Условия развития историографии: внутренняя социокультурная ситуация, система внешних научных и интеллектуальных влияний

Первая половина XIX в. вошла в историю европейской культуры и науки как эпоха, давшая старт критическому осмыслению интеллектуальных достижений предшествующего времени – времени господства рационализма и идей Просвещения[92]. Очередной теоретико-методологический поворот привнес в интеллектуальную культуру новые ценности. Космополитические настроения сменились национальной идеей. Интерес к общественно-значимым социальным вопросам общечеловеческого развития дополнился и акцентировался интересом к национальным особенностям, индивидуальному, личностному опыту. Представления об общих закономерностях развития человечества обогатились приоритетными в это время идеями о разнообразии исторических путей развития, ценностным отношением к достижениям и вкладу в мировую историю различных народов. Критическая составляющая интерпретационных оценок и концептуализация картин прошлого в исторической науке содействовали смене исторического нарратива. Назидательный нарратив исторических исследований, господствовавший в эпоху Просвещения, уступает место, набиравшему силу и становящемуся доминирующим, критическому нарративу.

Причины смены философских, методологических настроений, повлиявших на общую мировоззренческую позицию историков, их исторические взгляды, методы познания прошлого, следует искать в общей атмосфере социально-политической и культурной жизни Западной Европы данного времени. Европейские страны и народы в конце XVIII – первой половине XIX в. переживают становление национальных государств буржуазного типа, сопровождавшееся социально-политическими катаклизмами. Как следствие, в европейских странах меняется социальная стратификация, усложняется спектр политических настроений и идеологий. В общественной среде формируются различные по направленности идеологические программы и общественно-политические движения, содействовавшие дифференциации общественных сил. Возникают консервативное, либеральное, радикальное направления, проявившиеся не только в мировоззренческой сфере и ходе идейно-политической борьбы, но и в области философии и исторических интерпретаций прошлого. Одновременно изменились задачи международной политики, а с ними и представления о мировой системе: актуальными становятся идеи о месте и роли каждого государства и народа в мировом процессе, что содействовало пересмотру взглядов на характер проблематики исторических исследований.

В переломное для европейской культуры время рубежа XVIII-XIX веков, когда происходит актуализация проблем национальной идентичности, потребность в исторических знаниях возрастает, роль исторической науки повышается. Опыт прошлого для каждого народа становится инструментом понимания настоящего. Во всех европейских странах, включая Россию, складывалось взаимопонимание исторической науки и государственно-политической сферы. Государственные деятели первыми ощутили потребность в историко-научном обосновании новых социальных и политических стратегий. Историки находят в представителях власти важного потребителя результатов своей научной деятельности. Значение профессии историка становится особо значимой.

Общая политическая и социокультурная атмосфера, в которой развивалась историческая наука в России, определялась либеральными тенденциями, заложенными эпохой Александра I, в том числе активной внешней политикой, содействовавшей установлению научных связей с европейскими учеными, расширением масштабов «вольнолюбивых» идей, событиями Отечественной войны 1812 г., стимулировавшей в среде культурного сообщества интерес к русской истории. Хотя в отличие от Европы в России не происходили процессы буржуазной трансформации, но европейский опыт, в том числе в области философии и науки, идейные настроения активно заимствуются аучной и интеллектуальной средой.

В европейских странах государственные деятели оказываются вовлеченными или даже становятся инициаторами масштабных проектов по выявлению и публикации исторических документов, организации исторических исследований. В России примерами подобного сотрудничества с исторической наукой может служить, прежде всего, деятельность Н.П. Румянцева, а также – М.М. Сперанского, С.С. Уварова. Российские императоры и их окружение становятся активными читателями и цензорами исторических трудов по российской истории. Представители культурной элиты (писатели, в первую очередь) погружаются в своих литературных занятиях в исторический контекст различных эпох (В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, Ф.И. Тютчев), даже меняют имидж писателя на историка (Н.М. Карамзин, Н.А. Полевой).

Многие из названных были близки к императорскому двору, пытались, так или иначе, историческими сюжетами своих произведений воздействовать на выработку политического курса или воспитывать историей, как царствующих особ, так и широкую аудиторию. Такого рода функция наиболее характерна для деятельности Н.М. Карамзина. Но и первые профессиональные историки (например, Н.Г. Устрялов, М.П. Погодин, М.Т. Каченовский) также считают своим долгом сотрудничество с представителями власти, в лице которой видят устроителей национального государства. В целом политические и социокультурные условия для развития исторической науки – благоприятные. Власть ей содействует, общество проявляет интерес к историческим трудам; они как никогда востребованы широкой общественностью.

Новые тенденции общеевропейского развития потребовали от ученых переосмысления представлений о философских основаниях человеческого бытия и методологии познания человека, общества, государства. Западноевропейская культура сделала поворот от классицизма, основного стиля и художественного направления XVIII века, к романтизму, для которого характерны иные, чем прежде, идейные посылы и художественная эстетика восприятия реальности и прошлого. Этот процесс обрел и более широкое философское и историческое истолкование. Хронологически романтизм вписывается в динамичный период европейской истории с 1789 по 1848 гг., связанный с известными революционными процессами и их осознанием. Романтики и «вдохновлялись пафосом революции», и «бурно реагировали на ее последствия»[93], как позитивные, так и негативные.

Философский романтизм характерен, прежде всего, для немецкой культуры. Он сформировался на рубеже XVIII-XIX вв. в виде идей представителей Йенского кружка – И. Фихте, братьев Шлегелей, Ф. Шлейермахера, Ф. Шеллинга и др. Идеи философов-романтиков основывались на убеждении в необходимости преобразования, обновления мира. Их философский пафос оказал воздействие на формирование мощной философской волны нового осмысления реальности, выразившейся в феномене немецкой классической философии и формировании на ее основе философии истории. Имена Гердера, Шеллинга, Гегеля воспринимаются в России как философов, новаторские проекты которых открывали двери в глубины понимания истории народов и государств. Идеи эволюции и развития, исторического своеобразия проникают в сознание ученой среды как основополагающие. В Европе возникает реакция против ряда идей Просвещения, начинается процесс переосмысления ценностей, выдвинутых рационалистическими теориями.

Немецкая философская мысль, не отказываясь от понятий «разум», «рациональность», «наука» и пр., дополняет этот набор новыми категориями – «Бог», «природа, «душа», «искусство» и др. Один из основоположников новых подходов – И. Гердер выступил против «идола разума», закладывая культурологический ракурс истории[94]. В своем главном труде «Идеи к философии истории человечества», изданном в 1784-1791 гг.[95], философ выдвинул понятие «гуманность», заявляя, что «основное состояние человеческой истории – гуманный дух, то есть, разум и справедливость во всех классах, во всех занятиях людей, и ничто иное».Известный механицизм рационалистической мировоззренческой системы XVIII века начинает постепенно преодолеваться историзмом (термин впервые был введен в 1797 г. Ф. Шлегелем ), как новым принципом исторического познания.

Под прямым или косвенным воздействием новых философских идей оказались многие представители русской исторической мысли. Н.А. Полевой в рецензии на «Историю» Н.М. Карамзина, критикуя его за отсутствие философской основы концепции, призывал писать «историю философическую». По его мысли, следовало опираться на идеи классицизма и романтизма, соединить интеллектуальный опыт французских просветителей, немецких философов, а также европейских писателей и поэтов, чтобы «понять, что есть история, как должно ее писать и что удовлетворяет наш век»[96]. В качестве примеров для подражания в его рассуждениях выступают представители немецкой романтической философии – И. Гердер, Ф. Шеллинг, Ф. Шлегель, В. Кузен и др. В России интерес к европейской философии и идеям Ф.Шеллинга выразился созданием кружка московских шеллингистов, в который среди прочих входил историк М.П. Погодин.

В сильном влиянии идей Ф. Гегеля, в частности его «Философии истории» на систему исторического мышления признавался в своих мемуарных записках С.М. Соловьев, подчеркивавший, что «… у нас господствовало философское направление; Гегель кружил всем головы», заставляя своими принципами и построениями погружаться в «думанье» над фактической стороной истории[97]. С.Ф. Платонов имел все основания подчеркнуть значение воззрений Шеллинга и Гегеля для русской исторической науки: «…оба философа одинаково повлияли на русские умы в том смысле, что возбуждали стремление оглянуться на русскую историческую жизнь, отыскать ту абсолютную идею, которая раскрывалась в русской жизни, определить место и назначение русского народа в ходе мирового прогресса»[98].

Крупным феноменом европейской историографии являлась романтическая школа, возникшая в среде французских историков. В монографии Б.Г. Реизова к представителям романтической школы отнесена большая группа французских историков периода Реставрации[99]. В современной литературе, в частности в исследованиях И.М. Савельевой и А.В. Полетаева, сделана попытка дифференцировать историков-современников в соответствии с их методологическими принципами. По их мнению, французская романтическая школа историков была представлена Ж. Мишле («История Франции», «История Французской революции»), О. Тьерри («Письма об истории Франции», «История завоевания Англии норманнами», «Рассказы о временах меровингских»), А. Барантом («История герцогов Бургундских»). К ним же относят английского историка Т. Карлейля.

Методология романтической школы сформировалась под сильным воздействием Великой Французской революции, которая выдвинула перед историками проблемы движущих сил в истории, социальной дифференциации общества и классовых антагонизмов. Новационными в их теоретических установках выглядели вывод о роли народа в истории и постановка проблемы о соотношении в истории народа и личности. История для «романтиков» позиционировалась как «биография народа». Великая личность («вождь»), по их мысли, порождается народом. Эта идея нашла признание и в среде русских историков: Н.А. Полевой назвал свой основной труд «История русского народа», С.М. Соловьев, изучая личность Петра I, пришел к выводу, что ее появление в русской истории было обусловлено общим национальным развитием и поддержано народом.

Понятие «народ» вводилось «романтиками» и для обозначения национальных общностей, и в значении представителей непривилегированных слоев (третьего сословия). Народ-нация, по версии проводников исторического романтизма, является звеном в неразрывной цепи общечеловеческого развития, качества народа определяют его самобытность. На этой основе возникла мысль об историческом разнообразии человеческой истории, в потоке которой каждый народ идет к своей высшей цели собственным путем. Задача историка состоит в том, чтобы понять судьбу каждого народа, нравственные основания его исторической жизни. Подобное понимание этой социальной и исторической категории, а также целей исторического познания будет характерно для Н.И. Костомарова, А.П. Щапова. Проблема особого пути России в истории человечества станет ведущей в историософских размышлениях П.Я. Чаадаева и когорты славянофилов.

Романтическая школа французских историков поставила в качестве актуальных и вопросы теоретико-методологического свойства. Характерные для этого времени философские идеи единства мира, развития, эволюции, сложного хода истории в сочетании с художественным методом, этическими и эстетическими идеалами романтизма, апеллирующими к миру чувств и душе человека, заложили мощное гуманистическое начало в процесс познания истории.

Формируется представление о том, что историк не должен оценивать прошлое, его задача заключается в объяснении прошедшей реальности. Методы «вчувствования», «воображения» предлагалось использовать наряду с традиционными способами познания. Историки романтической школы полагали при этом, что погружение в историю народа означает обращение к изучению духовно-психологического национального склада, обычаев, бытового уклада жизни. Большое внимание отводилось нарративу исторического сочинения, который должен был соответствовать литературно-художественным стандартам языка, формы и стиля.

Романтизм в историографии рассматривается как интуитивистский по природе способ конструирования прошлой реальности. Его отличительными методами, кроме уже упомянутых, являются «интерес и доверие к документам; создание колорита эпохи, построение исторического нарратива как романа, использование риторических приемов, характерных для художественной литературы»[100].

Идеи романтизма проникают в русскую историческую мысль в 1820-30-е гг. Стиль романтизма затронул творчество Карамзина-историка, художественные произведения которого открыли дорогу сентиментализма в литературе. И. Средний-Камашев во «Взгляде на историю как науку» (1827) прямо предлагал читателям изложение идей Гердера и Шеллинга[101]. Идеи представителей школы романтизма характерны для «Истории» К.Н. Лебедева (1834), в которой доказывается актуальность создания национальной истории, не похожей ни на какую другую. Пафосом романтической парадигмы проникнуто раннее творчество Н.И. Костомарова; она сохранила для него актуальность и в зрелый период деятельности.

Возникновение и смена культурных стилей всегда является сложным и неоднозначным процессом. Новые тенденции могут долго сосуществовать со старыми, длительность новой культурной традиции может быть не одинаковой в различных областях культуры. Уход нового стиля, в частности, романтизма, оказался как бы «размазан» во времени, его общее проявление, к тому же, не совпадает с одновременными процессами и тенденциями, например, в искусстве, литературе, философии, науке[102]. Романтизм дольше всего «задержался» в искусстве. Существует даже концепция «долгого/большого романтизма» в этой сфере культуры[103]. Но в области исторического знания, по мнению И.М. Савельевой и А.В. Полетаева, век романтизма оказался «недолгим», хотя «очень мощным и публичным». Основную причину этой ситуации они видят в отсутствии состыковки усилий романтиков в обосновании своих подходов с утвердившимися в прежнюю эпоху формами и принципами научного знания. Уже в середине XIX века во французской историографии, как наиболее классической в восприятии идей романтизма, сформировалась группа историков, которых форма изложения интересовала мало. Они были ориентированы, прежде всего, на познание «анатомии и физиологии истории»[104].

По мнению современных историографов, видные современники историков-романтиков в лице Ф. Гизо, Ф. Минье, А. Тьера уже не вписывались в круг классического романтизма в историографии. Именно их относят к разряду «аналитиков», а, следовательно, считают носителям уже иной традиции, не совпадавшей с собственно романтической. По мнению Савельевой и Полетаева, их следует отнести к так называемой «политической школе», с характерным для нее каузальным (от causa – с лат., причина) подходом в истории[105]. Из плеяды французских историков первой половины XIX в. наиболее привлекательными для сообщества российских историков оказались «романтик» А.Тьерри и «аналитик» Ф.Гизо.

В Германии на базе немецкой идеалистической философии формируется историческая школа права, представленная К. Эйхгорном, Ф. Савиньи, деятельность которых пришлась на рубеж XVIII-XIX вв. Правоведы и государствоведы Ф. Савиньи и К. Эйхгорн рассматриваются в контексте традиций романтизма[106]. Их идеи органического развития, национальных особенностей, народного духа оказали воздействие на историографию всей первой половины XIX века, в том числе российскую. Последователями Ф. Савиньи и К. Эйхгорна иногда считают Л. фон Ранке, известного ученого-историка первой половины-середины XIX в. Однако имеются основания отделять его от романтиков и рассматривать как самостоятельное явление. По мнению И.М.Савельевой и А.В. Полетаева, в среде немецких историко-научных школ данного времени выделяются либеральная гейдельбергская во главе с Ф.К. Шлоссером и консервативная берлинская во главе с Л. фон Ранке[107]. Именно последний оказал наиболее заметное влияние на развитие русской исторической науки XIX в.

Отмечая «короткий» век романтизма в европейской историографии, заметим, тем не менее, что его традицию в исторической науке трудно переоценить. После оттеснения его во второй половине XIX в. позитивистскими построениями на периферию методологии исторического познания, он все же дал о себе знать в период кризиса позитивизма (рубеж XIX – XX вв.) и смены его новыми философскими доктринами. Целый ряд идей научного романтизма оказались востребованными в XX веке в неокантианстве, экзистенциализме, в идейных программах представителей исторической герменевтики, новой интеллектуальной истории.

 

Франсуа Гизо (1797 – 1874) и Огюстен Тьерри (1795 – 1856), представляя различавшиеся внутренние течения французской исторической мысли, находили в среде русских историков своих почитателей. О. Тьерри привлекал картинными описаниями истории и славился прекрасным образным языком исторических повествований, его трудами восхищался, например, Т.Н. Грановский, а С.М. Соловьев не только прочел, но и перевел его «Завоевание Англии норманнами».

Ф. Гизо вызывал интерес аналитическим подходом к истории, стремлением создать стройную и изящную схему европейской истории, выявить закономерности исторического развития. Он оказался для русской историографии одним из наиболее авторитетных зарубежных историков. М.П. Погодин, не раз бывавший в Европе и широко использовавший труды французских историков для установления «параллелей» с русской историей, отмечал, что с трудов Гизо «должна начаться новая эра в истории», «со светильником Гизо так удобно рассматривать всякую историю…Читал Гизо, и от его прикосновения электричество пробегает по моим членам».

С.М. Соловьева в методе Гизо привлекала способность обнаруживать генезис явления и вскрывать смысл исторических событий. Именно труды Гизо позволяли ему определять общие и особенные черты российской и европейской истории. По свидетельству В.О. Ключевского Соловьев «из всех представителей европейской историографии XIX в. никого не ставил он так высоко как Гизо»[108].

Т.Н. Грановский не мог не подчеркнуть, отдавая предпочтение Тьерри, что «едва ли у кого-нибудь из современных историков», кроме Гизо, «есть еще такой талант аналитический – он разлагает жизнь среднего века на ее отдельные элементы, и каждый подвергает строгим исследованиям».

Гизо выступал как социальный историк, делавший объектом изучения общественные явления. Его рассуждения в «Этюдах о Франции» (1821) привлекали не только русских историков-современников, но историков более позднего времени. В рукописи 1903 г. В.О. Ключевский, называя Гизо «историком-анатомом», отмечал «громадный ум» французского историка: «У него были Х-лучи в уме». Ключевский восхищенно замечал близкий и понятный ему аналитический способ социального познания прошлого. Ф. Гизо, по его характеристике, умел «чутко в организме жизни схватывать ее костяк, скелетный строй, то есть, тот скрытый остов, запас основных идей, чувств и интересов, на котором держится весь изменчивый порядок общежития»[109]. Вполне допустимо предположить, что для В.О. Ключевского, еще в период работы над «Боярской думой» (1881), актуальными являлись следующие рассуждения Ф. Гизо: «Разумнее изучать, прежде всего, самое общество, чтобы узнать и понять политические учреждения. Прежде чем стать причиной, учреждения являются следствием; общество создает их прежде, чем они начинают его видоизменять»[110]. По свидетельству Р.Виппера, на вопрос, у кого Ключевский научился искусству социально-исторического прозрения, тот назвал два источника: «История цивилизации» Гизо и собственные впечатления, полученные в годы освобождения крестьян[111].

Позднее, П.Н. Милюков в воспоминаниях также подчеркнет влияние на него идей и метода Гизо. Французского историка он причислял к мастерам социологического анализа, подчеркивая, что ему удавалось воспроизводить не события, но процессы «в их последовательном развитии, сохраняющем и объясняющем их внутреннюю связь, их внутреннюю тенденцию»[112].

Таким образом, Гизо был интересен русским историкам на протяжении всего XIX века. Вполне можно считать, что труды Гизо являлись своего рода «настольной книгой» русской историографии.

Хотя Грановский, сравнивая французских и немецких историков, отдавал предпочтение первым, полагая, что они стоят «бесконечно выше» немецких «в живом понимании событий и даре изложения», но нельзя не признать заметного следа в русской историографии XIX в., оставленного немецкими учеными и философами. Не случайно, Б.Н. Чичерин, имея в виду 1830-1840-е гг., в своих воспоминаниях подчеркивал, что «германская наука царила над умами и давала им пищу, которая могла удовлетворить все потребности». В.И. Герье называл Германию «колыбелью исторической науки», подчеркивая ее особое значение в подготовке историков высшей квалификации: именно в немецкие университеты отправлялись русские историки в поисках, образно говоря, «золотого руна европейской науки» в целях совершенствования своего научного профессионализма.

Обучение в Германии прошла значительная (если не большая) часть историков столичных университетов России, особенно это было актуальным для историков, изучавших всеобщую историю. В Александровскую эпоху привлекательным оставался Геттингенский университет, куда для обучения направляли, главным образом, студентов. В период же правления Николая I предпочтение отдавалось более консервативному Берлинскому университету, в стенах которого предполагалось готовить профессорский потенциал российских ученых. Его реформирование в 1816 г., осуществленное В. Гумбольдтом, стало определенной основой университетских новаций и в России. Именно в Берлинском университете в 30-60-е гг. XIX в. прошли профессиональную «переподготовку» многие русские историки: М.С. Куторга, Т.Н. Грановский, П.Н. Кудрявцев, С.В. Ешевский. А.Г. Брикнер, В.А. Бильбасов, В.И. Герье и др.

Среди берлинских профессоров самым значительным признавался Леопольд фон Ранке (1795-1886)[113]. Научное достоинство его трудов и лекторское мастерство русскими историками оценивались по-разному. Диапазон мнений раскладывается от самых восторженных (например, впечатления М.С. Куторги) до уничижительных характеристик (например, у С.М.Соловьева)[114]. Но, несмотря на противоположность характеристик, следует признать, что лучшие уроки Л. фон Ранке были усвоены в русской среде историков. Не вызывает сомнений привлекательность его исследований, покоившихся на прочном фундаменте источников, которые он подвергал критическому анализу. Его лозунг «Тексты, тексты, ничего кроме текстов!» можно рассматривать как критическую реакцию на романтический период европейской историографии и обоснование новой методологии, базирующейся на принципах строго следования источниковой информации, не допускающей внеисточникового знания. Эти принципы научного анализа и внедряемая им система обучения историческому мастерству были восприняты его последователями в России. Особую славу ему принесли знаменитые семинары, на которых оттачивалось мастерство историков при работе с источниками. Семинар Л. Ранке стал основой научного явления, получившего название «школа Ранке». Особо надо подчеркнуть тот факт, что школу Ранке прошли не только немецкие историки, но и ученые других стран, в том числе российские. Таким образом, школа Л. Ранке стала объединяющим началом европейской науки. С именем Л. Ранке, вероятно, можно связывать начало процесса, который позднее обозначился формулой «наука без границ». Опыт «семинариев» Ранке стал внедряться в Петербургском (М.С. Куторга) и Московском (В.И. Герье, его ученик П.Г. Виноградов) университетах. Семинарские занятия особенно глубоко укоренились в практике обучения студентов и магистрантов в Московском университете.

Характерно, что научный опыт Ранке проникал порой незаметно в исследовательские системы российских историков. Например, К.Н. Бестужев-Рюмин, восхищавшийся талантом Л. Ранке, обнаруживал, что у С.М. Соловьева, критически его воспринимавшего, на самом деле было много общего с немецким историком, а именно: стремление к документальности и одновременно способность к широким выводам и взглядам, умение за чередой мелких фактов уловить основополагающие тенденции[115].

Нельзя не отметить, что уже в 40-е гг. XIX в. начинается издание трудов Ранке на русском языке. В конце XIX в. появляются биографические очерки, посвященные Ранке русскими исследователями. Один из известных дореволюционных знатоков европейской истории В.П. Бузескул назовет Л. Ранке «Нестором немецкой историографии». Все это вместе взятое позволяет говорить о существенном влиянии немецкой историографии и Л. Ранке, в частности, на русскую историко-научную традицию.

 

 

2. Создание системы университетского образования и профессионализация исторического знания

 

Формирование системы российских университетов, выработка политической стратегии в их отношении, создание организационных основ высшего образования, – все это являлось новой культурной традицией для России, основы которой, как и многие другие начинания, закладывались как западноевропейская рецепция. Еще в XVIII в. М.В. Ломоносов в своем знаменитом письме об учреждении Московского университета заметил, что его организация должна осуществляться «по примеру иностранных» учебных заведений.

В первой половине XIX в. для России наиболее актуальным был опыт университетской практики Германии и Франции[116]. Но его заимствование в интересующее нас время осуществлялось в ситуации специфического политического и культурного развития страны. Прежде всего, следует помнить о слабой укорененности в России университетского образования к началу XIX века. Культурная атмосфера эпохи Александра I, начавшиеся процессы реформирования внутреннего устройства государства содействовали возникновению идеи преобразований системы образования, органической частью которых стало создание российских университетов и разработка университетских уставов.

В 1802 г. было создано Министерство Просвещения, а в начале 1803 г. были утверждены Предварительные правила народного просвещения, которые и регламентировали создание системы университетов в России. Но еще до издания этого нормативного документа – в декабре 1802 г. был открыт Дерптский университет, обещанный прибалтийским дворянам еще Павлом I (в связи с его же запретом российским подданным получать образование за границей). Одновременно началась подготовка открытия университетов в Вильне, Казани, Харькове, Петербурге. Потребовалась выработка основных принципов их организации и определяющих норм их деятельности. Использование опыта европейских стран на этом поприще в то время осложнялось тем обстоятельством, что на рубеже XVIII-XIX вв. европейские университеты переживают глубокий кризис. Он был связан с неприятием новой культурой традиций корпоративного устройства средневековых университетов.

Во время Французской революции вместе с ликвидацией пережитков «старого режима» все университеты Франции были закрыты. С конца XVIII в. Франция проводила реформу высшего образования, создавая новую систему в виде специализированных по определенным областям знаний школ (например, были созданы Политехническая школа в 1793 г., Школа хартий в 1821 г.). В Германии в ходе наполеоновских войн оказались закрытыми более 20 университетов. Университетский кризис здесь, кроме внешнеполитического фактора, также дополнялся задачами преобразований старых университетов. Кроме того, в Германии (в Пруссии, в частности) под влиянием французской культуры заметны были тенденции отказа от университетской традиции и замены их традициями высших специализированных школ.

В этой ситуации процесс заимствования Россией европейской университетской традиции оказывался осложненным отмеченными трансформациями высшего образования ведущих европейских государств. Наложение влияний различных тенденций развития высшего образования в Европе особенно заметно при рассмотрении двух российских университетских уставов, принятых в 1804 и 1835 гг. Нельзя не обратить внимание при этом, что каждый из них представлял различающиеся эпохи – александровскую и николаевскую, что не могло не сказаться на идейных основаниях этих программных документов.

Устав 1804 г. в значительной мере воспринял опыт ведущих немецких университетов рубежа XVIII-XIX веков, Геттингенского, в частности. С ним, как уже отмечалось, были установлены научные связи по линии Москва – Геттинген. Предназначавшийся, в первую очередь для реформируемого Московского университета, но распространенного, практически на все остальные, он был ориентирован на создание благоприятной для профессорской среды атмосферы преподавания, в основу которого полагался принцип свободы мнений корпоративного сообщества университариев.

Еще на этапе подготовки устава один из его основных разработчиков – Михаил Никитич Муравьев, ставший первым (и любимым студентами) попечителем Московского университета, в своем проекте писал: «Мнения в науках не должны служить поводом гонений… Взаимное уважение профессоров друг к другу долженствует облегчить им способ общего советования в рассуждении ученых трудов…, почему и может каждый из них при начатии академического года представить свой образ учения и книги, которым в преподавании намеревается последовать для сочинения потом общего обозрения лекций»[117].

Устав предполагал создание при университетах научных обществ. Из проекта Муравьева в его содержание вошла его мысль о неразрывном единстве преподавательской и научной деятельности, без чего не мыслилась подготовка выпускника университета. Подобная идея, обсуждавшаяся потом в ходе готовящегося обновления немецких университетов, будет положена в основу университетской реформы, проведенной по проекту Гумбольдта в 1816 г.

Первый университетский устав сохранил некоторые элементы корпоративного устройства средневековых университетов Европы, например, университетский суд. Ученая корпорация получила право выбора профессоров и преподавателей, а также всей университетской администрации – ректоров, деканов, инспекторов студентов и др. В то же время в нем уже отразились преобразовательные тенденции в Европе, в Германии, в частности. Нарушалась прежняя корпоративная замкнутость профессорского сообщества. Сохранив выборы профессоров, как прежнюю традицию европейских университетов, было установлено эту процедуру поставить под контроль попечителей учебных округов (но попечитель, за исключением чрезвычайных ситуаций, не должен был вмешиваться в повседневную университетскую жизнь) с последующим утверждением штата университетов МНП.

Это положение Устава не только отразило характерно повышенную роль государственных институтов в жизни российского общества, но и через эти институты позволяло преодолевать некоторые негативные черты традиционной корпоративности. В то же время, следуя традициям Геттингенского университета, преобразователи высшего образования ориентировались на широкое приглашение иностранных ученых. М.Н. Муравьев мечтал, что российский университет, по примеру европейских, начнет обучать иностранных студентов («Приедут и шведы учиться в Москву»,– прогнозировал он).

Не фиксируя всех других деталей организационного устройства по Уставу 1804 г. (см. работы А.Ю. Андреева), отметим намеченную Уставом структуру российских университетов. Предполагалось, что они должны состоять из 4 отделений: нравственно-политических наук (заимствовано из опыта революционной Франции и к началу XIX в. утратившее актуальность); физических и математических наук; медицинских наук; словесных наук. Последнее отделение для нас имеет особый интерес: именно здесь предполагалось преподавание истории. Словесное отделение станет прообразом будущих историко-филологических факультетов.

Вторая за первую половину XIX в. реформа, проведенная в 1835 г., была ориентирована на стандарты уже реформированных немецких университетов. Образцом для российского университета в это время стал Берлинский университет: именно с его историей связана университетская реформа в Германии (1816г.), осуществленная Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767-1835). По своему идейному пафосу реформа Гумбольдта была ориентирована на крутой поворот от духа космополитизма, свойственного Геттингенскому университету, к национальному духу, характерному для Берлинского университета.

Этот поворот вполне объясним политическим положением Германии в первые десятилетия XIX в. Известен призыв прусского короля, произнесенный в 1806 г. после поражения от Наполеона, о том, что Пруссия должна «духовными силами» возместить то, что было потеряно физически. Поэтому В. фон Гумбольдт, создавая Берлинский университет как национальный, ставил перед университетской реформой главную цель – «нравственное совершенствование нации»[118].

Российская университетская реформа 1835 г., проводимая в период правления Николая I, ориентированного в своем общем политическом курсе на национальные ценности, осуществила свой поворот в системе высшего (университетского) образования. Создание российского национального университета становится главной задачей в образовательной стратегии российского правительства.

Этот курс разрабатывал и реализовывал С.С. Уваров, занявший в 1833 г. пост Министра Народного Просвещения[119]. Занимая до этого должность попечителя Петербургского учебного округа (с 1810 г.), он в своей деятельности самым непосредственным образом был связан с открытием в 1819 г. Петербургского университета. Уже тогда он предложил для этого университета ввести обновленный устав с учетом опыта В. фон Гумбольдта. Среди его предложений было введение, как и в Берлинском университете, приват-доцентуры, на основе которой предполагалось широкое использование приглашений ученых, не входящих в штат университета. Но эта идея не нашла поддержки в тогдашнем МНП. Приват-доцентура будет введена в России много позже – по уставу 1884 г.

Следуя модели «гумбольдтовского университета», российский университет образца 1835 г. становился своеобразным государственным учреждением. Но, как и Гумбольдт, С.С. Уваров стремился к тому, чтобы сохранить научную автономию, т.е. свободу научной деятельности профессоров университетов. Внешний государственный контроль не должен был внедряться в пространство собственно научной деятельности, а содействовать ей.

Устав 1835 г., ликвидировав остатки средневековых свобод (университетский суд, например), сохранил выборность должностей профессоров, но регламентировал этот процесс утверждением их через МНП (в некоторых случаях, надо отметить, допускалось и прямое назначение профессоров министром), ректор университета назначался царем.<