не улица. Напоминает Нюте родной Миасс.

А вот Виров совсем загрустил. Нет ему жизни без моря. Кончает Виров работу, к морю быстрей спешит… Сядет у берега. Долго сидит один. Всё смотрит и смотрит на воду, на синюю даль и ширь.

– Водица… Родная… Соль и бурун.

Потом нагнётся, почерпнёт ладонью воду, брызнет себе в лицо. И чудится вдруг балтийцу, будто бы шторм опалил его. Дышит, дышит Виров морской прохладой, не может от моря уйти.

Если бы солнце прогнали с неба. Если бы птицам сломали крылья, а рыб не пустили в воду. Если бы детям – запрет смеяться. Так вот и Вирову.

Стонет, тоскует по морю, плачет навзрыд душа.

И Нюта места себе не находит.

– Это я принесла беду! Я, – повторяет Нюта.

 

ПРОСНУЛСЯ ОДНАЖДЫ ВИРОВ…

 

«Эх, Лепёшкин, Лепёшкин, товарищ Лепёшкин!» – не может Нюта простить комиссару, что списали балтийца на берег.

Жалеет Нюта Вирова. Понимает, что у того на душе. Глянет, что едет он на кобыле, сердце щемит. Матрос на кобыле! Комендор – и вдруг с сыромятным кнутом.

Достаётся кобыле от Вирова.

– У, безногая, у, колченогая! – то и дело матрос кричит.

Достаётся кронштадтским прачкам.

Достаётся обоим дядям:

– У, безрукие, чёрт побери!

Срывает Виров на окружающих злость. Только Нюту одну не трогает.

Нет‑нет забегут с «Гавриила» навестить моряка приятели. То Наливайко, то Зига, то Наджми, то товарищ Ли. Посидят, об эсминце ему расскажут… Матросы уйдут, а Виров опять за своё. И снова несётся:

– У, безногая, у, колченогая. У, безрукие, чёрт побери!

Задумалась Нюта. Хочется Вирову ей помочь.

– Дядя Василий!

– Ну что?

– Давай так, чтобы я на Марфутке ездила. (Марфутка это и есть кобыла.)

Отрицательно качает матрос головой.

– Дядя Василий?

– Ну что?

– А если так, чтобы вовсе забыть про море?

Отрицательно качает матрос головой.

Как же помочь балтийцу? Думала, думала Нюта. И вдруг…

Проснулся однажды Виров. Глянул – нет Нюты. Пустует её кровать.

Вскочил как ужаленный Виров.

К дяде Дунаю:

– Где Нюта?!

К дяде Архипу:

– Где Нюта?!

Прачек криком перепугал:

– Где Нюта? Где Нюта? Где Нюта?

Нет Нюты.

 

«СОВЕСТЬ, ТОВАРИЩ, ЗНАЙ!»

 

Москва. Привокзальная площадь. Булыжник‑вторец лежит.

Вышла на площадь Нюта, осмотрелась по сторонам.

– Куда тебе, девочка?

– Мне‑то? К товарищу Ленину.

– К Ленину? По Мясницкой давай ступай.

Обгоняет Нюта прохожих. Полусапожки чеканят шаг.

Вот и Лубянская площадь. Стена Китай‑города украшает вид. Остановилась Нюта.

– Куда тебе, девочка?

– Мне‑то? К товарищу Ленину.

– К Ленину?! По Никольской давай ступай.

Шествует Нюта. Обгоняет прохожих. Полусапожки чеканят шаг.

Вот и Красная площадь. Знаменитая площадь. Замерла Нюта. Чудом из сказки Кремль‑богатырь стоит.

– К Ленину? – переспросил часовой у Нюты. – Да откуда же ты такая?

Нюта ткнула на свою бескозырку.

– А, понятно. Черноморский, сдаётся, флот.

– Балтийский, – поправила Нюта.

– Ну, а зачем тебе к Ленину?

Нюта замялась. Что же ему сказать?

– По важному делу.

– Понятно. Значит, по адресу.

Часовой, красноармеец в длинной шинели, повёл Нюту к приёмной Ленина.

– Только ты совесть, товарищ, знай! – неожиданно грозно сказал провожатый. – Не чаи распивать идёшь. Сказала, что надо. «Спасибо. Будьте здоровы, простите, Владимир Ильич».

К Ленину Нюта попала только под вечер. Очень занят Владимир Ильич. Выступал на каком‑то заводе. Провёл одно за другим три ответственных заседания. Принимал делегатов с Восточного фронта. Отправлял телеграммы на Южный. В номер газеты «Правда» срочно кончал статью. Не перечислить всех ленинских дел. А всё же время нашёл для Нюты.

Дожидалась Нюта в приёмной Ленина, не заметила, как заснула. Вдруг слышит сквозь сон слова:

– Товарищ ко мне?

– К вам, Владимир Ильич.

– Давно отдыхает?

– Не менее часа.

– Ну что же – тогда будите.

 

«ПОНЯТНО, ТОВАРИЩ ЛЕНИН»

 

Нюта вошла в кабинет. Вот он, товарищ Ленин. Не очень рослый, не очень низкий. Не худой и не полный. Молод – не скажешь. Старым – не назовёшь.

Улыбается Ленин:

– Будем знакомы – Владимир Ильич.

– Нюта, – ответила Нюта.

– Вот и отлично. Садитесь, товарищ Нюта.

Набралась девочка духу, хотела сразу сказать о Вирове. Однако Ленин опередил:

– Расскажите, товарищ Нюта, мне про Балтийский флот.

Немногое знает Нюта, а всё же не растерялась. Рассказала о «Гаврииле» («он самый быстрый корабль на флоте»), про то, как солнце садится в море («аж дрожь от такого берёт»), про комиссара Лепёшкина, про смазчика Ли («и ему не чужа Россия»), потом про пассаты, потом про муссоны и даже про рынду и рым.

Внимательно слушает Ленин. Наконец улучил минутку, подошёл к приоткрытой двери.

– Попросите мне и товарищу Нюте принести по стакану горячего чая.

Приносят в комнату чай.

– Пейте, товарищ Нюта.

Не решается Нюта, помнит строгий приказ провожатого.

– Не стесняйтесь, пейте, – опять предлагает Ленин. – Не обещаю, что сладкий, но ручаюсь – горячий.

Не решается Нюта.

Видит такое Ленин.

– Вот что, товарищ Нюта, как гостю, вам – начинать. Так что не будем спорить. Надеюсь, вы не хотите оставить меня без чая.

Отхлебнула Нюта глоток. И Ленин глоток отпил. Нюта опять глоток. И Ленин глоток.

Улыбаются Ленин и Нюта друг другу. Глоток за глотком, глоток за глотком. Не заметила Нюта, как пустым оказался стакан.

Совсем осмелела Нюта. Придвинулась ближе к Ленину и принялась вдруг рассказывать Владимиру Ильичу про то, как спорили матросы на «Гаврииле», кем бы Ленину быть, если бы Ленин служил на флоте.

Начала и вдруг испугалась.

Смотрит на Ленина.

Нет, кажется, ничего. Не насупился Ленин, а даже, наоборот как‑то мягче стала его улыбка.

– Минёром! – рассмеялся Владимир Ильич. – Это я‑то – минёром. Как вы сказали: «под буржуев мину подвёл». – Ленин заразительно расхохотался.

Нюта заметила: даже слезинки от смеха у Ильича набежали в глазах.

Наконец Владимир Ильич успокоился.

– Сравнение, допустим, верное. Только я уж тут ни при чём. Ни при чём, – повторил Ленин. – Ходом самой истории старый строй подложил под себя эту мину, – сказал Владимир Ильич серьёзно.

Даже на «боцмана» Ленин не рассердился. А снова смеялся. И Нюта смеялась.

– Передайте матросам, товарищ Нюта, что лично мне нравится должность боцмана, – заявил Владимир Ильич. – Вижу, Ванюта у вас человек требовательный. Это хорошо. А вообще товарищей моряков я вынужден огорчить. Морского образования не имею. Сожалею. – Ленин развёл руками. Но это – факт.

«Ну, – решает Нюта, – пора про Вирова».

Выслушал Ленин. Слегка нахмурился.

Понимает Нюта, что самый главный сейчас момент. Эх, убедить бы товарища Ленина! Зачастила:

– Он все науки морские знает. Он города все на свете знает.

– Так, так, – склонил чуть‑чуть набок голову Ленин.

– Он «Яблочко» лучше других танцует.

Слушает Ленин.

– Он хороший, хороший, хороший, – почти закричала Нюта. – Душа у него хорошая!

Улыбнулся Владимир Ильич.

– Ах, вот последнее – это важно. Значит, вы могли бы поручиться за Вирова?

Могла бы? Да Нюта за Вирова…

– Вот и отлично! – Ленин опять улыбнулся.

Взял перо, придвинул бумагу и начал быстро писать – комиссару эскадренного миноносца «Гавриил» товарищу Лепёшкину. В деле матроса Вирова прошу ещё раз разобраться. Возможно, будут мотивы, позволяющие вернуть его на корабль. Что же касается Вирова, то, зная его по рассказам других товарищей, он, Ленин, может за него поручиться. И попросил, если возможно, учесть его просьбу. И расписался: Ульянов‑Ленин.

Затем Ленин сложил записку и передал Нюте:

– Вот, если, конечно, поможет.

Нюта схватила записку.

– Спасибо, товарищ Ленин, – и, не простившись, бросилась к двери.

– Ну и пострел! – усмехнулся Ленин, вызвал помощника: – Проследите, чтобы девочке был обеспечен обратный проезд.

– Понятно, товарищ Ленин.

 

НЕ ОЖИДАЛ

 

Комиссар Лепёшкин не верил своим глазам.

Он смотрел на бумагу, на Нюту, а потом опять на бумагу.

Прочитал её раз, и второй, и третий.

«Читай, читай, товарищ Лепёшкин», – стоит торжествует Нюта.

Наконец комиссар опустил бумагу.

– Ну, брат Анюта, не ожидал я такого. Не ожидал. – Лицо комиссара, к превеликому удивлению девочки, расплылось в улыбке, и он расхохотался. Только ведь Виров, – сказал Лепёшкин, – на корабле. Выходит, пожелание товарища Ленина Владимира Ильича Балтийский флот уже выполнил. Вот так‑то, брат Нюта.

Нюта так и присела.

А в это самое время по трапу, ведущему с нижней палубы сюда наверх к комиссарской каюте, громыхал башмаками Виров.

– Нашлась, нашлась! Ух ты – в Москву. К Ленину! Сокол, братишка!

Плечом чуть не выбив дверь, балтиец влетел к комиссару.

– Братишка, братишка, – бросился к Нюте Виров. – Родной, ненаглядный, – стал причитать матрос.

Он сгрёб Нюту в свои здоровенные руки, мял её, словно куль, тормошил, смотрел в лицо, словно не веря, что это действительно Нюта.

 

 

Наконец опустил на пол.

– Жива, – только и молвил матрос.

И вдруг разразился каким‑то неестественным, нервным смехом.

 

РАЗГОВОРЫ

 

Несколько дней на эсминце не смолкали разговоры о поездке Нюты в Москву, к товарищу Ленину.

– Ну и ну! Сама, да в такую даль!

– Не убоялась!

– А Ленин доступный, смотри, человек.

И вот уже в какой раз до малейших подробностей приходится обо всём рассказывать Нюте. Слушают Нюту матросы, сами вставляют слова.

– Смотри, чаем поил. Значит, тот, в длинной шинели: «Раз‑два. Будь здоров. Не задерживай». А Ленин вон оно как: «Товарищ Нюта, раз ты представитель Балтийского флота, не обижай, не отпущу, пока московских чаёв не отведаешь».

– Выходит, морского образования не имеет? А жаль.

– А как написал, с уважением: если возможно…

И тут же возник разговор о комиссаре Лепёшкине.

– Нет, всё же правильный у нас комиссар. Мыслит тоже, считай, по‑ленински… Наказал, ну и хватит. «Бросай кобылу, возвращайся, Виров, назад, на корабль».

Потом девочку в сторону отозвал Ванюта:

– Ну, ну, так что Владимир Ильич про меня сказал?

Нюта слово в слово всё передала.

– Одобрил, значит, – крякнул Ванюта. – Ну, лешие, – повернулся он в сторону моряков, – чтобы теперь у меня по струнке… – Опять повернулся к Нюте: – А тебе бы – того, оно бы… в приют…

Ох, уж этот Семён Ванюта!

Накаркал всё же Ванюта. Вскоре у комиссара Лепёшкина снова произошёл разговор с балтийцем.

– Да как же так, – расшумелся матрос – Чтобы снова она ничейная!

– Зачем же – ничейная. Ей же там будет лучше. Да и мы не забудем. Пойми – ну будь хоть торговый, у нас же военный флот. А время? Да что говорить, не мирное нынче время.

– Нет, – повторил матрос. – Вот что, – сказал, поразмыслив, – увезу я её под Лугу, словом, в деревню, к своим.

– Ну что же, – сказал Лепёшкин.

Объяснил балтиец Нюте, в чём дело.

– Поедешь?

– Поеду, – тихо сказала Нюта.

Простились матросы с Нютой. И Наливайко, и Зига, и Хохлов, и Наджми, и товарищ Ли. Простился и боцман Ванюта.

Прощался и комиссар Николай Петрович Лепёшкин:

– Ну, брат Нюта, помни Балтийский флот.

А как башмачки?

Увозила Нюта с собой башмачки.

 

Глава третья

ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА

 

 

НЕДОБРЫЙ ЧАС

 

Хоронили старого Вирова. Старик умер неожиданно, без всякого к тому повода. Ещё днём выходил на поле. Смотрел на весеннюю благодать, на зелень озимых, на кусты при дороге, что бросили в этом году особенно длинную ветвь. А вечером вернулся домой, лёг и больше не встал.

Хоронили без музыки. По‑крестьянски. На телеге покойника привезли к сельскому кладбищу. Такие же старики, как и сам умерший, покрякивая, сняли гроб. Местный священник отец Капитолий произнёс отпевание. Гроб опустили в могилу. Ударили в крышку комья водянистой весенней земли. Вырос холм‑бугорок.

Старуха Вирова, или просто Вириха, как называли её в деревне, жилистая, небывало высокого роста женщина, не проронила ни единой слезы. Она лишь как‑то упрямо смотрела в землю и прижимала по‑бабьи к губам край платка.

Смерть не являлась для неё чем‑то особенным.

Тридцать лет тому назад хоронила первенца – Гришу. Тогда были и слёзы, и плач, и крик. Всю ночь провалялась несчастная женщина под берёзой у свежего холмика. Потом хоронила двух дочерей – Глашу и Нюру, одну за другой, через год. Затем пошли братья и сёстры, племянники, племянницы, внуки. В германскую войну пришла весть о гибели сына Ивана. Третий, Аврамий, угодил под офицерские пули во время июльской демонстрации рабочих и солдат в Петрограде.

Не перечислить потерь и смертей.

Здесь же рядом с матерью стоял горбун Митя – меньшой в семье Вировых. Было ему лет двадцать, но по виду казалось намного меньше – совсем мальчик.

Ещё в детстве за то, что не усмотрел и упустил корову на барские травы, Митя был покалечен местным помещиком графом Щербацким. С той поры и вырос у мальчика горб. Митя был набожен, чуть с придурью.

Вот и сейчас Митя стоит на коленях, по‑старушечьи быстро крестится.

– Ангелы, ангелы, – выводит пискливо Митя. – Вы осторожно несите батю. Тихо, тихонечко, – и бьёт об землю, как в бубен, лбом.

Похоронили старого Вирова. А на следующий день прибыли балтиец и Нюта.

 

РОМАШКИ

 

Балтиец приехал, балтиец уехал. Неполные сутки он пробыл дома.

Сходил на могилу к родителю. Вместе с соседом Юхимом Задорновым поставил дубовый крест. Полушалок накинул на плечи матери. Бросил Мите пару белья и тельняшку.

– Ну, братишка, недобрый нам выпал час, – сказал он, прощаясь с Нютой. – А всё же голову выше держи, братишка. По‑морскому гляди – вперёд!

Проводили матроса.

– Значит, Нюра? – спросила старуха.

– Нюта, – ответила Нюта.

Деревня, в которой осталась девочка, была небольшой – дворов тридцать. Большинство изб покосившихся, с подгнившими дощатыми крышами. Жались они к реке, к спокойной в этих местах и уже довольно широкой Луге. Кроме главной улицы, шло два или три проулка. Один из них спускался к самой реке, когда‑то здесь был паром через Лугу. Однако с самой германской войны паром куда‑то угнали.

Леса поблизости не было. Приходилось идти версты три. Однако рядом с селом находился саженый парк и в нём имение графа Щербацкого.

Деревня раньше считалась вроде бы как при этом имении. Однако в семнадцатом граф бежал. И роли теперь поменялись. Вышло как бы наоборот. И парк и господский дом оказались теперь при деревне.

Мужики дом не разрушили, парк не порубили. А после долгих споров и пересудов около года тому назад образовали в имении трудовую коммуну, или, как называли её сами крестьяне, коммунию.

Деревня называлась «Ромашки». Название поэтическое, красивое, редкое в этих местах.

Одни, молодые, говорили, что произошло оно от тех самых ромашек, что так буйно цветут по весне на луговой стороне реки.

Другие, старики, утверждали, что дело вовсе не в этом, а в том, что первая на этом месте изба была поставлена озорным мужиком Романом Задорновым. И, мол, раньше деревня называлась по его имени просто Ромашка, а потом уже стали Ромашки.

Возможно, это и так, ведь половина села носила фамилию Задорновых. А все Задорновы, и мужики и особенно девки, и вправду были в Ромашках самыми озорными.

Впрочем, это был давний спор.

 

ПЕРВЫЙ БОЙ

 

Нечастое диво в Ромашках – девчонка в морской форме.

Бабы на неё удивлённо глазеют. Мужики и те глазеют.

– Вот бы и нам штаны, – хихикают девки.

Зато мальчишки ходят за ней табунами.

– А ну, покажи тельняшку.

– Стрижену голову, стрижену голову нам покажи.

– Дай поносить бескозырку!

Нет жадности в Нюте. Идёт бескозырка из рук в руки, перепрыгивает с головы на голову.

С завистью смотрят из окон девчонки. Разбежались от них кавалеры. А мальчишки и вправду, как женихи. Волосы стали причёсывать, шею и уши мыть. Целый день неотступны от Нюты. Расскажи им про то, расскажи им про это. Морскому делу давай обучи.

Приступила Нюта к делам морским. Облюбовала старый без крыши овин, стоявший у самой Луги. Заберёшься на чердачный настил – словно стоишь на палубе. Стрехи, если иметь фантазию, могут сойти за мачты и реи. И если стоять не у стен, не у края, а чуть отступить и глянуть теперь на Лугу, то берег совсем не виден, и сдаётся, что река обтекает стены овина. И сам овин теперь не овин, а эсминец, идущий по морю. Наделали ребята верёвочных лестниц. Соорудили трапы и переходы. Укрепили бревно на манер трубы. Положили несколько брёвен, словно это орудия. Колья стали у них пулемётами. В самом овине, внизу, нагородили каюты и кубрики. К длинному шесту прикрепили красного цвета тряпицу – революционный флаг.

Ну скажите, чем не боевой корабль! Отправляй хоть сейчас в Кронштадт.

Заспорили о названии. Нюта предложила считать «Гавриилом». Однако другим ребятам такое название мало о чём говорило.

После долгих споров назвали эсминец «Стремительным». Ромка Задорнов, сын Юхима Задорнова – того, чей дом по соседству с Вировыми, принёс кисть и на стенах овина с одной и с другой стороны «по носу» аршинными буквами вывел название.

Теперь Нюта взялась за подбор команды. Тут споров не было. Все выполняли то, о чём говорила Нюта.

В комендоры попали Задорновы Сенька и Пашка.

Минёрами стали Задорновы – Филька и Илька.

Торпедистами тоже Задорновы – Авдей и Агапка.

Этих Задорновых в этих Ромашках не ошибёшься, куда ни кинь.

Братья Нефёдовы попали в котельные. Братья Лини в пулемётчики. Неелов Христоня назначен марсовым. Агей Горемыка (и здесь невезение!) всего‑то и навсего палубным.

Смотрит Нюта. А Ромка? Ромка остался без места. Назначила Нюта Ромку старшим над всей орудийной частью. Назначила и чуть покраснела.

Было неясным, что делать с Митей. Митя тут же, вместе со всеми. Взрослых парней горбун сторонился. Да те и не очень Митю к себе приглашали. Вот и крутился он всё с ребятами. В ребячьи игры с ними до этой поры играл. Обижали, правда, Митю порой мальчишки, бывало, и зло дразнили. Да то забывалось, и горбун снова и снова к ним приходил. Даже скучно как‑то ребятам без Мити. Митя ходит теперь в тельняшке. Из всех, кроме Нюты, у горбуна самый матросский вид. И телом он шире, и руки сильнее, и скулы резче, чем у других, торчат.

«Пусть будет Митя у нас за Ванюту», – решает девочка.

– Пусть Митя боцманом будет, – произносит девочка вслух.

– Согласны! – кричат ребята. Хотя, что такое боцман, пока и не знают, впервые слышат.

Ну, а кем же быть Нюте? Кто догадался?

Конечно же, Нюте быть комиссаром.

И вот эсминец отправляется в дальний поход. Вот уже виден корабль противника. Крейсер, а то и линкор.

– К бою! – кричит Анюта.

– К бою, – повторяет Митя‑Ванюта.

Все бегут по своим местам.

Жерла свои поднимают пушки. У пулемётов залегли пулемётчики. Торпеды готовы к пуску.

– Пли!

Слышится первый залп. Дым повалил по палубе. Грозен огонь на «Стремительном». Не выдержал враг, трусливо даёт разворот.

– Не уйдёшь! – надрывается Нюта.

– Не уйдёшь! – голосят ребята.

– За нашу Советскую Родину из всех орудий – огонь!

– Огонь, – повторяет Ромка.

Бабахнули пушки. Рассеялся дым. Смотрите, тонет! Ура комендорам! Окончен тяжёлый бой.

– Благодарю вас, братишки, – произносит с достоинством Нюта.

Переглянулись ребята, моргают от удовольствия. Однако не знают, что отвечать.

– Отвечайте: «Служим трудовому народу!» – наставляет их Нюта.

– Служим трудовому народу! – в восторге кричат мальчишки.

А как‑то перед игрой, на манер комиссара Лепёшкина, Нюта среди ребят проводила политбеседу. Рассказала о положении дел на фронтах. О Колчаке, о Деникине. Об англичанах и американцах, что лезут к нам, на Советский Север.

– И этим, смотри, не сидится дома, – повторила слова Лепёшкина. – Да только нет такой силы, чтобы скинуть Советскую власть.

– Верно! – кричат ребята.

Потом рассказала о партии и растолковала, что такое есть РКП. И опять повторяла слова Лепёшкина:

– Партия – это не просто толпа людей. Это есть боевой отряд. Цвет трудового класса.

И снова ребята кричали «верно!».

А в самом конце Нюта рассказала о своей поездке в Москву и о встрече с товарищем Лениным.

– Ленин мне руку вот эту пожал, – показывала она на свою ладошку. – И всё обращался: «товарищ Нюта».

Никто такому, конечно, не верит, а всё‑таки слушают – здорово врёт девчонка!

 

ОТЕЦ КАПИТОЛИЙ

 

Не заметили мужики и бабы, как в Ромашках морские пошли слова. Оказались они переимчивы и даже очень и очень прилипчивы. Конечно, всё от ребят пошло.

Не говорят теперь в Ромашках о лестнице – «лестница», а обязательно скажут «трап». Бревно над колодцем теперь зовётся «брашпиль»[24]. Кладки, с которых бабы в луге стирают бельё, называются пирсом[25].

Редкий мужик теперь скажет, как раньше:

– Марья, подай армяк.

А скажет:

– Подай бушлат.

Не скажут: держи уздечку, а по‑морскому:

– Держи бакштов[26].

Даже сам батюшка Капитолий и тот морскими словами теперь заражён. Ризу свою называет робой, звонницу – марсом[27], колокол – рындой.

А главное в том, что слово «братишки» к нему, как репей, пристало. Не прихожане теперь у него богомольцы, а только «братишки».

– Ну, братишки, помянем усопших.

– Братишки, господу богу дружно помолимся.

Он даже бога как‑то назвал братишкой. Да, правда, тут же опомнился.

И вот то ли от скуки, то ли от зависти вдруг взбрела ему мысль и себе раздобыть тельняшку. Стал обхаживать Митю. Митя отдал. Надевал её отец Капитолий важно под рясу. В тельняшке рыбу ходил удить.

Отец Капитолий прожил в Ромашках немало лет. Он и в эти бурные годы здесь усидел.

Раньше служил:

«Долгие лета царю‑императору…»

Потом, когда скинули вдруг царя и правительство стало Временным, пел эти же самые «долгие лета» правительству Временному. А теперь так же исправно пел про Советскую власть.