На боевых постах Февральской и Октябрьской революций

 

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

(После февральской революции до третьеиюльского вооруженного выступления пролетариата и солдат в Петрограде)

Когда грянула Февральская революция, так быстро покончившая с монархией Николая II, мы, петроградские большевики, находившиеся в меньшинстве во всех вновь возникших учреждениях, принимали, однако, самое активное участие в борьбе за новый порядок и за проведение нашей линии, где только было возможно.

Наша партийная газета «Правда» сразу взяла резкий тон по поводу соглашательских тенденций, царивших в то время у большинства членов Петроградского Исполкома и Совета¹. Это многим не нравилось, и «Правду» сильно осуждали. До какой степени были в то время отношения обострены, можно понять хотя бы из того, что когда я напечатал в Прибавлении к № 1 «Известий Петроградского Совета рабочих депутатов»², вышедшем вечером 28 февраля 1917 г., конечно, не спрашиваясь ни у кого об этом, манифест социал-демократов (большевиков)³ о совершившейся революции, то в Петроградском Совете многие встретили меня в штыки. Я «утешил» злопыхателей сообщением о том, что, помимо помещения в газете Совета, я отпечатал манифест еще на отдельном листке в количестве ста тысяч экземпляров и что он расклеивается по Петрограду, рассылается по фабрикам, заводам и казармам и направлен во все концы России. Это между прочим было первое мое «прегрешение» в «Известиях», за что в дальнейшем, при накоплении моих «грехов», я подвергся публичному исповеданию и допросу папой меньшевистских ханжей, самим Церетели⁴, и в конце концов за свою большевистскую веру был лишен редакторского мандата в «Известиях»⁵.

Как ни старались мы, большевики, вести свою работу всюду и везде, как ни увеличились значительно наши силы прибытием многих и многих товарищей из ссылки, из тюрем, с Севера, из Сибири, из провинции, — несмотря на все это, ощущалось отсутствие единой воли, единого руководства во всей крайне ответственной работе, в обстановке быстро меняющихся, мчавшихся политических событий. Все чувствовали отсутствие Владимира Ильича Ленина.

Мы знали, что он там, в Цюрихе, томится и изнывает и, конечно, принимает все меры к тому, чтобы как можно скорей прибыть в Россию. Однако никаких сколько-нибудь верных вестей не было. Лишь неожиданно переданная кем-то из приехавших эмигрантов Л. Б. Каменеву статья Владимира Ильича под заглавием «Письма из далека», напечатанная сейчас же в «Правде»*, была первой весточкой из Цюриха, первым откликом Владимира Ильича на грандиозные события, совершавшиеся тогда в России. У нас проснулись смутные надежды, что как-нибудь, вслед за письмом, не приедет ли он сам? Но вскоре разнеслась весть, что правительства «союзников» России — Франции и Англии — не желают пропустить в Россию ни Владимира Ильича, ни бывших с ним большевиков, ни политических эмигрантов-интернационалистов, боясь их антимилитаристической революционной агитации, агитации за мир против войны.

Эти сведения были получены в Исполкоме Совета, но никто из тогдашних вождей его не принимал ни малейшего участия в том, чтобы помочь нашей политической эмиграции вырваться с чужбины на родину для помощи революционной борьбе. У главенствующей в Совете группы меньшевиков к тому времени до такой степени было натянутое, враждебное отношение к большевикам, что, когда мы узнали, что швейцарские эмигранты послали много телеграмм в Совет и в течение двух недель не получили никакого на них ответа, нам это бессовестное поведение деятелей Совета вполне было понятно, ибо и во всем другом мы, большевики, встречали с их стороны лишь одни помехи.

В конце марта вдруг мы узнали, что Владимир Ильич уже находится в Швеции, в Стокгольме. Как, каким образом он попал туда, никто не знал... Также не было известно, удастся ли Владимиру Ильичу пробраться далее в Россию, ибо мы хорошо знали, что на границе Швеции и Финляндии давно уже всецело и безраздельно господствуют англичане, зорко следящие за каждым едущим в Россию и из России. Первым желанием было как можно скорей осведомить Владимира Ильича обо всем, что происходит в России. Я тотчас послал ему большой комплект газет и засел за писание подробного отчета-письма, в котором хотелось осветить то, о чем в газетах умалчивалось. Прошло несколько дней, как неожиданно пришла весть, что Владимир Ильич едет в Россию вместе с другими эмигрантами и что он будет вечером 3 апреля (старого стиля) в Петрограде.

Петроградский Комитет и отдельные члены нашей партии, узнавшие об этом известии, тотчас же приняли все меры, чтобы оповестить рабочих на заводах, солдат в казармах, матросов в Кронштадте. Газет в этот день не было, заводы не работали, почему и оповещать было очень трудно.

Часам к семи вечера мы собрались у здания Петроградского Комитета большевиков, который в то время помещался в бывшем дворце Кшесинской⁶, и, развернув знамя Центрального Комитета нашей партии, двинулись к Финляндскому вокзалу. Нас было немного — человек двести, и мы решительно не знали, кто и сколько прибудет к вокзалу. Чем ближе мы подходили, тем чаще встречали отдельные группы и организации рабочих, которые со своими знаменами стройными рядами двигались к Финляндскому вокзалу. Наконец и мы присоединились к большой колонне демонстрантов-рабочих, слившейся из различных организаций.

Пение революционных песен заливало улицы. Военные оркестры армейских частей бодрили и приподнимали настроение. Ясно было, что достойная встреча будет. Когда мы пришли к площади Финляндского вокзала, то здесь уже все было заполнено рабочими и военными организациями. Прибыли мощные броневики и заняли пространство у выхода на площадь из парадных («царских») комнат Финляндского вокзала.

Когда мы выходили на платформу, в это время почти бегом прибыли в полном вооружении матросы. Оказалось, что они только что на катерах вошли в Неву, придя на рейд на ледоколе, так как на море был ледоход. Получив известие в Кронштадте, что в Петроград прибывает Владимир Ильич, они пробили «боевую тревогу». Весь матросский мир Кронштадта был через несколько минут под ружьем. Когда судовые команды узнали, в чем дело, они радостными криками встретили ошеломившее своей неожиданностью известие, тотчас организовали сильные отряды для несения почетного караула на Финляндском вокзале и охраны Владимира Ильича. На самом быстроходном ледоколе они в ту же минуту отправили своих представителей, приказав им во что бы то ни стало прибыть вовремя. А времени оставалось мало. И матросы напрямик летели в Петроград, на рейде пересели на катер, вошли в Неву и пришвартовались возле Литейного моста, близлежащего к Финляндскому вокзалу. Беглым маршем прибыли они на вокзал, заняв место почетного караула за двадцать минут до прихода поезда.

— Я прошу вас передать Владимиру Ильичу, — обратился ко мне офицер, командовавший почетным караулом матросов, — что матросы желают, чтобы он им сказал хоть несколько слов.

Я обещал передать это желание матросов Владимиру Ильичу.

Минуты томительного ожидания тянулись слишком долго. И вот наконец завиднелись в туманной дали огоньки... Вот змейкой мелькнул на повороте ярко освещенный поезд... Все ближе и ближе... Вот застучали колеса, забухал, запыхтел паровоз и остановился...

Мы бросились к вагонам. Из пятого от паровоза вагона выходил Владимир Ильич, за ним Надежда Константиновна, еще и еще товарищи...

— Смирно!.. — понеслась команда по почетному караулу, по воинским частям, по рабочим вооруженным отрядам, на вокзале, на площади. Оркестры заиграли «встречу», и войска взяли «на караул».

Мгновенно стихли голоса, только слышны были трубы оркестров, и потом вдруг сразу как бы все заколебалось, встрепенулось и грянуло такое мощное, такое потрясающее, такое сердечное «ура!», которого я никогда не слыхивал.

Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видевшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это «ура!», приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:

— Что это?

— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие, — кто-то сказал ему.

Мы подходили к матросам.

Офицер со всей выправкой и торжественностью рапортовал Владимиру Ильичу, который недоуменно смотрел на него.

Я шепнул Ленину, что матросы хотят слышать его слово. Владимир Ильич пошел по фронту почетного караула, а командовавший офицер попросил его вернуться.

Ленин сделал несколько шагов назад, остановился, снял шляпу и произнес приблизительно следующее:

— Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают, — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика... Матросы, товарищи, нам нужно бороться за революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

И он двинулся далее по шеренгам и рядам в парадные комнаты, где его приветствовали представители Петроградского Исполкома, среди которых был его председатель Чхеидзе⁷. Это приветствие, исходившее, по обязанности, от соглашателей-меньшевиков, было весьма кислое, официальное, явно лицемерное... Все они прекрасно чувствовали, что с приездом Владимира Ильича начнется настоящая борьба, не прикрытая какой-либо льстивой, хитрой фразой, а борьба прямая, честная, открытая, достойная классовой борьбы пролетариата.

Лишь только Владимир Ильич вышел на подъезд вокзала, лишь только увидели его, как грянуло вновь громкое, потрясающее «ура!», перешедшее в ликование народных, рабочих и солдатских масс. Музыка, всеобщее пение революционных песен, крики и возгласы — все слилось в один певучий рокот, столь же грозный, как рокот океанской волны. Когда наконец все затихло, Владимир Ильич тут же с подъезда произнес свое первое приветствие к собравшимся народным массам, подчеркивая все те же моменты, что и в речи, обращенной к матросам.

Броневая команда предложила ему войти в броневик, на котором хотели доставить его в Петроградский Комитет большевиков.

Прожекторы полосовали небо своими загадочными, быстро-бегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь, то по облакам и тучам, то освещая движущиеся толпы людей, еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то волшебный, особо торжественный вид.

Окруженный тысячными толпами рабочих, над которыми реяли бесчисленные знамена, Владимир Ильич медленно продвигался на броневике во главе этой своеобразной, из недр петроградского пролетариата вылившейся громадной демонстрации. Владимир Ильич несколько раз во время пути должен был обращаться с речью к народу, который не уставал его слушать, жаждал его слова. Наконец прибыли к зданию нашего Петроградского партийного комитета.

Владимир Ильич, усталый и, видимо, взволнованный всей этой встречей, которой он не ожидал, о чем тут же несколько надорванным голосом говорил окружавшим его, расположился немножко отдохнуть, расспрашивая всех о событиях, работе, об организации. Толпы народа требовали речей. Ряд товарищей выступили с балкона. Владимир Ильич тотчас же пересел поближе, желая, очевидно, послушать, с чем обращаются к народу наши агитаторы. Слушал очень внимательно, иногда одобрял, иногда, улыбаясь, произносил свое любимое: «гм! гм!», что означало, что это неверно, это сомнительно, это не так... Но когда вдруг выступил один крайне нервный, почти истерически настроенный товарищ и стал истошным голосом взывать к толпе, призывая ее к немедленному восстанию и городя бесконечные анархические фразы, не имевшие в себе реального содержания, Владимир Ильич спросил:

— Кто это выступает?

Ему сказали.

— И это тоже большевик? — с усмешкой спросил он.

А тот, точно желая всем особенно понравиться, размахивая изо всех сил руками, крича совершенно исступленным голосом, извиваясь и вертясь, все более и более нагромождал один призыв на другой, громил, уничтожал, призывал, побеждал...

— Нет, это невозможно, — сказал Владимир Ильич, — его надо сейчас же остановить... Это какая-то левая чушь, — заключил неожиданно он.

Оратора с трудом наконец остановили, и он, изнемогающий, вошел в комнату, где был Владимир Ильич, очевидно желая и надеясь получить его одобрение.

Владимир Ильич молчал, и в комнате воцарилась неловкая тишина.

Оратор не выдержал и, отирая пот, струившийся с его затылка и лба, скороговоркой обратился к Владимиру Ильичу.

— Ужасно много работы... Вот в день раз по двадцать приходится так выступать...

— Раз по двадцать!.. Гм... — произнес медленно Владимир Ильич и улыбнулся. — Нет, товарищ, напрасно вы так себя мучаете... Не надо. Совсем заболеете... Поберегите лучше себя... Да и не нужно все это... фразы, крик...

— Позвольте, — перешел в наступление сразу взволновавшийся оратор,—да ведь это и есть самый настоящий большевизм, а вот они... — и он показал на стоящих здесь же товарищей, — не соглашаются со мной, даже ругают...

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и весело, заразительно засмеялся.

— Ругают, говорите... Ну, ругаться не надо. Зачем?.. Не соглашаются, говорите... Очень хорошо... Товарищи, — вдруг деловым тоном обратился он к комитетчикам, — чем ругать его, надо ему дать немножко отдохнуть и перевести на другую работу, обязательно перевести, — отчеканил он, — там, где поменьше говорить, — прибавил Владимир Ильич и тотчас перешел в другую комнату.

Растерявшийся самовлюбленный оратор стоял на месте, беспомощно разводя руками, кому-то что-то доказывая. Когда он вскоре хотел опять двинуться к балкону, путь ему был прегражден, и товарищи-рабочие твердо сказали ему:

— Довольно тебе, не нужно, слышь, что Владимир Ильич говорит, а ты все свое... Сколько раз говорили мы тебе, что это не нужно, не так, — ну, вот и договорился...

Совершенно разобиженный оратор махнул рукой, ушел в другую комнату, претенциозно развалился в кресле и ожесточенно стал уминать бутерброды с колбасой, запивая их крупными глотками полуостывшего чая...

Владимиру Ильичу пришлось выступить этой ночью несколько раз с балкона дворца Кшесинской перед все не расходившимися толпами рабочих, жаждавших его слова. Здесь же состоялось многолюдное торжественное заседание представителей районов РСДРП (большевиков) Петрограда, Кронштадта и окрестностей. Наконец около пяти часов утра он уехал вместе с Надеждой Константиновной к своей сестре — Анне Ильиничне Елизаровой.

__________

Утром на другой день я поехал на квартиру А. И. Елизаровой, чтобы осведомиться о всех нуждах Владимира Ильича и условиться с ним о различных делах. Он сейчас же подробно стал расспрашивать о событиях Февральской революции. Его интересовало решительно все и, конечно, в особенности, участие рабочих в самих революционных событиях.

Мы вскоре перешли к разговору о том, как он с товарищами проехал в Россию. Владимир Ильич рассказывал о тех мытарствах, которые пришлось им всем пережить, прежде чем попасть в Россию. Спутники его говорили, что Владимир Ильич рвался в Россию, как только донеслись первые вести о революции, происшедшей в Петрограде. Он придумывал всевозможные способы, лишь бы вырваться из своего вынужденного эмигрантского пленения. Окружающие его товарищи нередко предлагали весьма рискованные, фантастические планы, на которые, несмотря на весь свой реализм, Владимир Ильич почти готов был согласиться. Так, Владимиру Ильичу кто-то предложил пробраться через Европу с чужим паспортом под видом глухонемого, для того чтобы в пути не выдать свою национальность. План был явно фантастичен, но Владимир Ильич горел таким страстным желанием скорее быть на месте революционных битв своего народа, что одно время даже не отрицал и этот план⁸, к счастью, им не осуществленный.

С течением времени выявлялось все более и более, что «союзные» державы России ни за что не хотели пропустить Владимира Ильича с товарищами в Россию, так как справедливо понимали, что он, прекрасно знавший все пружины империалистических войн, является заклятым врагом тех, кто в войне до победного конца — с чьей бы стороны ни осуществлялась эта победа — видел всю сокровенную цель буржуазной политики. «Союзники» прекрасно понимали, что для Владимира Ильича возможен и приемлем только один конец войны: это — война против войны, это — обращение солдатских штыков каждой нации против буржуазии своей страны, превращение войны империалистической в войну гражданскую. И, понимая это, союзники чинили всяческие препятствия проезду этого международного революционера к своему уже восставшему народу.

Швейцарские социал-демократы помогли нашей политической эмиграции, жившей в то время в Швейцарии, добраться до родины, для чего по собственному почину они снеслись с немецкой социал-демократической партией, которая обеспечила проезд наших эмигрантов, и в том числе Владимира Ильича Ленина, в «запломбированном» вагоне. Тогда этот способ путешествия вызвал бешеный вой со стороны злобствующей буржуазии и ее подпевал — эсеров и меньшевиков. Очень многие даже в нашей партии находили этот способ неудобным. Теперь приходится изумляться тому, до какой степени были засорены мозги, одурманено сознание многих и многих вполне честных, социалистически мысливших людей, которые в своем «патриотическом» тумане не видели и не понимали, что для настоящего революционера нет и не должно быть ничего иного, как постоянного стремления быть и находиться среди восставшего народа, работать вместе с ним до полной победы революции.

Сам Владимир Ильич, учитывая мелкобуржуазную психологию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, готовился дать полный и гласный ответ в своих действиях. Он полагал, что будет назначена полновластная комиссия, которая и займется расследованием всего этого дела. Он говорил, что он охотно даст вполне исчерпывающие объяснения, что вынудило его и его спутников прибегнуть к этой последней возможности приезда в Россию.

Первое заседание комиссии оппортунистического Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов сразу показало всем, что все вполне удовлетворены данными объяснениями и решительно никто не желает тратить времени на дальнейшие разглагольствования по этому вопросу. Буржуазия судила по-своему. Она почти совершенно забыла всех других, приехавших в тех же вагонах вместе с Владимиром Ильичем, и подняла систематическую травлю именно против Владимира Ильича и ближайших его политических друзей по поводу этого пресловутого «пломбированного» вагона, желая всеми мерами разжечь ненависть мещан против истинного вождя российского пролетариата, голос которого все сильней и слышней раздавался не только по необъятным пространствам нашей страны, но стал сильно слышаться и за границей, где среди многих рабочих вызывал явное сочувствие.

Но как ни бились, как ни старались все эти наемные писаки лживой, купленной и подкупленной прессы, им не удалось скомпрометировать вождя пролетариата, и поднявшаяся гневная буря всенародной Октябрьской революции поставила своего гениального вождя Владимира Ильича Ленина на самый высокий гребень волны, вздымавшейся над старым миром.

____________

В этот же день Владимир Ильич затребовал прежде всего комплекты газет, вышедших с первого дня революции, которых он, как оказалось, еще не видал. Около двенадцати часов этого дня он сделал свой первый доклад большевикам⁹ в помещении фракции Государственной думы, куда были приглашены ближайшие товарищи по партии, находившиеся в то время в Петрограде. Он многих удивил своими теоретическими положениями и взглядами на ход развертывающихся революционных событий.

Его попросили сделать такой же доклад в главном зале Таврического дворца, где прежде заседала Государственная дума и где теперь безраздельно господствовал Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Собрание должно было быть расширенным, на нем захотели присутствовать меньшевики, а также рабочие члены Совета, не входившие во фракцию.

В зале было много народу. Небольшое число большевиков сидело в левом секторе думских мест, а Владимир Ильич напротив, по линии председательской трибуны. Около него засели самые отчаянные меньшевики, и было чуждо, и было странно видеть его в таком окружении. Наконец слово было предоставлено ему. Он легко, привычно торопливо взошел на трибуну и, не обращая внимания на рукоплескания из нашего угла, тотчас же приступил к своему докладу, поразившему всех изумительным анализом российской действительности.

С полной откровенностью заявил он, вызвав ядовитые усмешки со стороны патентованных политиков-меньшевиков, что он имел и очень мало времени, и очень мало материала для наблюдения. «Всего один рабочий попался мне в поезде, — сказал он, вызвав сдержанный, но весьма заметный смешок на правых скамьях, — вот почему мои рассуждения будут несколько теоретичными, но, полагаю, в общем и целом правильными, соответствующими существу всей политической обстановки страны».

Конечно, самовлюбленные меньшевики и эсеры, мнившие себя властителями дум, искусные соглашатели с буржуазией, не только не были согласны с Владимиром Ильичем, но всячески издевались по поводу этого заявления, находя его просто смешным, скандальным...

Ведь вот они все время болтают перед массами, произнося тысячу и одну речь везде и всюду по поводу того или иного события или совсем без повода. Им ли не знать настроения, желания и ожидания масс? А тут вот является эмигрант, говоривший «с одним рабочим», и не только отрицает весь их образ действия, но совершенно иначе анализирует все события, совершенно другие выдвигает задачи революции, совершенно по-иному формулирует лозунги борьбы, требуя немедленного мира, прекращения войны, требуя хлеба и земли народу.

Владимир Ильич громко, отчетливо формулирует, иллюстрирует и доказывает свою точку зрения, и в зале постепенно воцаряется безмолвная тишина. Когда он отрывисто произнес слово «братание», относившееся к солдатам, находившимся в окопах, кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта, почувствовав себя, очевидно, уязвленным до глубины своих высокопатриотических чувств, вскочил с места, сделал несколько шагов по направлению к трибуне и стал ругаться самым отчаянным образом. В зале зашумели. Председатель стал его останавливать. Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю.

Большинство впервые слушали Владимира Ильича, и когда я вглядывался в эти серые, прокопченные лица солдат, в эти угрюмые лица крестьян и в растерянные лица многих рабочих, примыкавших к меньшевикам, эсерам и другим тому подобным фракциям и группам, я чувствовал, что в их душах уже началось колебание, чреватое великим переворотом. Ведь все то, что говорил Владимир Ильич, ведь это все было так близко им, и надо было только, чтобы рассеялся туман ложного патриотизма, надо было только, чтобы спала пелена с их глаз, дабы немедленно загорелся в них священный порыв к действительному освобождению от политических и социальных уз, сковывающих и их самих, и всю страну.

Набатным колоколом звучал твердый и уверенный голос Владимира Ильича, когда он огласил свой замечательный, как бомба взорвавший всех соглашателей, третий параграф его воистину исторических тезисов: «Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, «требования», чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским»**.

— Как! — возопили всюду, — мы, революционеры, делавшие Февральскую революцию, мы, облекшие доверием Временное правительство, можно сказать, создавшие его, все время ведущие с ним переговоры, добившиеся от него уступок, манифестов, требований и провозглашений, — мы, оказывается, сообщники капиталистов, империалистов?..

Один требовали удаления Ленина, другие презрительно молчали. Он же отчетливо и ясно, пережидая рокот возмущения, разъяснял один за другим свои тезисы, которые охватывали все вопросы до полного переустройства управления страной, изменения парламента, «обновления Интернационала» — вообще все то, что через полгода, волей революционного народа, он должен был осуществлять в суровой русской действительности, творя совершенно новую жизнь.

Предусмотрев все, до образования совхозов включительно, Ленин вселил такое смятение своей речью и дважды прочитанными тезисами, такое волнение в умы своих слушателей, что с этого исторического выступления Владимира Ильича [4.IV 1917 г.] собственно и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Именно в этот исторический момент был заложен первый основательный теоретический камень великого здания Октября.

Впечатление от доклада Владимира Ильича было колоссальное. Всем стало ясно, что прекраснодушному мирному житию меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов и Временного правительства наступает несомненный конец. Было очевидно, что каждый день своим влиянием Владимир Ильич и письменно, и устно, вместе с политическими друзьями и единомышленниками, будет неустанно подтачивать все позиции — большие и малые, — которые противостоявшие ему политические деятели намеревались прочно, всерьез и надолго занять.

___________

В то время я с другими товарищами редактировал «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», выход которых организовал в первый день Февральской революции.

Придя в редакцию на другой день после встречи В. И. Ленина, я тотчас же написал статью с подробным описанием этой встречи. Как раз так случилось, что, кроме тов. Авилова, никого в редакции в этот вечер не было, а так как Авилов ничего не имел против напечатания этой статьи, то я и пустил ее в номер***. На другой день, когда моя статья появилась, все остальные редакторы «Известий» пожимали плечами и упрекали меня, будто я сделал что-то ужасное и недопустимое. В Президиуме все эти меньшевики, Богдановы и им подобные, когда-то так много шумевшие, с озлоблением набросились на меня:

— Мы знаем, — вопили они, — это вы написали...

— Конечно, я, — отвечал я им спокойно.

— Нет, так нельзя, в этом надо разобраться... Это недопустимо.

Меня это взорвало, и я просто отчитал их, в своем самомнении не знавших предела.

Я хотел тотчас же выйти из редакции. Но решил прежде всего посоветоваться с Владимиром Ильичем. Он запротестовал.

— Ни в коем случае не уходите сами. Нам важна каждая позиция. В «Известиях» мы все-таки можем кое-что помещать, печатая и статьи, и резолюции, и мы должны все это использовать...

И я остался в редакции «Известий».

__________

Владимир Ильич засел за редакторскую и писательскую работу в партийном органе «Правда». Его точка зрения была столь нова, что даже товарищи, проработавшие с ним десятилетия, стали ему возражать, с ним не соглашаясь. Всюду среди большевиков разгорелась дискуссия. Работа в «Правде» в общем и целом шла дружно, но бывали дни, когда атмосфера и там накаливалась очень сильно. JI. Б. Каменев наиболее разошелся с ним в понимании и оценке момента и выступил в «Правде» же с рядом фельетонов, в которых он возражал Владимиру Ильичу. Владимир Ильич тотчас же отвечал в различных заметках, статьях, брошюрах, речах, все более и более убеждая в правоте своих взглядов на современность и классовую политику пролетариата, постепенно и терпеливо завоевывая все большее число сторонников в партии. Споры, особенно в редакции, бывали в высшей степени ожесточенными. Мне не раз приходилось наблюдать, когда в тесном помещении редакции, в этой маленькой комнате, Владимир Ильич сидел и напряженно работал за столом.

Владимир Ильич терпеливо, настойчиво, изо дня в день разъяснял свою точку зрения, и с каждым днем его сторонников все прибывало.

Выступая на собраниях, конференциях, совещаниях, беседуя с каждой отдельной группой рабочих, проводя резолюции, он таким образом исполнял сам то, о чем заявил в своем первом выступлении, что «лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики»**** есть единственный способ для современного момента в борьбе против того шатающегося курса, который взял Совет рабочих депутатов в лице «всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов...»*****

Все эти разъяснения имели колоссальное значение для рабочих фабрик и заводов. Там, где вчера при голосованиях еще были в большинстве представители меньшевиков и эсеров, вдруг неожиданно для себя они оставались в меньшинстве или получали такое незначительное большинство при грозных атаках ораторов из глубины рабочих масс, что сразу становилось ясным, что Февральская революция начинает постепенно переходить на другие рельсы.

Если меньшевики, плехановцы и социалисты-революционеры отвечали на пропаганду Владимира Ильича и его верных друзей и единомышленников злорадным ворчанием, помехами в работе, мелкими уколами и инсинуациями, то кадеты, октябристы и вся их пресса, более правая и более левая, поднимали отвратительный вой, науськивали самые темные элементы на большевиков вообще и на Владимира Ильича в особенности. Становилось вполне возможным предположение о прямой небезопасности Владимира Ильича и наших партийных учреждений, редакций, типографий.

Правившая страной буржуазия сразу почувствовала во Владимире Ильиче своего классового врага, сразу поняла, что это не «контактная комиссия»¹⁰, через которую можно втирать очки пролетариату, что здесь все вопросы будут поставлены ребром; и при первой возможности таившиеся, зревшие и с каждым днем все более организовывавшиеся силы пролетариата под умелым руководством тотчас же перейдут к нападению.

Что было делать этой безвольной, киселеобразной русской буржуазии, прекрасно умевшей собирать барыши, но не чувствовавшей себя как организованный класс, который мог бы противостоять могучему напору враждебного ей класса или защищать свои собственные интересы с оружием в руках? Вечно бывшая на поводу у самодержавного поповско-дворянского правительства, вечно прятавшаяся за широкие спины полицейского, казака, попа, урядника и миссионера, теперь, — когда оковы самодержавия пали, когда буржуазия была предоставлена самой себе, — она быстро сумела заработать лишнюю копеечку на рубль, накинув под шумок, пользуясь своей властью, цены на уголь, на ситец, на хлеб, но политически, организационно не проявила себя ни в чем. Более предусмотрительные и дальновидные ее деятели — такие, как Гучков, Милюков, всячески намекали, что их классу пора взяться за ум, пора организовываться, вооружаться. Но что они могли сделать? Иностранные послы требовали от них наступления на фронте во что бы то ни стало. Рабочие, измученное крестьянство, громадное большинство солдат, несмотря на весь шовинистический туман, изо дня в день напускаемый и ораторами, и газетами, и всеми другими способами, испытывали уже полное отвращение к войне и хотели мира, мира и мира... Чувствуя крах войны, наиболее осторожные из дельцов торговли, промышленности и биржи спешили переводить свои деньги и ценности в английские, французские и американские банки, готовя себе не отступление, а бегство...

Буржуазия соглашалась на восьмичасовой рабочий день, а ей пролетариат не верил и тотчас же требовал повышения заработной платы, смещения директоров. Что оставалось делать этим новоявленным русским политикам, мятущимся, как буридановы ослы, между подачками народу и требованиями империалистических союзников? Для народа они выставили Керенского, этого полубольного, нервного, возомнившего себя, без всяких на то оснований, вождем народных масс, крикливого, фиглярствующего, беспринципного адвоката, который, совершенно забыв, что «во многом глаголании несть спасения», хотел пустозвонной фразой отвлечь истомленный, истерзанный войною народ от его чаяний и ожиданий. Для своего спасения русская буржуазия подготовляла военного диктатора, которого готова была повенчать на любое царство, только бы он обеспечил достаточное количество штыков и сабель для расправы с «бунтующим плебсом», захватившим Петроград, Москву и иные центры страны. Но так как оставалась беспрерывная опасность взрыва изнутри, который несомненно и почти открыто подготовляли эти «неуживчивые», эти «неугомонные» большевики, то надо было сломить их во что бы то ни стало, всеми средствами, которые только знает всемирная буржуазия. Какое же первое наиглавнейшее средство, наиболее сильно действующее оружие в арсенале этих всемирных плутов и опытнейших политических спекулянтов и мошенников? Конечно, клевета и еще раз клевета.

Они прекрасно знали, что, как ни опровергай клевету, всегда, хотя бы на время, хоть что-либо от нее останется, ибо «хорошая слава лежит, а дурная — по дорожке бежит». Они не рассчитали только одного: классовое чутье пролетариата всегда верно подсказывает рабочим — неоспоримо, что нахваливает буржуазия, того опасайся, что ругает, к тому прислушивайся, ибо здесь что-либо да есть на пользу рабочего класса.

__________

Еще в марте и особенно в апреле, когда, благодаря упорной линии Владимира Ильича, большевистская организация все более и более укреплялась, овладевала рабочей массой и везде и всюду разоблачала буржуазию, кадетская, прогрессистская, октябристская и всякая другая пресса — вплоть до меньшевистской, плехановской и эсеровской — подняла отчаянную травлю большевиков вообще и Владимира Ильича в особенности.