Детское социальное одиночество

 

Онтогенетический ракурс (1). Постепенно, к трем годам, словарный запас ребенка становится достаточно большим. Кризис трех лет знаменует собой переход ко второму уровню социализации, к периоду «детского социального одиночества»[34]. Л.И. Божович пишет: «В указанный период происходит переход ребенка от существа, уже ставшего субъектом (то есть сделавшего первый шаг на пути формирования личности), к существу, осознающему себя как субъекта, иначе говоря, к возникновению того системного новообразования, которое принято связывать с появлением слова "Я"»[35].

Ребенок начинает чувствовать себя как бы выделенным из среды, от которой раньше себя не отделял, что является для него сильной трагедией, своего рода изгнанием из младенческого рая. Окружающая среда в силу расширения пространства свободы становится еще более чуждой, неизвестной и пугающей, поведение откровенно протестным и манифестным, а речь эгоцентрической: ребенок самоутверждается не когда говорит: «Да!», но когда говорит: «Нет!»[36]. Речь ребенка эгоцентрична, он думает и говорит одновременно, точнее, его речь – громкое думание.

Это происходит потому, что у ребенка с предыдущего этапа развития имеется установка, будто с помощью соответствующих звуков (слов и знаков) он может влиять на ход вещей в окружающем мире. Но не тут-то было! Взрослые люди не торопятся быть на поводу у каждой его потребности, количество которых растет как на дрожжах. Данная фрустрация[37] способствует его самовычленению из мира вещей, к которым раньше относились все люди, позволяет отделять людей от других объектов внешнего мира, ведь именно они мешают ему залезть в шкафчик с весьма любопытными штучками, облопаться конфетами и пр. Но люди для него еще не становятся какими-то существами со своим внутренним миром. Поэтому, если выразиться точнее, они просто представляют для ребенка особый класс вещей, с которыми и обращаться следует особенным образом.

Благодаря людям он не просто узнает все больше слов, но и испытывает уже известные ему слова в новых контекстах. Для него рано или поздно станет открытием, что «дом» и «мама» есть и у других людей, что даже у его мамы есть своя мама (бабушка ребенка).

На этом этапе происходит активное формирование «второй сигнальной системы» (И.П. Павлов), благодаря которой начинает проявляться хоть и крайне примитивная, но уже социальность. Он все чаще начинает употреблять слова не как сопровождение собственных состояний, а как ресурс влияния на других людей, пусть пока и остающихся для него всего лишь упомянутыми организмами-вещами.

Л.С. Выготский об этом писал так: «Слово долгое время является для ребенка скорее свойством, чем символом вещи», «слово – вещь, которая уже после становится структурой символической»[38]. Сам механизм им описан так: «Во‑первых, мы легко отказываемся от того, чтобы приписывать ребенку в 1,5 года – открытие символической функции речи, сознательную и в высшей степени сложную интеллектуальную операцию, что, вообще говоря, плохо вяжется с общим умственным уровнем ребенка в 1,5 года. Во‑вторых, наши выводы вполне совпадают с другими экспериментальными данными, которые все показывают, что функциональное употребление знака, даже более простого, чем слово, появляется значительно позже и совершенно недоступно для ребенка этого возраста. В‑третьих, мы согласуем наши выводы при этом с общими данными из психологии детской речи, говорящими, что еще долго ребенок не приходит к осознанию символического значения речи и пользуется словом как одним из свойств вещи. В‑четвертых, наблюдения над нормальными детьми, на которые ссылается Штерн, показывают, как говорит К. Бюлер, проследивший сам, как происходит этот момент у глухонемых детей при обучении их речи, что такого "открытия", секунду которого можно было бы с точностью отметить, не происходит, а происходит, напротив, ряд "молекулярных" изменений, приводящих к этому. Наконец, в‑пятых, это вполне совпадает с тем общим путем овладения знаком, который мы наметили на основании экспериментальных исследований в предыдущей части. Мы никогда не могли наблюдать у ребенка даже школьного возраста прямого открытия, сразу приводящего его к употреблению знака. Всегда этому предшествует стадия "наивной психологии", стадия овладения чисто внешней структурой знака, которая только впоследствии, в процессе оперирования знаком, приводит ребенка к правильному функциональному употреблению знака»[39].

Систематическая фрустрация со стороны взрослых заставляет психику ребенка сделать интересный вираж: если потребности не удается реализовать в реальности, тогда стоит попробовать сделать это в воображении. Возникает внутренняя среда для своего рода ментальной мастурбации.

В результате на втором этапе постепенно формируется то, что в социологии называется «социальной ролью». На самом деле, понятие это искусственное, ибо исполнять роли (обращаться) приходится со всем, что значимо для ребенка. В этом смысле ролевым является любое поведение, а социально-ролевое – лишь одна из его разновидностей, обусловленное сложностью объекта коммуникации (другого человека).

Социальная роль как новый уровень моделирования поведения позволяет увереннее чувствовать себя именно в обществе. В ход идут крик, плач, капризы, истерики, улыбки и т.д. Все это ребенок делает уже не только для того, чтобы выразить свое внутреннее состояние, но и с целью манипуляции взрослыми. Процесс этот постепенный и заканчивается приблизительно к 7 годам. Только к указанному возрасту внешняя речь начинает иметь своей целью исключительно сообщение чего-либо кому-либо. Внутренняя речь предназначается для означивания своих внутренних состояний.

В диапазоне от 3 до 7 лет он выучивает, где, как, с кем, когда нужно себя вести. Если года в три все люди для ребенка понятны, то к 6-8 годам многие из тех, с кем приходится сталкиваться, являются для него абсолютно неизвестными и непредсказуемыми. Он начинает уяснять, что другие люди могут иметь свои устремления.

Но что значит «себя вести»? В первую очередь это означает использование речи с целью получения желаемого от других людей. Происходит удовлетворение своих потребностей за счет других, не более, но и не менее того. Поступки без речи пока еще практически не обладают серьезным потенциалом, поскольку, во-первых, в этом возрасте ребенок еще мало что может сделать сам, во-вторых, важным становится контекст, ситуация, которые и подталкивают его к использованию тех или иных слов, причем на этапе детского социального одиночества ребенок еще не способен сам создавать эти контексты и ситуации. Он похож на пассажира, которого постоянно перемещают, но которому не говорят, куда его везут: случайно увидел конфету в открытом родителем шкафу – тут же возникло желание ее заполучить, машинка или кукла на прилавке магазина – получите, товарищи родители, истерику.

Начиная играть в «дочки-матери», «войнушки» и т.д., он отрабатывает социальные роли, а отрабатывая их, он обогащает смыслами и значениями многие из ставших ему известными знаки. Так постепенно ребенок учится делать обобщения.

Причем, ряд социальных ролей становится я-отождествленными ролями (внутренний контур личности), другой ряд – я-неотождествленными ролями (см. параграф 1.2). Напомню, что первые не осознаются ребенком, предполагаются как бы само собой разумеющимися. Это чаще всего отношения с родителями и иными близкими и хорошо знакомыми лицами.

Другие роли, я-неотождествленные, сознательно «играются», их можно менять в зависимости от обстоятельств, о них можно «договариваться» (внешний контур личности). То есть перед вступлением в социальное отношение здесь ребенок моделирует, как себя следует вести с контрагентом. Однако, в отличие от взрослых, ребенок об этих ролях пока имеет идеалистическое представление, поэтому граница между кругом «своих» и «чужих» очень проницаема, хотя внешний контур в диапазоне от 3 до 7 лет постепенно расширяется.

Название периода «детского социального одиночества» сообразуется с тем, что чужие люди для ребенка переходят из разряда ранее совершенно понятных объектов в разряд объектов совершенно непредсказуемых, а потому пугающих. Именно этот момент в последующем заставит его отказаться от эгоцентрической речи, заставит его делить его речь на внутреннюю и внешнюю, обратив последнюю к людям и тем самым сделав социальной.

Вышеописанный механизм социализации на втором этапе идеализирован, поскольку на нем бывают самые различные сшибки. К примеру, если взросление ребенка происходит в среде, которая не предоставляет ему возможности нормально развивать средний контур (я-отождествленных отношений), то в будущем у человека могут возникнуть проблемы с завязыванием эмоционально глубоких отношений с людьми. Здесь не обязательно может четко прослеживаться связь, типа, если ребенок растет в неполной семье, то ему будет сложнее взаимодействовать с противоположным полом и т.п. Нет. «Тренироваться» можно и на отношении с одним человеком. С другой стороны, семья может быть полной, даже чересчур, но отношения между ее членами при всем антураже благополучия могут не иметь глубоких эмоциональных связей. Вот здесь уже закладывается корень проблем для будущих отношений, и совсем не только «любовных». Всему свое время, и кривое основание ствола, как известно, не позволит вырасти дереву со стройной кроной. Дефекты социализации на этапе социального одиночества сказываются на дальнейшем развитии личности. Ну, а с криминологической точки зрения самым важным может оказаться то, что выросший человек не сможет ощущать чувств и желаний других людей, будет относится к ним «как к мебели». Ему будет трудно ощутить единение с коллективом, он все время будет вынужден чувствовать себя чужим, исключенным, подавленным. Именно из таких с большей долей вероятности вырастают палачи, «мясники» и маньяки-убийцы. Как известно, стрельбу в американских школах чаще всего устраивают именно те дети, которые не могут влиться в коллектив.

Какие еще важные выводы следует сделать из анализа этого этапа? Мы видим, что речь, как суть мышления, и социальность идут настолько тесно об руку друг с другом, что говорить о какой-то первичности одного по отношению к другому не приходится. Языковое мышление и социальность поведения невозможны без конфронтации смыслов (значений) при одних и тех же символах (знаках). Сама же эта конфронтация реализуется через проигрывание ребенком сначала в голове, а затем и в реальности, социальных ролей. Говоря другими словами, символы (знаки) постепенно получают многомерность, их значение начинает определяться уже не только звукосочетанием, визуальным образом и т.п., но и социальным контекстом. В зависимости от последнего ребенок использует те или иные знаки. Внешняя речь рождает я-неотождествленные отношения. Там же, где различия между тем, что ребенок говорит, и тем, что думает, нет, рождаются я-отождествленные отношения: «говори – здесь все свои».

В дальнейшем этот процесс получит еще более широкую развертку, прибавятся новые механизмы, приводящие к углублению смыслового значения знаков, но суть формирования мышления и социальности останется такой, как описана.

Филогенетический ракурс (2).

Мифология и религия (А). Мировоззрение, коррелирующее с этим этапом развития личности, может быть только чисто мифологическим.

Любопытно, но у некоторых народов, до недавнего времени пребывавших или до сих пор пребывающих в первобытном состоянии, концепция «Я», вычленяющая человека из бытия и сущего, оказалась несформированной[40]. В их языке просто нет слова «я», а называют они себя от третьего лица: «Хитрая лиса пошла на охоту» (вместо «Я пошел на охоту»).

Естественно, на самых ранних этапах развития цивилизации ни о каком социальном конструктивизме как осмысленном генерировании правил поведения речи идти не могло. Процесс накопления правил поведения работал очень медленно.

Растянувшееся на многие тысячелетия вычленение тех норм, которые сегодня принято именовать «ценностями», происходило преимущественно за счет естественного отбора популяций людей, которые в силу различных факторов, в том числе обладания такими нормами-мутациями, оказывались более конкурентноспособными. Так, например, социумы, имевшие запреты на кровосмешение, на инцест, с точки зрения генетики получали преимущество за счет меньшей вероятности проявления у потомства рецессивных генов, являющихся передатчиками многих врожденных заболеваний. Другой пример: те племена, у которых существовал запрет на убийство животного-тотема, в неурожайные годы могли использовать расплодившийся неприкосновенный запас (поступившись своим «табу») и пережить трудный период.

Таким образом мифологическая система социальной регуляции постепенно наполнялась рациональными, то есть обеспечивающими выживаемость группы, нормами. Предписания, не обладающие этим свойством или потерявшие его со временем, естественным образом отмирали, становились пережитками, традициями и ритуалами, растеряв на историческом пути социальную ценность и всякую силу[41]. Конечно, нормы спускались не с неба, целенаправленное нормотворчество имело место быть, но отбор социальных норм происходил не столько сознательно людьми, сколько представлял собой самый настоящий естественный отбор.

Никакого понимания преступного и наказуемого в ту эпоху концептуализировано не было. Процесс установления определенных запретов на то или иное поведение оставался крайне стохастичным. Эмпирический опыт очень медленно интериоризировался в человеческих обществах до уровня социальных норм, и в основном методом бесчисленных проб и ошибок. Говоря другими словами, единицей социальной эволюции все еще оставались стая, род, племя, община, но никак не индивидуум.

Эти автоматизмы мышления никуда не могли исчезнуть полностью и вовсю проявляются в жизни современных людей. Невозможность осознать, увидеть, заметить описанный механизм закрепления в культуре социальных регуляторов является основной причиной их сакрализации, ибо невольно подталкивает к выводу о том, что они даны людям со стороны, откуда-то «свыше». Например, взрослый человек сакрализирует понятие «матери», «Родины» и т.п., ибо он не может осознать появление в самом раннем своем детстве связи, сочетающей в себе два явления реальности – материнской заботы, места обитания с «безопасностью».

Все клятвы, молитвы, традиции и ритуалы из этой же «оперы». В таких условиях более чем естественно возникновение тревоги (агрессии) при любых посягательствах на «скрепы» (клятвопреступления, «оскорбления чувств верующих», отказ участвовать в публичных мероприятиях, смысл и значение которых для большинства уже давно утрачен), ведь они сродни (через ощущения) посягательству на личную безопасность. Однако всякая эта «скрепность» легко рушится, стоит только осознать механизм образования ассоциативных связей и тем самым зайти за кулисы слов, на деле так и остающихся для многих лишь звукосочетаниями (пусть и достаточно объемными). Адепты всяких «духовных скреп» – всего лишь рабы древнейших нейральных механизмов, уходящих своими корнями в раннее детство, в эволюционно выверенные механизмы условной рефлекторики.

В мифологическую эпоху никакого деления нарушения социальных норм на аморальные проступки и правонарушения не существовало, никакой системности социальных регуляторов также не было, а был лишь конгломерат почти никак не связанных друг с другом мононорм, которые соблюдались в силу врастания в социум и в силу привычки.

За совершение запрещенных деяний в те времена устанавливались различного рода санкции, уже на заре человеческой цивилизации отличавшиеся достаточно большим разнообразием[42]. Правда, разнообразие это можно увидеть при оценке исторического контекста целиком, внутри же одного рода и племени их насчитывалось не так много и было «делом вкуса» этого социума. Причем, санкции были преимущественно абсолютно-определенными (остракизм, смертная казнь, членовредительские наказания)[43], причиной чему являлся все тот же примитивизм мышления. Действительно, самым простым способом устранить опасность было и остается физическое уничтожение ее источника или повреждение его до состояния, когда он перестает представлять опасность. Даже войны тогда еще не преследовали цели психологического подавления противника, необходимо было лишь сработать на опережение и просто физически уничтожить источник потенциальной опасности. Самым важным оставался фактор грубой силы и физического превосходства: «кто первее – тот и прав», а «победителей не судят». И это работало, точнее, работало только это.

Человек как личность, обладающая сугубо индивидуальными качествами интеллекта и воли, еще не рассматривалась в качестве самоценности[44]. Он является лишь частью общины, человеческой стаи. Поэтому в мифологии имеется четкое разделение на «своих» и «чужих». Чужим признается уже тот, кто просто незнакомец: «этот парень не из нашей деревни». Вся ксенофобия представляла и продолжает представлять собой борьбу за кормовую территорию.

Наличие норм-рудиментов в современных обществах показывает, что естественный отбор социальных регуляторов на предмет обеспечения ими выживаемости группы в силу крайней медленности не был стопроцентно эффективным. И тем не менее, уцелевшим в результате жесточайшей конкурентной борьбы сообществам людей посчастливилось стать прародителями современной культуры.

Описанный механизм калибровки систем социальных норм продолжает работать, хотя не всегда осознается даже представителями политической элиты. Например, общества с сильными клерикальными тенденциями, общества, в которых политическая система пропитана духом социального конструктивизма, в конкурентной борьбе очевидно проигрывают социумам, отказавшимся от какой-либо единственной государственной идеологии, строящим социальную регуляцию на основе так называемого принципа «расширенного порядка» (Ф.А. фон Хайек). До сих пор появляются довольно забавные предписания: недавно на Мадагаскаре был принят королевский указ, запрещающий являться королю во сне.

В наше время важнейшим симптомом актуализации мифологического мышления является нарастающее смешение легенд и достоверных фактов. Лидеры в таком обществе получают настолько сильную власть над людьми, что никакие логические доводы, факты или даже человеческая порядочность не в силах разорвать эти узы. Склонные к конкуренции индивидуалисты представляют для общества угрозу, а высшей добродетелью становится самопожертвование ради общего блага («на миру и смерть красна»). В таких обществах если что-то отбирают у старейшины или вождя клана (прототипы «международных санкций»), это воспринимается так, как будто отбирают у всех, поэтому все должны разделить эмоциональные переживания утраты. Унижение «чужими» одного «своего» означает унижение всей группы, что приводит к появлению «кровной мести» на всех уровнях, включая межплеменной, межрегиональный и межгосударственный («да, он сукин сын, но это наш сукин сын»).

Повышенное внимание уделяется церемониям и ритуалам, подчеркивающим связь с предками («Бессмертный полк») и иными трансцендентными силами. При изучении исторического прошлого предпочтение отдается не столько анализу достоверно установленных фактов, сколько произведениям культуры, тешащих национальное самолюбие. Вождь становится центральной фигурой в системе управления, но шаманы и чародеи обладают такой же властью, как вождь. Слова и символы наделяются такой же силой влияния, как и материальные вещи. Многие патриоты готовы погибнуть в неравном бою за кусок ткани, а осквернение флага карается более сурово, чем общеуголовные преступления[45]. И пусть описываемые моменты в наше время распространены не так широко, как на заре человеческой цивилизации, в современных уголовных законодательствах они все еще встречаются. Взять, хотя бы, ст.ст. 244, 329 УК РФ (соответственно, надругательство над телами умерших и местами их захоронения; надругательство над Государственным гербом РФ или Государственным флагом РФ). Это вполне объяснимо, если напомнить, что слова и иные символы «считаются» ребенком неотъемлемыми качествами того, что они обозначают и символизируют.

В конкретной культуре баланс между мифологическим и рациональным сознанием подвижен[46]. Поэтому К. Маркс был не прав в том, что в будущем миф отомрет, что он станет невозможным в век электричества. Скорее, прав Ф.Х. Кессиди, который утверждал обратное, говоря применительно к нашим дням, что мы идем «От логоса к мифу»[47]. К. Ясперс писал, что «миф чарует, вступать в его сферу благо»[48]. Ведь, мир язычника мог быть объяснен весьма просто, для его познания достаточно было лишь созерцания. Миф сам по себе психологически приятен, поскольку возникает непринужденно, естественно, для его появления не требуются интеллектуальные усилия, он интуитивно понятен[49].

События, описываемые в мифе, не нуждаются во временнóй привязке. Время там вообще нелинейно. Мифология даже не нуждается в письменности, более того, письменность, требующая линейного и структурированного (левополушарного) мышления, разрушает мифологию.

Мифологическое миропонимание было повсеместным вплоть до времен античности[50], включая существенную часть этого периода, но до тех пор, пока прежняя система обеспечивала выживание общества.

Естественный отбор хотя и является двигателем эволюции, но он крайне медлителен и не служит гарантией выживания, которая начинает переживаться как проблема только на последующих этапах развития. Обычное право «появляется раньше государства, способствует, а иногда и противодействует его образованию»[51]. Мифология не предназначалась для того, чтобы изменять мир, она априори не способна на это, поэтому не выдержала и не выдерживает испытания прагматизмом.

 

Социальная развертка

«Пахнет маляр скипидаром и краской.

Пахнет стекольщик оконной замазкой.

Пахнет кондитер орехом мускатным.