Национальные руководящие группы

 

 

«Мы – также Коминтерн, и пока участвуем в дискуссиях в Коминтерне, и когда появится решение Коминтерна, это будет означать, что мы пришли к общей точке зрения в процессе общей дискуссии».

 

Именно в таких «анархистских и эгалитарных»[1134] выражениях Руджеро Гриеко характеризовал еще в 1929 году отношения между Коминтерном и его секциями. В самом деле, часто отождествляют Коминтерн с его небольшим аппаратом decision makers (принимающих решение), действовавшим в Москве, рискуя забыть, что он действительно был Интернационалом коммунистических партий. Последние никогда не были только центрами, проводившими линию, разработанную и переданную сверху, а представляли собой – в разной степени, в зависимости от роли партии в международном движении – активные элементы в формировании основ международного коммунистического движения. С этой точки зрения национальные руководящие группы можно с полным основанием отнести к «генеральным штабам» движения. Сравнительный критико-биографический очерк об этих руководящих группах (или по крайней мере о некоторых из них, наиболее важных) мог бы стать результатом интересного, но сложного исследования, которое до сих пор еще не проводилось и которое из-за отсутствия достаточного количества соответствующих исследований о географии и социальном составе коммунистических партий[1135] – задача непосильная для одного ученого. Тем не менее можно привести некоторые наиболее значительные сведения, хотя бы для того, чтобы дать материал для будущих исследований.

Остановимся пока на возрастных данных; они немаловажны, если вспомнить, с какой полемической гордостью Поль Вайян-Кутюрье настаивал на эпитете «молодость мира» (jeunesse du monde) для коммунистического движения. В самом деле, на протяжении всех 20-х годов коммунистический руководитель был довольно молод: возраст кадровых работников КПГ (а их около 250) в 1924 году составлял в среднем 35½ года, в 1929 – 37[1136]. В Центральном Комитете, избранном в 1924 году, 12,5 процента членов моложе 30 лет, 62.5 процента моложе 40; среди избранных в 1929 году лишь 5.5 процента моложе 30 лет, но пока еще 61 процент моложе 40. В Центральном Комитете ИКП, избранном в 1922 году, 4 человека из 14 (то есть 29,5 процента) моложе 30 лет, а 12 (85,7 процента) моложе 40[1137]; в составе, избранном в 1931 году (у нас имеются возрастные данные на 13 из 17 членов), нет никого моложе 30 лет, но 4 человека (20,7 процента) моложе 32 лет, а 11 (84,6 процента) моложе 40. Несомненно, такие данные характерны для большинства коммунистических партий. Более того, состав руководства коммунистических партий колониальных и полуколониальных стран еще моложе: средний возраст членов Политбюро КПК в 1927 году – 35 лет, а в 1935 году он понижается до 33[1138]. Следует отметить, что возраст руководителей остается молодым на протяжении по крайней мере 20-х годов, несмотря на изменение социального состава руководящих групп (см. ниже, с. 428 – 432). Что касается 30-х годов, то здесь делать обобщения рискованно, поскольку уход в подполье все большего числа партий не позволяет установить детально состав их руководящих органов. Данные, которыми мы располагаем по ФКП (средний возраст членов ее Политбюро увеличивается с 36 лет в 1926 году до 47 лет в 1936 году[1139]), во всяком случае, свидетельствуют о тенденции к постарению руководящего состава: это постарение связано не только с тем, что прошло десять лет и это соответственно отразилось на кадрах; нет, ведь по крайней мере до 1930 года текучесть кадров в составе руководящих органов, пусть несколько меньшая, чем в период 1922 – 1926 годов, все же была значительной (см. ниже, с. 427).

Довольно молодой возраст коммунистических руководителей свидетельствует о том, что они, как правило, не имели большого опыта работы в рабочем движении. Тем не менее кое-какие данные, которые нам удалось обнаружить, могут стать причиной некоторых любопытных открытий. В 1924 году 61 процент состава кадровых работников КПГ принадлежал к организациям рабочего движения до 1916 года и не более 3 процентов составляли члены партии, вступавшие в нее после 1920 года; в целом было лишь 18 процентов партработников, которые вступили прямо в КПГ в период между 1918 и 1924 годами. В Центральном Комитете, избранном в том же 1924 году, процент лиц, принадлежавших к организации до 1916 года, вырос до 81,2 процента. Стечением времени соотношение постепенно меняется: в 1927 году 56 процентов состава партработников КПГ участвовало в рабочем движении до 1916 года, а 6 процентов после 1920 года; в том же году число членов Центрального Комитета, бывших членами партии до 1916 года, составляло 64,7 процента, а число членов КПГ, вступивших прямо в нее, составило уже 17,6 процента. Особенно заметный скачок сделан в 1929 году: в этом году только 42 процента партработников участвовало в рабочем движении до 1916 года, а число тех, кто пришел в движение после 1920 года, составило 20 процентов (в общей сложности число тех, кто вступил непосредственно в КПГ, минуя НСДПГ и СДПГ, составило 18 процентов). Изменения, происшедшие за такой короткий промежуток времени, между 1924 и 1929 годами, очевидно, нельзя объяснить лишь обычной сменой поколений: следует обратить внимание на такой важный аспект процесса большевизации, как решительное намерение вырвать с корнем подлинные или мнимые социал-демократические «пережитки» в коммунистических партиях. Это намерение было исполнено в КПГ тщательнее, чем в какой-либо другой партии, и часто напоминало поспешное сведéние счетов со всем теоретическим и организационным наследием партии.

В других партиях обошлись малой кровью. Если обратиться к составу Центрального Комитета Итальянской компартии 1926 года, станет ясно, что соотношение между членами ЦК, вступившими в партию до 1917 года, и теми, кто пришел в нее после, осталось практически неизменным и даже слегка смещается в пользу первых (80 процентов против 20 процентов) по сравнению с 1922 годом (78,6 процента против 21 процента); только в 1931 году это соотношение меняется (61,5 процента пришедших в движение до 1917 года против 38,5 процента после этого года). Весьма показателен тот факт, что никто из 13 членов Центрального Комитета ИКП, о которых у нас имеются данные, не избежал (через 10 лет после основания компартии) хотя бы кратковременного членства в Итальянской соцпартии. Руководящая группа ФКП занимала в этом смысле промежуточную позицию, но гораздо ближе стояла к КПГ. В Политбюро, избранном в 1926 году, 66,6 процента его членов участвовало в движении до 1917 года, 16 процентов вступило прямо в ФКП посте 1920 года. В Политбюро в результате VII съезда в марте 1932 года число членов, начавших работать в движении до 1917 года, снизилось до 45,5 процента, при этом возросло число примкнувших к движению между 1917 и 1920 годами (с 16,6 процента в 1926 году до 36,4 процента), и осталось неизменным число вступивших непосредственно в ФКП (18,2 процента).

Обобщение этих данных (в том числе последних, которые убедительнее всего свидетельствуют об общей тенденции) в масштабах всего коммунистического движения было бы слишком произвольным. Ведь и в этом случае у коммунистических партий колониальных и полуколониальных стран была совершенно особая история: ими руководили, как правило, люди, прямо примкнувшие к коммунизму после мировой войны (хотя при этом нельзя недооценивать ни роли предшествующего профсоюзного опыта, значительного в некоторых странах Латинской Америки, ни опыта социал-демократии, например в Индонезии, ни принадлежности многих будущих коммунистических руководителей к радикальным националистическим движениям, как в Китае). В общем, можно сказать, что там, где рабочее движение имело прочные и укоренившиеся традиции, коммунистические руководители 20-х и 30-х годов в большинстве своем состояли в его политических и профсоюзных организациях до 1917, а часто и до 1914 года.

Гораздо труднее определить роль составляющих компонентов коммунистических партий в процессе развития их руководящих групп. Пока трудно выработать критерии классификации для такой нестабильной и зыбкой области, какой является принадлежность к той или иной политической группе или течению. Это попыталась сделать Анни Крижель. Она считает, что в основе всякой коммунистической партии присутствует «крайне левый» и «ультралевый» компоненты. Первый является выражением «некой ортодоксальности, революционной „центральности“», которая уходит своими корнями в леворадикальное крыло II Интернационала. Каковы бы ни были его исходные позиции, этот компонент пришел к принятию «гегемонии ленинизма». Второй время от времени предстает подобно «разливу, выходу из берегов центрального ортодоксального течения, от которого он существенно не отличается», или, напротив, как «сила, которая стремится подменить центральное течение или изгнать его»[1140]. Развивая это положение дальше и стремясь применить его с учетом специфики различных условий[1141], можно с большой степенью приближенности выделить следующие компоненты, явившиеся основой коммунистических партий, образовавшихся между 1918 и началом 1921 года: 1) левый радикализм, который с октября 1917 года принял, с разной степенью сознательности, большевистские тезисы о буржуазной диктатуре и пролетарской демократии и о необходимости создания нового Интернационала («Союз Спартака» и другие группы в Германии, «трибунисты» в Голландии, группа из Британской социалистической партии в Англии, Комитет за присоединение к III Интернационалу во Франции, будущие группы «Совет» и «Ордине нуово» в Италии); 2) левый анархо-синдикализм, тоже раздробленный на множество течений с очень разными позициями по отношению к большевизму (группы Сиграна и Перикá во Франции, группы Ротцигеля и Киша в Австрии, фракция Бременской группы, а затем «Интернациональных коммунистов» в Германии, различные фракции Национальной конфедерации труда (CNT) в Испании, левые социал-демократы в Норвегии, «Индустриальные рабочие мира» и Социалистическая рабочая партия в Соединенных Штатах, Социалистическая рабочая партия и Федерация рабочих-социалистов в Великобритании); причем вступление левых анархо-синдикалистских течений в III Интернационал часто, хотя и не всегда, оказывалось результатом кратковременного увлечения или заблуждения насчет «антигосударственности» Советов; 3) левые социалисты, образовавшиеся в результате раскола «центристских» течений, происшедшего между 1919 и 1920 годами, и идеологические наследники (со множеством оттенков) «ортодоксального» течения II Интернационала (большинство в сербской и румынской социал-демократических партиях, левые марксисты в Чехословакии, левое крыло группы «Реконстрюксьон» во Франции, максималистское левое крыло Марабини и Грациадеи в Италии, левые в НСДПГ в Германии и т.д.). Помещение в одну из этих трех групп целого ряда группок и фракций остается под вопросом: например, группа «Ви увриер» во Франции занимала промежуточное положение между первой и второй категориями, подобно «трибунистскому» крылу в Голландии; социалистические молодежные федерации, из которых немало людей вступило в коммунистические партии при их формировании, – все они имели в своем составе представителей всех трех названных выше категорий.

Если обратиться к эволюции руководящих коммунистических групп в ходе последующего десятилетия, нетрудно установить, что удельный вес представителей второй категории (ее в целом можно отождествить с «ультралевыми», по классификации Крижель), который с самого начала не был значительным, хотя не учитывать его было нельзя, постепенно снизился и почти сошел на нет. Зато в каждом конкретном случае в разной степени (в зависимости от специфики истории каждой партии) возрастала роль первой и третьей групп. В Германии политическая судьба спартаковского течения была весьма переменчивой: до 1923 года оно пользовалось значительным, иногда решающим влиянием; в 1924 – 1925 годах в результате кампании против «люксембургианства», проводимой левыми, его влияние упало; в 1927 – 1928 годах в связи с присутствием в составе Центрального Комитета «примиренцев» авторитет течения вновь возрос, а с наступлением на «правых» в 1929 году вновь упал. Наиболее важным фактом внутреннего развития руководящей группы КПГ явился рост влияния бывших деятелей левого крыла НСДПГ, которое влилось в состав коммунистической партии на Галльском съезде (октябрь 1920 года): в составе Центрального Комитета 1929 года из 36 членов выходцев из НСДПГ было 18, тогда как спартаковцев – всего 8. В ИКП приход к власти группы Грамши (в значительной части состоявшей из бывших членов «Ордине нуово») объяснялся ее способностью (в отличие от группы Бордиги) привлечь в партию «левых максималистов» (к ним к тому времени уже присоединились «третьеинтернационалисты»). Во Франции эти процессы протекали сложнее: четыре руководителя, которые постоянно входили в состав Политбюро ФКП с 1926 по 1937 год (Кашен, Монмуссо, Семар, Торез), представляли все те силы, которые приняли участие в создании ФКП (левые из «Реконстрюксьон», Комитет за присоединение к III Интернационалу, левые профсоюзы). На самом деле здесь больше, чем в Германии или Италии, ощущался «износ» «исторических» компонентов, причем настолько, что в конце 20-х – начале 30-х годов возникло нечто вроде «вакуума» в руководстве, который был заполнен внезапным, но оказавшимся непродолжительным приходом на руководящие посты группы кадров из молодежной федерации (Барбе, Селор, Ферра, Бийу)[1142]. В других партиях распределение влияния разных компонентов руководящих групп осложнялось иными причинами. Так, в Коммунистической партии Югославии перипетии с лидерами были неразрывно связаны с более или менее скрытыми распрями между различными национальными группами, в результате которых постепенно разрушилась гегемония сербов[1143]; в Компартии США постепенно утратили первоначальное влияние иностранные федерации.

В целом предстает чрезвычайно сложная и пестрая картина коммунистического движения, позволяющая, однако, выделить главный момент: высокую текучесть кадров в руководящих коммунистических группах. Рассмотрим и здесь некоторые данные: в Центральном Комитете КПГ, избранном в 1920 году, только 4 из 13 (30,7 процента) были в составе ЦК, избранного учредительным съездом год назад; в 1921 году переизбрано повторно 28,5 процента, в 1923 – 42,8, в 1924 – 25, в 1927 – 23,5, в 1929 – 38,8 процента (однако лишь 16,6 процента членов ЦК из числа избранных в 1924 году). В Политбюро ФКП, избранном в 1924 году, лишь 2 из 7 (28,5 процента) входили в состав Политбюро в 1922 году; в 1926 году из старого состава переизбирается в новый 25 процентов (едва 8,3 процента по сравнению с 1922 годом); в 1929 году число переизбранных повысилось до 54,5 процента (но из числа избранных в Политбюро в 1924 году осталось всего 9 процентов). Текучесть кадров руководства осталась на высоком уровне с незначительными изменениями до начала 30-х годов, достигнув своего пика между 1924 и 1926 годами (она совпала с периодом наиболее интенсивной большевизации). После 1929 года, то есть когда закончилась острая внутренняя борьба в русской партии, наблюдается обратная тенденция. Собрать данные по КПГ весьма трудно: во-первых, потому, что между 1929 и 1934 годами не было национальных съездов, а во-вторых, потому, что на партию в 1933 году обрушилась волна репрессий, которая имела драматические последствия для КПГ. По данным, приведенным Пиком в 1935 году, из примерно 400 партийных работников 5,5 процента было убито, 51,8 арестовано, 29,6 вынуждено эмигрировать, 10,0 вышло из партии и лишь 3,4 процента осталось на свободе[1144]. Тем не менее имеются некоторые чрезвычайно важные данные: если из состава партийных работников, работавших в аппарате 1924 года, было исключено из партии добрых 42 процента, а из состава 1927 года еще 24 процента, то из аппаратчиков 1929 года – всего около 4 процентов. В Центральном Комитете, избранном Бернской конференцией (1939), 12 членов из 17 (70,5 процента) уже избирались на Брюссельской конференции (1935), а в составе ЦК, избранного на этой последней конференции, по крайней мере 9 членов из 15 (60 процентов) уже входили в прежние составы ЦК. Данные по ФКП, которыми мы располагаем, менее фрагментарны: 6 из 7 членов Политбюро, избранного в 1930 году, были его членами и в 1929 году; в Политбюро 1932 года, состав которого был расширен до 11 человек, попали 6 из 7 избранных в 1930 году. В Политбюро 1936 года все 9 членов уже были в его составе в 1932 году; в 1937 году 7 из 9 членов были из прежнего состава (а 2 новых члена уже были кандидатами в члены Политбюро за год до избрания в новый состав).

Если эта тенденция совершенно определенна (в общем, она подтверждается и теми немногими данными, которыми мы располагаем по другим партиям[1145]), то напрашиваются сами собой два замечания. Во-первых, текучесть руководящих кадров имела тенденцию к снижению как раз тогда, когда она принимала тревожные размеры во всей партии[1146]; во-вторых, как красноречиво свидетельствует пример ФКП, не всегда изменение политической линии отражается на изменении состава руководящих органов. Это подтверждает тот факт, что стабильность руководства коммунистических партий зачастую достигается ценой ограничения диалектического развития их внутренней политики.

Что касается социального состава руководящих коммунистических групп, то здесь сразу же бросается в глаза следующее: численное соотношение между интеллигенцией и рабочими (это те две категории, которые в основном представлены в руководстве) постоянно меняется в пользу рабочих. Лазич и Драшкович видят в этом изменении социологический результат определенного политического выбора, например «постепенной замены профессиональных революционеров ленинских времен профессиональной бюрократией», которую они объясняют действиями Зиновьева во главе Коминтерна[1147]. Карр усматривает момент решающего поворота не в 1924 – 1926 годах, а в начале 1929 года, видя в нем «отражение левой ориентации, преобладавшей тогда в Коминтерне, и… реакцию на хаос, ранее спровоцированный интеллигентами-диссидентами»; он приходит к выводу, что «в основе новых назначений было быстрое и точное выполнение директив Москвы»[1148]. Несомненно, в этих суждениях есть доля истины, но они рискуют представить процесс слишком схематично, ибо при ближайшем рассмотрении он оказывается весьма сложным, не всегда протекал быстро во всех партиях и не все партии глубоко затрагивал.

Рассмотрим некоторые из тех немногих случаев, о которых у нас имеются достоверные данные. Центральный Комитет КПГ, избранный в начале 1919 года, на 83 процента состоял из интеллигентов. В составе же ЦК, избранного сразу после Галльского съезда, было уже 46 процентов рабочих и 38 процентов интеллигентов. В последующие годы соотношение продолжало изменяться не в пользу последней: в 1924 году это 50 процентов против 31 процента, в 1927 году – 58,5 процента против 17,6 процента, а в 1929 – 69,4 процента претив 13,9 процента. Неизменной в эти годы оставалась доля служащих и ИTP (колебавшаяся между 12,5 и 16,6 процента), тогда как крестьяне отсутствовали вовсе. В составе партаппаратчиков, то есть в более широких рамках, число рабочих было еще выше, а процент интеллигенции еще ниже, тогда как число представителей других категорий было выше, хотя и незначительно. В период между 1924 и 1929 годами среди рабочих слегка возросла доля неквалифицированных по сравнению с квалифицированными. После 1929 года резко возросло число безработных (рабочих). В конечном итоге в Германии решительный перелом произошел после Галльского съезда, когда в КПГ влились рабочие из НСДПГ. Кампания за большевизацию еще больше усилила уже действовавшую тенденцию: с утверждением организационного построения партии на основе ячеек она прочно и надолго закрепилась на фабриках и заводах (в этом смысле тезис об усилении «профессиональной партийной бюрократии» кажется мало убедительным). Окончательный удар влиянию интеллигенции нанесло исключение «примиренцев».

История руководящей группы ФКП аналогична, хотя здесь решительный перелом произошел как будто в 1923 – 1924 годах. Между съездами в Марселе (1921) и в Лилле (1926) число рабочих в Центральном Комитете партии возросло с 12,5 процента до 48,7 процента; этот процент почти столь же интенсивно продолжал возрастать и в последующие годы: в 1929 году рабочих было 69,5 процента от общего числа членов Центрального Комитета, в 1932 году – 76,5 процента. Представительство интеллигенции, резко упавшее в первой половине 20-х годов, впоследствии сохраняется на низком, но постоянном уровне: в Политбюро, состоявшем между 1926 и 1937 годами из 6 – 11 членов, интеллигенция представлена по крайней мере одним членом, точно так же как в его составе всегда есть один ремесленник или один служащий. В ФКП крестьяне тоже не входят в руководящие органы высшего ранга, зато широко представлены в Центральном Комитете. Максимально высокий процент рабочих в Политбюро зарегистрирован в 1930 году (85,7 процента) и в 1936 году (77,7 процента), минимальный (что удивительно) – в 1929 году (54,5 процента).

Нечто почти подобное имело место в целой группе других секций Коминтерна, например в коммунистических партиях Чехословакии, Югославии, США, Японии. Имелись, однако, и отклонения, точнее, исключения, которые заслуживают упоминания. В отношении Коммунистической партии Великобритании мы располагаем лишь фрагментарными и неполными данными, но настолько, насколько они позволяют нам проследить тенденцию, нам представляется возможным утверждать, что соотношение сил рабочих и интеллигенции в Центральном Комитете, избранном на съезде в Манчестере в мае 1924 года (68,75 процента против 31,25 процента)[1149], отражает ситуацию, предшествовавшую большевизации. Это положение оставалось неизменным и в последующие годы и характеризует лицо партии, которой меньше других коснулась текучесть партийных руководящих кадров. Не менее знаменателен и случай с ИКП[1150]. В период между Римским (1922 год) и Лионским (1926 год) съездами, то есть в период, когда шла большевизация международного коммунистического движения, процент интеллигенции в Центральном Комитете оставался неизменно очень высоким (57 процентов), а рабочих возросло с 21,4 процента лишь до 33,3 процента (за счет служащих, число которых уменьшалось); в то же время значительным стал процент батраков (9,5 процента в 1926 году). Только в 1931 году отмечается обратная тенденция: в Центральном Комитете, избранном в Кёльне, интеллигентов – 26,3 процента; рабочих – 57,9 процента, к которым можно прибавить 5,2 процента батраков. Нет сомнения, что в таком изменении тенденции следует усматривать результат весьма важного поворота, происшедшего в 1930 году, хотя, как это ни парадоксально, именно тогда были исключены такие видные руководители-рабочие, как Трессо, Раваццоли, Бавассано, Реккья. Во всяком случае, доля интеллигенции в руководящих органах ИКП оставалась еще значительно выше, чем в среднем в других партиях; в Политбюро 1931 года три из шести его членов – интеллигенты, или, точнее, работники нефизического труда.

И наконец, несколько слов о руководящих группах партий колониальных и полуколониальных стран, в развитии которых еще сложнее выделить общую тенденцию. Если обратиться к данным о Коммунистической партии Китая, то можно сделать вывод, что снижение доли интеллигентов в руководящих органах было характерно только для секций Коминтерна, действовавших в тех капиталистических странах, которые в программе Коминтерна 1928 года названы капиталистическими странами высокого и среднего уровня развития; процент интеллигенции в Политбюро КПК упал с 88,8 процента в 1927 году до 80 процентов в 1935 году, и в этом смысле переориентация партии «на крестьянство» взамен курса «на рабочего» никак не повлияла на социальный состав руководящих органов. Если же обратиться к данным по Бразильской коммунистической партии, то здесь мы выявляем совсем иную тенденцию (которая, несмотря на то что мы знаем об этом немного, кажется нам весьма показательной для эволюции латиноамериканских партий): для социального состава руководящей группы характерен высокий процент рабочих (из девяти делегатов учредительного съезда Бразильской компартии, состоявшегося в 1922 году, пятеро были рабочие, двое – ремесленники и двое – интеллигенты; в Центральном Комитете, избранном тогда же, было три рабочих и один ремесленник); в период же максимального роста партии – в 1934 – 1935 годах[1151] – соотношение рабочих и служащих несколько выравнилось.