Глава пятая. Салонные дипломаты

 

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей.

А. С. Пушкин

Под этим термином обычно понимают именно тех представителей внешнеполитической службы, которые воплощают в себе внешние – самые тривиальные – признаки своей профессии: внешний лоск, приверженность этикету и богатым интерьерам, породистые дамы в брильянтах и элегантные мужчины во фраках, дым и запах сигар, шампанское, изысканные напитки, рауты, политес, непременный сплин, томные взгляды и остроумные замечания по поводу политики на фоне «скучных» разговоров о моде, любовницах королей или императоров и о погоде на следующей неделе.

Не будем разочаровывать читателя – покажем и таких дипломатов, тем более что недостатка в них не было до последних дней существования империи. В книге «Былое и думы» А. И. Герцен на примере своего дядюшки Льва Алексеевича Яковлева (1764–1839) – Герцен называет его Сенатором – даёт описание русского посла начала XIX века:

«Сенатор… провёл всю жизнь в мире, освещенном лампами, в мире официально‑дипломатическом и придворно‑служебном, не догадываясь, что есть другой мир, посерьёзнее – несмотря даже на то, что события с 1789 до 1815 года не только прошли возле, но зацеплялись за него. Граф Воронцов посылал его к лорду Гренвилю, чтобы узнать о том, что предпринимал генерал Бонапарт, оставивший египетскую армию. Он был в Париже во время коронации Наполеона. В 1811 году Наполеон велел его остановить и задержать в Касселе, где был послом "при царе Ерёме"[137], как выражался мой отец в минуты досады. Словом, он был налицо при всех огромных происшествиях последнего времени, но как‑то странно, не так, как следует».

Существование такого типа послов и посланников в начале XIX века ещё было как‑то оправдано – таково время. Но факт тот, что эти люди, известные также под мягким ироничным названием «горчаковские дипломаты», служили в Министерстве иностранных дел до последних дней его существования, когда деловитость, прагматизм и настойчивость стали выходить на передний план и вытеснять «салонную дипломатию».

Человеком старого закала и дипломатии Венского конгресса 1814–1815 годов, в которой важное место отводилось светским манерам, внешнему лоску и разным условностям, был директор Московского архива князь П. А Голицын. Д. А. Абрикосов, выходец из купеческой семьи и работавший первое время в Московском архиве, воспылал желанием стать «настоящим» дипломатом. Князь заметил его, взял над ним шефство и стал приглашать к себе домой и обучать его азам дипломатии. «Его обучение не шло дальше того, как отвечать на приглашения к обеду, – вспоминал подшефный. – Он передавал мне приглашения от воображаемых княгинь и жён послов, а я должен был на них отвечать. Эти уроки впоследствии оказались очень полезными, так как светская переписка играла большую роль в дипломатической жизни». И правда: подобные премудрости этикета ценились и до сих пор ценятся в дипломатии. Но только для Голицына и ему подобных дипломатия на этом не начиналась, а заканчивалась.

Типичным представителем «салонной дипломатии», ставшим «притчей во языцех» для всех записных критиков «гнилой» дипломатической аристократии, был царский посланник в Лиссабоне барон Эрнст П. Мейендорф. (Не путать с другим Мейендорфом, малолестную характеристику на которого составил ещё посол в Копенгагене К. Буксгевден.) Яркий портрет этого дипломата оставил работавший с ним в конце 1890‑х годов И. Я. Коростовец:

«Барон был типичный представитель старой дипломатии с барскими наклонностями, но довольно узким кругозором. Дипломатия в его глазах заключалась в представительстве, приёмах во дворце и вообще в этикете и традициях и в показном престиже… Он остроумно злословил и всех осмеивал, не замечая, что сам отстал от века и что над ним также смеются… Он придавал больше значения хорошему обеду или рауту, блестящему приёму во дворце или разговору с королевой, чем решению какого‑нибудь дела… Я являлся ежедневно в миссию, но не столько для сочинения бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для бесед весьма поучительных. Он рассказывал светские новости, пересыпая их злословием и анекдотами, порицал нашу политику, варварство русского народа и вообще русскую некультурность и дикость, тупоумие русского правительства и промахи дипломатии, предрекая революцию».

Узнав о назначении к себе секретарём Коростовца, Э. П. Мейендорф попросил его на пути в Лиссабон заехать в Париж и провентилировать у тамошнего посла барона Моренгойма возможность представиться Николаю II, когда тот с официальным визитом будет находиться во Франции. Коростовец, не подозревая подвоха, взялся выполнить поручение будущего начальника и встретился с Артуром Павловичем Моренгоймом. Парижский барон встретил Коростовца весьма холодно и в грубой форме дал понять ему, что появление лиссабонского барона в Париже будет неуместно. На нет и суда нет – Коростовец откланялся и поехал в Лиссабон.

По приезде в португальскую столицу он доложил Мейендорфу о результатах своей беседы в Париже и был удивлён, когда посланник весело рассмеялся и сказал, что иного ответа он от Моренгойма и не ожидал. На недоуменный вопрос Коростовца, зачем же он тогда вообще возбуждал своё ходатайство, посланник пояснил, что он хотел лишний раз подразнить Моренгойма. Оказывается, в бытность совместной работы в посольстве в Риме бароны поссорились и с тех пор ненавидели друг друга. Заканчивая своё пояснение, лиссабонский барон сказал, что парижский барон – вовсе не барон, а варшавский еврей и самозванец. Когда Александр III проводил среди баронов‑самозванцев чистку, он якобы пощадил Моренгойма из‑за высших политических соображений. Моренгойм вёл в тот момент важные переговоры с французским кабинетом о заключении стратегического соглашения о «сердечном согласии», и царю было не с руки подрывать и свой престиж перед французами, и их доверие к представителю России, поставившему подпись под Конвенцией.

Мы выяснили, что лиссабонский барон был неправ, утверждая, что его парижский коллега – самозванец. Нет, Моренгойм был, что называется, настоящим бароном – его предки получили дворянство и дворянский герб из рук самого австрийского кесаря Леопольда II. Архивы сохранили на сей счёт любопытный документ – уведомление императорского посла А П. Моренгойма товарищем министра Шишкиным от 10 января 1893 года о том, что Правительствующий сенат дозволил «Вашему Высокопревосходительству, с потомством, пользоваться в России дворянским титулом и гербом, пожалованным деду Вашему Императором Австрийским Леопольдом II». По всей видимости, Моренгойм, оскорблённый несправедливыми слухами о своём баронском «самозванстве», застигнутый ими в самый ответственный момент переговоров с французами о заключении «антанты», лично попросил предоставить доказательства их ложности.

…Приехав в Лиссабон, Коростовец застал Мейендорфа за обеденным столом в кругу гостей. Он попытался угадать, кто из присутствующих его начальник, но ошибся: из‑за стола вышел хорошо одетый господин, выглядевший уже дряхлым стариком. Старик сердечно поприветствовал своего секретаря знаменательной фразой:

– А, вы новый секретарь! Очень кстати явились: увидите, как приготовляют стол для здешних сановников.

Внимание секретаря, однако, в первую очередь было привлечено не блюдами, которыми посланник потчевал своих гостей, а общим антуражем: лакеями, стоящими навытяжку, как прусские гвардейцы, молодым человеком, раскладывавшим рядом с приборами карточки с именами гостей и оказавшимся коллегой, секретарём миссии с экзотической фамилией Гельцкэ, каким‑то важным господином, походившим на мажордома, но представившимся месьё Баре. Только после этого Коростовец оценил блеск сервировки стола – фамильное серебро, подаренное Мейендорфу датским королём во время службы в Копенгагене, множество бронзы, картин и прочих стильных предметов в столовой. «Всё с большим вкусом», – отметил про себя Коростовец.

– Банкеты и приёмы поддерживают дружбу между народами больше, чем ноты, – заявил посланник.

Коростовцу сразу пришли на ум аналогичные слова, часто произносимые в Пекине другим дипломатом‑гастрономом – графом Артуром Павловичем Кассини. Но, как пишет Коростовец, барон Мейендорф представлял собой лишь бледную копию графа.

Когда пришли в канцелярию миссии, где находилось рабочее место дипломатов, новому секретарю сразу бросилось в глаза, что о рабочей обстановке в кабинете ничто не напоминало, кроме чернильницы.

– Ну, что делают в министерстве? – бодро спросил барон. – Вероятно, всё пишут инструкции о задачах России и рассылают «дипломатический салат»?

Под «салатом» Мейендорф имел в виду секретные депеши, адресованные послам и посланникам.

– Я рад, что вы приехали, – продолжал посланник, не дожидаясь ответа на первый вопрос, – ибо сам я не охотник до писания и канцелярщины.

Так оно и было. Барон Мейендорф был искренним и честным человеком, не считавшим нужным скрывать от кого бы то ни было своего «гастрономо‑дипломатического» кредо. К тому же, как это часто бывает в русской чиновничьей жизни, с годами барон стал законченным циником, не лишённым остроумия. Он подтрунивал над «полуевропейцами португальцами», критиковал русских «скифов», называя их дикарями. «В общем это был человек добрый, честный и благородный, но не лишённый честолюбия… – делает вывод Коростовец. – Свои недостатки, то есть злобность, подозрительную язвительность и высокомерие к людям низшего ранга… барон искупал ценными качествами – он часто уезжал в отпуск, иногда на полгода…»

Кстати, барон хорошо говорил по‑русски, разбрасывая направо и налево шутки, анекдоты и афоризмы собственного изобретения типа: «чрезмерная честность мешает успешному продвижению по службе», «работой в канцелярии карьеры не сделать – нужны протекция и связи», «служебное усердие – есть подобострастие и заискивание» и «благодарность – чувство низменное, ибо вызвано надеждой на новое благодеяние» и т. п. Благодаря этому наш эксцентричный барон‑эпикуреец пользовался большой популярностью как в дипкорпусе, так и у португальской королевской четы. Как‑то королева поинтересовалась, почему барон не посещает корриды.

– Я, Ваше Величество, сырому мясу предпочитаю бифштексы, – ответил барон, вызвав этой шуткой гомерический смех у королевы.

Отсутствие в Португалии серьёзных российских политических интересов обрекало остзейца Мейендорфа на культивирование светского образа поведения, а значит, на «процветание» в дипломатическом корпусе и всеобщее почитание. Складывается всё‑таки впечатление, что посланник, несмотря на свою приверженность к салонной дипломатии, был не таким уж и глупым человеком. Попади он в хорошие руки, которые бы вовремя приучили его к «бумажной работе», из него вышел бы неплохой посол. Бюрократическая волна царского чиновничества, по образному выражению Б. Э. Нольде, «выносила наверх людей двух основных типов: одни выплывали, потому что умели плавать, другие – в силу лёгкости захваченного ими в плавание груза». Груза, конечно, интеллектуального.

О неординарности личности барона свидетельствует в своих дневниках А. А. Половцов, поддерживавший с ним тесные отношения. Бывший статс‑секретарь Госсовета пишет, что его друг был «человек замечательного образования и, можно сказать, учёности, претерпевший от князя А. М. Горчакова продолжительное гонение за резкую правдивость». Есть вероятность того, что именно это обстоятельство оказало влияние на Мейендорфа и сделало из него циника.

Так что придётся признать, что чисто внешние признаки принадлежности к салонным дипломатам не всегда раскрывали суть личности дипломата. Например, посол в Лондоне граф А. К. Бенкендорф, яркий тип «истинного джентльмена» («гардения в петлице и монокль в глазу»), одновременно умел осуществлять чрезвычайно важную, полезную и никем ещё не оценённую работу по защите интересов России в Англии накануне Первой мировой войны. Граф был зорким и проницательным наблюдателем и отличным воспитателем молодого поколения дипломатов.

Граф А. П. Кассини, как нам представляется, был человеком переходной формации: он не слишком далеко ушёл от некоторых принципов «салонной дипломатии» и не стал современным дипломатом, каким, к примеру, являлся барон Роман Романович Розен. Если граф был на своём месте посланником в Пекине, то в демократических США он в некотором смысле выглядел явным пережитком прошлого. Его светские манеры, внешняя утончённость и определённая доля циничности вряд ли производили впечатление на американцев, тем более что он свои контакты в Вашингтоне ограничил исключительно общением с представителями 400 аристократических семейств. Манера Витте работать с общественностью во время Портсмутских переговоров с японцами его просто приводила в недоумение. Но именно Кассини одним из первых в Министерстве иностранных дел ввёл в Вашингтоне практику ежедневных совещаний с молодыми сотрудниками посольства и предложил им делать ежедневный обзор американской прессы.

После подписания Портсмутского договора о мире С. Ю. Витте посетил Вашингтон и по приглашению посла Р. Р. Розена зашёл в здание русского посольства. Розен специально провёл Витте по всем залам и комнатам, чтобы показать, какое наследство он получил от своего предшественника графа А. П. Кассини, а также побудить Сергея Юльевича к тому, чтобы он подсказал, кому надо в Петербурге прислушаться к требованиям Розена о необходимости ремонта посольства и покупки мебели. Как свидетельствует Коростовец, трёхэтажное здание императорского посольства производило жалкое и унылое впечатление: всё было обшарпано, запущено и голо. Граф А. П. Кассини увёз с собой всё, что было ценного, пишет Коростовец. Что ж, и салонным дипломатам своя рубашка была ближе к телу…

…В Лиссабонской миссии, как выяснил Коростовец, климат определяли влиятельный и закадычный французский друг Мейендорфа месье Баре и его супруга мадам Баре. Из‑за своего высокомерия к окружающим барон испортил отношения со всеми португальскими министрами. Во время прогулки на велосипеде он раздавил кошку, чем вызвал жалобы её владельца и очередную стычку с местным внешнеполитическим ведомством в виде обмена колкими нотами. Его повар во всём следовал своему хозяину и был тоже постоянным участником полицейских разбирательств и чернильной перебранки. Как‑то во время карнавала, на котором португальцы по традиции занимались обливанием друг друга водой, русского посланника окатили из верхнего окна дома какой‑то подозрительной жидкостью. Барон, вернувшийся в миссию мокрым с ног до головы, обсыпанный мукой и с помятым котелком, представлял собой довольно смешное зрелище и долго не мог отойти от возмущения и негодования.

Мейендорф немало позабавил всех своим поведением во время 400‑летнего юбилея кругосветного плавания Васко да Гамы. Дон Карлос, король португальский, спортсмен и хороший моряк, устроил регату и пригласил весь дипкорпус на свою яхту «Донна Амалия». На море была крупная зыбь, и скоро господ дипломатов начало укачивать. К тому же ветер срывал с их голов высокие цилиндры и делал совершенно хулиганские выходки в отношении длинных платьев дам. Все выглядели, мягко говоря, довольно бледно, но хуже всех от морской болезни пострадал барон Мейендорф. Король же держался совершенным молодцом, пребывал в отличном настроении, шутил и от души веселился. Мейендорф наклонился к уху Коростовца, прошептал: «Король над нами глумится», – и попросился на берег.

Спустили шлюпку, Дон Карлос вдогонку Мейендорфу послал фразу, которая взбесила того ещё больше:

– Кажется, барон не любит спорт.

За бароном последовали другие, и скоро на борту «Донны Амалии» осталось всего несколько человек, да и те от непрерывной борьбы с Нептуном посинели, позеленели или побелели, но из упрямства и для поддержания престижа не сдавались.

Потом прибыла русская императорская яхта «Светлана» под командованием адмирала Абазы. Мейендорфу снова пришлось карабкаться на борт судна. Кое‑как справившись с этим, барон подвергся новому испытанию – семнадцатизалповому салюту в его честь. Барон попытался было отменить салют, но моряки были большие протоколисты и шутники и сказали, что это положительно невозможно. Они, словно сговорившись, подтрунивали над стариком, который при каждом залпе нервно, по‑собачьи, вздрагивал всем телом.

Адмирал Абаза, один из виновников того хода событий на Дальнем Востоке, который привёл к несчастной войне с Японией, нанёс визит Дон Карлосу и имел с ним непродолжительную беседу.

– Вероятно, у Вашего Величества не хватает времени на управление страной? – спросил адмирал.

– Нет, почему же – за меня всё делают мои министры, – ответил король.

На минуту Абаза озадачился, а потом вспомнил:

– Да, да, конечно, Ваше Величество, в конституционной стране иначе и быть не может.

Беседа закончилась, адмирал и все офицеры получили португальские ордена и ушли восвояси. Кульминационный пункт, из‑за которого яхта «Светлана» прошла тысячи миль, продлился всего несколько минут.

Кстати об орденах. При награждении русским орденом один португальский губернатор неожиданно попросил освободить его от такой чести. На недоуменный вопрос Мейендорфа португалец ответил, что король Дон Карлос обложил иностранные награды крупным налогом (от двух до трёх тысяч французских франков) и приравнял их в этом отношении к обычным делам по продаже титулов и званий. Министерство иностранных дел Португалии открыто торговало титулами герцогов, графов и баронов и аккуратно пополняло королевскую казну за счёт их тщеславных приобретателей.

…Мейендорф всё‑таки регулярно появлялся в канцелярии, приветствуя Коростовца стандартной тирадой:

– А, вы опять пишете? Разве это действительно нужно? Впрочем, в Петербурге любят писак, хотя всё уже известно из газет… Да могут ли там интересоваться тем, что происходит в маленькой Португалии? Впрочем, вы, пожалуй, правы, нужно изредка писать, чтобы там знали, что мы живы и следим за событиями.

«Дипломатическая деятельность Мейендорфа не лишена была интереса и пикантности, – признаёт Коростовец, – но я поневоле делался пессимистом и мизантропом, а вдобавок совершенно отвык от работы».

Единственным делом за всю командировку Коростовца было дело отставного морского офицера Залесского, проживавшего в Анголе. Моряк купил в Анголе ферму, занялся охотой, завёл там себе негритянскую жену и жил припеваючи, пока на его жену не положил глаз местный губернатор. Жену у моряка отняли, его самого посадили, а хозяйство полностью разорили. Коростовец подал жалобу в МИД Португалии и, к своему удивлению, обнаружил, что власти проявили необычную ретивость и усердие: скоро Залесский был выпущен на свободу, получил обратно жену и был восстановлен во всех правах. «Значит, обаяние России было велико, и нескольких слов было достаточно, чтобы уладить дело», – заключает Коростовец.

«Жизнь в Лиссабоне представляла какую‑то дипломатическую обломовщину, то есть большинство просто коптило небо», – писал Коростовец. Положение в некотором смысле спасал тот же барон Мейендорф. Он предложил секретарю заняться переводом произведений Тацита. На возражение, что он уже давно переведен, посланник сказал, что «чтение римских классиков полезнее писания бессмысленных донесений в министерство, где их, конечно, никто не читает». И скоро Коростовец признал правоту аргументации начальника и углубился в Тацита. За Тацитом последовали Светоний, Саллюстий и Тит Ливий. Но скоро и римские классики надоели, а Коростовец попросился в отпуск. Мейендорф заартачился, но в конце концов был вынужден уступить.

Временным заместителем уезжавшего домой Коростовца стал приехавший из Парижской миссии только что перешедший в русское подданство князь Радзивилл, сын адъютанта кайзера Вильгельма II. Мейендорф встретил князя с распростёртыми объятиями – общение с представителем такого знатного польско‑прусско‑русского рода было для него большой честью.

При попытке Коростовца сдать дела князь презрительно сказал:

– Вы принимаете меня за простого писаря?

На вопрос, что побудило князя сменить подданство, Радзивилл честно и без обиняков сказал, что сделал это по совету папеньки. У Радзивиллов в Витебской области находилось имение, но согласно законам Российской империи, иностранцам запрещено покупать земли в приграничной полосе. Теперь у Радзивиллов руки были развязаны.

Что ни говорите, а салонные дипломаты сильно украшали чопорную и казённую обстановку, культивируемую Певческим Мостом, и вносили в дипломатическую практику некую экзотическую нотку.

 

Глава шестая. Дипломаты‑разведчики

 

Мы все, мой друг, лжецы,

Простые люди, мудрецы…

Н. М. Карамзин

 

В условиях отсутствия регулярной разведывательной службы русские дипломаты, как и многие их европейские коллеги, выполняли функции разведчиков. Военный министр Александра I Барклай де Толли создал при министерстве нечто вроде отдела военных атташе, называвшихся тогда военными агентами, но действовали эти агенты в основном на главном направлении – сбора информации о планах Наполеона, намеревавшегося пойти войной на Россию. Так что большинство дипломатов – от посла до атташе – также занимались агентурной разведкой и приобретали в странах своего пребывания тайных осведомителей.

Скромный советник русского посольства в Париже по финансовым вопросам К. В. Нессельроде в начале XIX века наладил получение регулярной и чрезвычайно важной информации от самого важного агента Ш. М. Талейрана‑Перигора, светлейшего князя и герцога Беневентского, великого камергера императорского двора, вице‑электора Французской империи, командора ордена Почётного легиона, предложившего свои услуги Александру I ещё на Эрфуртском конгрессе[138] и подписывавшего свои донесения псевдонимом «Анна Ивановна».

В своих донесениях царю Нессельроде зашифровывал Талейрана псевдонимами «кузен Анри», «красавец Леандр» или «юрисконсульт», Наполеона – русским именем «Терентий Петрович» или «Софи Смит», Александра I называл «Луизой», а себя – «танцором». Для полной конспирации Нессельроде посылал свои шифровки на имя М. М. Сперанского, а уже Сперанский передавал их царю. Когда «красавец Леандр» стал «втёмную» использовать министра полиции Ж. Фуше (1759–1820), проходившего в секретной переписке по ведомству «английского земледелия», то Нессельроде именовал его в своих разведдонесениях «Наташей», «президентом» или «Бержьеном». Внутреннее положение во Франции называлось «английским земледелием» или «любовными шашнями Бутягина» (настоящая фамилия секретаря русского посольства в Париже). Сухарь и педант Нессельроде не был лишён остроумия и живого воображения! За свои услуги Талейран в сентябре 1810 года потребовал ни много ни мало 1,5 миллиона франков золотом, но царь отказал ему в этом, справедливо опасаясь, что «красавец Леандр» начнёт сорить деньгами направо и налево, не заботясь о том, что они значительно превышали его легальные доходы, и расшифрует себя.

Другим важным русским разведчиком в Париже эпохи Наполеоновских войн был военный дипломат, а позже генерал‑адъютант, генерал от кавалерии, военный министр, председатель Государственного совета, светлейший князь Александр Иванович Чернышёв (1785–1857). Формально своё пребывание во Франции он оправдывал тем, что выполнял между Александром I и Наполеоном роль посредника и перевозил их послания друг к другу. В марте 1809 года, во время боевых действий французской армии в Австрии и Пруссии, Чернышёв стал личным представителем царя в военной ставке Наполеона, ас 1810 года он подвизался уже при дворе императора во Франции. В великосветских салонах о посланце русского царя судачили как о жуире и волоките, не пропускавшем ни одной хорошенькой женщины. С ним дружила сестра Наполеона Каролина, а с другой сестрой императора, легкомысленной Полиной Боргезе, он, согласно молве, находился в любовной связи. На самом деле полковник являлся сотрудником Особенной канцелярии (разведки) и одним из семи русских военных агентов военного министра Михаила Богдановича Барклая де Толли, командированных в разные столицы Европы. А. И. Чернышёв вошёл в доверие к самому Наполеону и в короткое время создал в Париже разветвлённую сеть информаторов в правительственной и военной сфере страны. Известны точные и подробные портреты (характеристики) большинства генералов и маршалов Франции, составленные 26‑летним флигель‑адъютантом и направленные им в Петербург.

Маршал Наполеона Ж. Б. Бернадот, князь Понте‑Корво, потом король Швеции Карл XIV Юхан (1763–1844), не входил в число агентов, завербованных Чернышёвым, но они, по всей видимости, «пересекались» на светских раутах и знали друг друга. Известно, что летом 1810 года, когда Швеция осталась без наследника, Понте‑Корво встречался с русским разведчиком, и о первой такой встрече Чернышёв доложил в Петербург канцлеру Н. П. Румянцеву. Согласно этому отчёту Бернадот, ещё не получив для себя никакого приглашения от шведов и имея в виду предстоящие выборы наследника трона в Швеции, сказал:

«Я буду говорить с Вами не как французский генерал, а как друг России и Ваш друг. Ваше правительство должно всеми возможными средствами постараться воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы возвести на шведский престол того, на которого оно могло бы рассчитывать. Такая политика правительства тем более для него необходима и важна, что, если предположить, что России придётся вести войну либо с Францией, либо с Австрией, она могла бы быть уверенной в Швеции и совершенно не опасаться, что та предпримет диверсию в пользу державы, с которой России придётся сражаться. Она извлечёт неизмеримую выгоду от того, что сможет сосредоточить все свои силы в одном месте».

Уже в этой первой беседе Бернадот недвусмысленно намекает Чернышёву на свою кандидатуру в качестве претендента на шведский трон и на то, что Россия могла бы на него рассчитывать. Потом князь сделает вполне однозначные и конкретные обещания в случае избрания на шведский трон проводить дружественную по отношению к России политику и попросит русского царя поддержать его кандидатуру.

Встреча Чернышёва с будущим королём Швеции великолепно вписывалась в общий план Александра I, направленный на нейтрализацию в будущей войне возможных союзников Наполеона (Австрии, Пруссии, Швеции и Турции) и привлечению их в свой лагерь. В многозначительном письме своей матери, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, отправленном накануне Эрфуртской встречи в 1808 году, Александр I писал, что мир и союз с Наполеоном – это всего лишь отсрочка для решения принципиальных разногласий между Францией и Россией. Россия вошла на некоторое время в согласие с взглядами Наполеона, чтобы использовать его для «увеличения наших сил и средств». «Но работать в этом направлении, – завершал письмо император, – мы должны в глубоком молчании, а не кричать на площадях о наших приготовлениях, о нашем вооружении и не греметь против того, кому мы не доверяем». Можно что угодно говорить о способностях Александра I как администратора и полководца, но дипломатом он был отменным. В отношении Швеции его тайная дипломатия, как мы видим, увенчалась полным успехом. Чернышёв немедленно выполнил просьбу Понте‑Корво и проинформировал царя о настроении Бернадота, а Александр I уверенно поддержал его кандидатуру в шведские короли.

Итак, Наполеон, полагая, что Швеция у него уже в кармане и что, как только он начнёт войну с Россией, шведская 45‑тысячная армия высадится на восточном берегу Финского залива и займёт Петербург, со спокойной совестью «отпустил» Бернадота в Швецию. О том, что князь Понте‑Корво собирался проводить по отношению к восточному соседу дружественную политику, никто не знал и не предполагал.

И ещё один факт, на который, возможно, никто тогда не обратил внимания: 23 июня (5 июля) 1810 года чиновник надворного суда в Обу (Турку) Ю. П. Винтер, занимавшийся по указанию русского генерал‑губернатора Финляндии Ф. Ф. Штейнгеля сбором сведений о событиях в соседней Швеции, в тайном сообщении докладывал по инстанции: «Все в Стокгольме заявляют о своей принадлежности к профранцузской партии и считают почти уже решённым делом, что Бернадот будет престолонаследником». Получив уведомление о беседе А. И. Чернышёва с князем Понте‑Корво, царь, по всей видимости, проинформировал о ней своего посла в Стокгольме генерала и барона Пауля К. фон Сухтелена, а тот, зная о мечтаниях шведских военных заполучить в короли кого‑нибудь из наполеоновских маршалов, мог «подстроиться» к этим настроениям.

Александр I во время всех этих событий вёл себя так же подозрительно спокойно и безынициативно. Для отвода глаз, для маскировки он официально предложил в кронпринцы Швеции свояка принца Петера Георга Ольденбургского, но тайно сделал ставку на князя Понте‑Корво и ждал, чем всё это закончится. Других козырей у него на руках в это время не было. Поэтому, учитывая негативное отношение шведов к Фридрихсхамнскому (Фридриксгамскому) миру, закрепившему Финляндию за Россией, царь дал указания своему послу в Стокгольме Сухтелену в шведские события никоим образом не вмешиваться, ибо вмешательство могло только повредить делу. В конце июля 1810 года канцлер Н. П. Румянцев в депеше Сухтелену повторил инструкции царя: «Его Величество будет доволен Вами, генерал, если Вы будете обрисовывать картину постепенно и с точностью, но он повелел мне напомнить Вам, что интересы его дела требуют, чтобы он был осведомлён и ознакомлен со всем, однако ж без малейшего прямого или косвенного участия Вашего превосходительства в том, что должно произойти».

И правда: зачем было послу суетиться и показывать «русские уши» в деле, которое уже было сделано? Иначе трудно вообразить, чтобы русская дипломатия повела себя пассивно в таком важном для неё вопросе, как выборы наследника шведского трона! Если надворный советник Винтер в финском городе Обу уже располагал сведениями о том, что Бернадот будет выбран наследником, то уж посол России в Стокгольме наверняка знал больше его.

Оставалось только ждать.

Свою дипломатическую карьеру в Стокгольме в этот же период начинал Дмитрий Николаевич Блудов, заменявший Бернадоту отсутствовавшего Сухтелена. Впоследствии Д. Н. Блудов занимал пост посла в Лондоне.

Дипломатическая разведка или разведывательная дипломатия Александра I продолжала повсеместно развиваться.

Супруга посла в Лондоне княгиня Дарья (Доротея) Христофоровна Ливен, урождённая Бенкендорф, окружённая таинственным ореолом неразгаданных секретов, недоказанных предположений и скороспелых выводов, не только замещала своего супруга на дипломатическом поприще, но проявила себя мастером агентурной разведки[139]. Княгиня Дарья Христофоровна, пройдя с мужем азы дипломатии в Берлине, развернула в Лондоне бурную деятельность: она открыла там блистательный светский салон и привлекла в него элиту британской нации и весь цвет дипломатического корпуса. Не блиставшая особой красотой, высокого роста, с прямым станом и длинноватой шеей, худая и гордая, она, тем не менее, обладала какой‑то особой привлекательностью и прелестью, выражавшейся в её огненно‑чёрных глазах. Расчётливая и эгоистичная, с характером прямым и правдивым, она отличалась постоянством своих привязанностей, а отсутствие настоящей сердечности компенсировала большой чувственностью.

При живом уме, княгиня не отличалась особой образованностью, зато в совершенстве владела пером. Однажды супруг предложил ей в шутку написать депешу министру иностранных дел Нессельроде. Княгиня настолько быстро и успешно справилась с этой задачей, что потом как‑то незаметно втянулась в работу «посланницы», и в результате Нессельроде завел с ней самостоятельную переписку!

Всезнающий свидетель века Ф. Ф. Вигель так охарактеризовал супругу русского посла в Лондоне: «..Дарья Христофоровна… исполняла должность и посла, и советника посольства, ежедневно присутствовала при прениях парламента и сочиняла депеши. Сия женщина, умная, сластолюбивая, честолюбивая, всю деятельную жизнь свою проводила в любовных, политических и общественных интригах. Веллингтон, Каннинг и весь лондонский высший свет были у ног её. Куды какую честь эта женщина приносила России…»

По свидетельству князя П. В. Долгорукого, она «снабжена была от природы хитростью непомерной; сметливая, ловкая, вкрадчивая, искательная, никто лучше её не умел влезть в чью‑либо душу; в искусстве интриговать она не уступала самому Талейрану… Важные должности, с юношеских лет занимаемые её мужем, доставили ей возможность всегда и везде постоянно окружать себя государственными деятелями, в обществе коих, в беседе с которыми она приобрела тот огромный навык общественный, то знание людей, какими отличалась на старости лет своих».

Император Александр I беседовал с ней о европейской политике и снабжал устными инструкциями, а в 1818 и 1822 годах он приглашал её участвовать на Ахенском и Веронском конгрессах Священного союза. К этому времени относится её роман с австрийским канцлером Меттернихом, продолжавшийся добрый десяток лет.

…Апрель 1823 года. Перенесемся в Брайтон, небольшой курортный городок на юге Англии. По улице городка уверенной походкой проходит стройная, средних лет леди с большими тёмными глазами и пышными каштановыми волосами, завитыми у висков. Всё в незнакомке – одежда, манеры, облик – выдает даму высшего света. Но почему она разгуливает без всякого сопровождения и пешком? Это заставляет прохожих внимательно присматриваться к ней, оглядываться и обмениваться на её счёт мнениями.

Незнакомке, между тем, совсем не нравится находиться в центре всеобщего внимания. А тут, как назло, навстречу скачет элегантная всадница, а улочка слишком узка, для того чтобы избежать встречи. Ба, да это же Каролина Лэм, жена родовитого аристократа и члена парламента Уильяма Лэма! Только этого еще не хватало! Имя Каролины, эксцентричной, взбалмошной женщины, у всех на слуху – ведь она была любовницей Байрона. Всадница тоже узнала в идущей незнакомке супругу русского посла Ливена и сразу затараторила о том, что выехала в город, чтобы якобы купить сэру Уильяму сыра и справить другие хозяйственные надобности.

– А ты что тут делаешь, милочка?

Вопрос застал Дарью Христофоровну – а это она прогуливалась по улицам Брайтона – врасплох. Посланница смутилась и пробормотала что‑то невнятное. Отговорившись какой‑то общей, не очень учтивой фразой, княгиня поспешила уйти, сопровождаемая недоуменным взглядом «амазонки». А что ей было делать? Не объяснять же англичанке, что ей нужно конспиративно отправить письмо, да ещё какое: оно состояло из четырёх вложенных один в другой конвертов! Внешний конверт был адресован секретарю австрийского посольства в Лондоне Нойманну, второй – тоже ему, там лежала записка: «Нет нужды объяснять вложенное, мой дорогой друг». На третьем конверте был написано: «г‑ну Флорет», он содержал четвёртый, самый важный, без всякого адреса и имени. Внутри лежало донесение Дарьи Христофоровны – запись беседы с королем Англии, содержавшая множество политических сведений и предназначавшаяся канцлеру Меттерниху, прикрытому псевдонимом «Флорет». Попади это письмо в руки британской тайной полиции…

Канцлер Меттерних наверняка считал княгиню Ливен своим агентом и был формально прав. Ведь княгиня регулярно снабжала его секретнейшей информацией о положении в Англии. Но за сим романом скрывался более сложный агентурно‑информационный переплёт.