Глава 5. В поисках новой методологии

 

«Невозможно решить проблему на том же уровне, на котором она возникла.

Нужно стать выше этой проблемы, поднявшись на следующий уровень».

Альберт Эйнштейн

Общие положения

 

Проблема достоверности знания уже не раз поднималась в трудах философов и специалистов самых различных научных дисциплин. Когда-то даже сформировалось особое наднаучное направление, именуемое то «философией науки», то «методологией науки», «эпистемологией», «теорией познания» и т.д. Представители данного направления обнаружили массу дефектов в применяемых научных методах, формулируя их в качестве когнитивных искажений, заставлявших усомниться в истинности получаемых наукой сведений. Постепенно естественные ограничения познания человеком реальности накапливались. Однако, обычно дальше дело не шло, о чем свидетельствовало вырождение методологии в анализ методик исследования с описанием преимуществ каждой из них.

Что же касается частных наук, то в них обычно все заканчивалось констатацией противоречий, до разрешения которых добирались лишь самые озадаченные умы. Иногда успешно. Но даже успех достигался «по наитию», методом бесчисленных проб и ошибок, а цель зачастую не оправдывала затраченных средств.

В настоящее время обязательным разделом любой диссертации на соискание ученой степени является рубрика введения, называемая «методологией исследования». Чаще всего диссертанты лишь перечисляют использованные методики, делят их на общенаучные и частнонаучные, ссылаются на теории, положенные в основу исследования с приведением персоналий, но до их критического анализа дело не доходит – эти вопросы «выходят за рамки исследования». Но ведь все методы и теории были придуманы людьми, поэтому они сами должны на чем-то основываться. Если этот вопрос не решен, любое знание будет стоять на зыбком фундаменте, а научное творчество напоминать сидение на пороховой бочке.

В советское время проблема методологического основания гуманитарного знания снималась с изящной простотой произнесением как заклинания фразы – «марксистско-ленинская идеология». Это был убойный аргумент, против которого, как говорится, «не попрешь», а если попрешь, то, извините за каламбур, аргумент был убойным уже не в переносном смысле.

Согласно марксистско-ленинской идеологии реальность принципиально познаваема, а человек – венец природы, наделенный ею самым совершенным познавательным аппаратом. Истина хоть и не всегда признавалась очевидной, но приближение к ней сулило систематическое улучшение человеческой жизни. В.И. Ленин лишь перефразировал тезис К. Маркса, и звучал он достаточно убедительно: «От простого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике – таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности»[249].

Неизбежно возникающие при таком подходе противоречия в познании, которые постоянно подкидывала реальность, замазывались логическими конструкциями типа «единства и борьбы противоположностей». Истина объявлялась конкретной, поэтому все, что не соответствовало методологическому мейнстриму, объявлялось ложным, даже ненаучным и реакционным, с ним следовало вести борьбу.

Так, может, для научной методологии следует подыскать другое основание, из других направлений философии? Когда космические корабли бороздят просторы Интернета, вряд ли можно сослаться на дефицит мнений. Действительно, в свет выходят различные «философии уголовного права» [250], а на первых страницах монографий, диссертаций, в кусках научных статей авторы иногда используют в качестве «печки» различные философские концепты. Увы, но никаких достоверных объяснений содержащимся в недрах философии обоснованиям найдено не было.

Может, более пристальный взгляд устремить в сторону психологии? Не случайно же криминология буквально пропитана психологизмом, а в некоторых разделах криминологии без положений психологии не обходятся даже авторы учебников. Как пример, для криминолога область действия причин преступного поведения лежит на этапе формирования мотивации, а мотивация – категория психологическая.

Но появление в конце XIX столетия психологии также не переломило ситуацию. Психике в науках криминального цикла хотя и стало уделяться более пристальное внимание, но дальше различных типологий и классификаций дело не пошло. Подумать только, но в том же уголовном праве конструкции основных форм вины за полтора столетия почти не изменились, и это несмотря на то, что психология вроде как уже давно обрела статус фундаментальной академической науки. В ряде междисциплинарных работ по уголовному праву и психологии [251] последняя до сих пор не проявила никакого критического интереса ко многим уголовно-правовым конструктам, тем самым показывая свое даже не прикладное, а обслуживающее значение. Автору настоящего труда нигде не удалось найти психологические обоснования необходимости применения уголовного наказания, основным моментам вины («сознание», «воля») и многому другому.

В общем, криминология и уголовное право используют философские и психологические категории, но, скорее, следуя ритуалу, а не на методологическом фундаменте философии и психологии.

Впрочем, теперь немного стало проясняться, почему такое происходило и происходит. Философия и психология декларировали абстрактные и условно-гипотетические предметы своего исследования: философы искали «истину», а психологи занимались «психикой», причем ни один философ ни разу не смог назвать критерия «истины», и ни один психолог до сих пор не сможет сказать, где начинаются и где заканчиваются границы «психики». Нейрофизиолог, профессор В.Д. Глезер еще в 1980-х годах писал: «Однако в настоящее время эта область (мышление) исследуется преимущественно психологией и философией, которые занимаются не выяснением нейрофизиологических механизмов мышления, а соотношением тех категорий, которые сами являются результатом мыслительного процесса» [252].

В результате на исходе ХХ века эти умозрительные фикции стали покидать поле боя, ведь практическая полезность философских и психологических исследований в плане влияния на социальную практику оказалась ничтожна, а кое-где даже губительна. Иначе и быть не могло, поскольку изучать «функцию», игнорируя «орган», бессмысленно [253]. Оставаясь на традиционных противопоставлениях «сознания» и «материи», «человека» и «общества», – дальше критики и алармизма продвинуться невозможно, хотя и это необходимо было сделать для вскрытия ряда сущностных противоречий.

Справедливости ради следует сказать, что если что-то ранее не было известно, то это не означает, что не было известно ничего. Ряд замечательных научных прозрений в рядах философов и психологов все-таки произошел.

Первыми из философов, кто бросили прямой вызов закрыто-системному познанию, оказались экзистенциалисты, которые отказались от закономерностей. Но свято место пусто не бывает, и на смену закономерностям приходят «допущения», возникающие откровенно интуитивно и чувственно. Экзистенциализм провозглашает невозможность объективного и рассудочного познания, предлагая взамен весьма умозрительный концепт «экзистенции», при этом даже не удосуживаясь определить его. Впрочем, как уже говорилось, отказ от определений – бренд экзистенциализма. Если говорить о сфере социально-гуманитарных наук, то такой подход приводит к угрозе релятивизации научного знания, содержание которого теперь может быть определено не природой как суть предметом любого научного изыскания, а конкретно-историческими условиями и социальным контекстом. «Есть ли жизнь на Марсе? Нет ли жизни на Марсе? Науке это неизвестно…», – это то, чем обычно заканчивается экзистенциалистский дискурс.

И все-таки, именно благодаря экзистенциализму появляется то, что обладает колоссальным потенциалом и что отсутствует в разрастающемся в XIX столетии социальном конструктивизме. На авансцену научного познания выходит Человек как самоценность. Во главе научного поиска оказывается именно он, а главным становится антропологический вопрос: «Что есть человек?»[254].

Физики, как им и положено, первыми взялись за внедрение нового принципа познания. Открытия в области квантовой механики привели к тому, что «пришлось вообще отказаться от объективного – в ньютоновском смысле – описания природы… Если в наше время можно говорить о картине природы, складывающейся в точных науках, речь, по сути дела, идет уже не о картине природы, а о картине наших отношений к природе. Старое разделение мира на объективный ход событий в пространстве и времени, с одной стороны, и душу, в которой отражаются эти события, – с другой, иначе говоря, картезианское различение res cogitans и res extensa уже не может служить отправной точкой в понимании современной науки»[255].

Данный подход окончательно развязал руки исследователям, ведь отказ от окончательной истины привел к отказу от истины вообще, поэтому для познания в целом не стало никаких препятствий. Позволено стало даже отказываться от четкого и ясного формулирования познанного, а это помогло уже освободиться от пут понятийной и знаковой систем. Правда, не без последствий для некоторых направлений и школ, о чем свидетельствует драматическая судьба хотя бы той же феноменологии и русской религиозной философии.

Наконец, благодаря экзистенциализму пространство и время превращаются из арены, на которой разворачивается бытие, в реальности, распределенные между отдельными людьми, то есть не люди находятся в пространственно-временном континууме, а у каждого индивидуума имеется свой собственный пространственно-временной континуум. Разумеется, сказанное следует понимать не в сугубо физическом, а в методологическом смысле. По этому поводу С. Эспиноза писал: «"Я" существует не само по себе, а в окружении других, которые с тем же правом могут говорить о своем времени и своем пространстве. Пространство и время – реальности, распределенные между людьми. Потому лучше сказать, что человек не существует, а сосуществует с себе подобными в том сплетении связей, из которых выткана любая человеческая жизнь… Пространственно-временное измерение – единственная дверь, через которую человеческая личность может выйти в мир своего существования. Для каждой жизни в отдельности оно представляется чем-то физическим, которое, хотим мы того или нет, навязывает нам свою реальность и заставляет с ним считаться… Пространство и время – координаты, образующие человеческое "где". Без пространства и времени невозможно развитие человеческой личности»[256]. Здесь постулируется право каждого человека свидетельствовать истину от самого себя, право на неприкосновенность его мировоззрения.

В сфере криминологических исследований такой методологический плюрализм не просто привел к появлению большого числа теорий различного толка, но и фактически узаконил право любого исследования претендовать на самостоятельное направление. Поэтому идея «сколько криминологов – столько и криминологий» выглядит одним из неизбежных последствий экзистенциализма. Более того, криминология вышла из уголовного права и распространилась довольно далеко, вплоть до мировоззренческих аспектов, за что в некоторых ипостасях стала называться философией уголовного права. В известном смысле она начала выполнять роль своеобразной культуральной практики, приступила к изучению явлений, которые в юридическом смысле не могут быть названы преступными или вообще противоправными. Но что дальше?

До сих пор безграничные возможности человека по отражению объективной реальности лежат в основе основ многих криминологических исследований. Даже если открыто такой подход не провозглашается, то имплицитно он все равно подразумевается. Научная общественность пока что в основном озабочена вопросом о том, «что» исследуется. Когда предметное поле науки уже почти вытоптано, для демонстрации научной новизны нередко приходится придумывать довольно экстравагантные темы исследования. Определяясь с последней, диссертанты в первую очередь ориентируются на малоисследованные области (предметы). Хотя по старинке научная новизна определяется предметом исследования, криминологи так и не смогли ответить на самый фундаментальный вопрос – вопрос о мериле общественной опасности деяний (надо сказать, не ответят никогда). Количество диссертаций все еще растет как на дрожжах, но воз и ныне там. При этом невыясненным остается вопрос «Как?», а это и есть главный вопрос любой методологии.

Необходимость переключения внимания на гносеологическую составляющую научного творчества вовсе не означает, что в криминологии все онтологические проблемы уже решены, разве что ее остается «допилить надфилем». Нет, ни онтология без гносеологии, ни гносеология без онтологии по отдельности существовать не могут, поскольку без искомого ответа на вопрос «Как?» невозможно ответить на вопрос «Что?», и наоборот. Поэтому настоящая задача методологии состоит в сведении воедино онтологических и гносеологических оснований гуманитарной науки.

Но даже если допустить, что наука начинается с предмета исследования, то для решения частных методологических задач, в данном случае, криминологических, необходимо четко выделить то фактическое, что есть в реальности, есть на самом деле, что может быть действительно познано.

Как оказалось, вокруг таких понятий как «общество», «народ», «преступление», «наказание», «тяжесть преступления», «ресоциализация» и мн. др. мы не сможем создать никакой методологии только потому, что никогда не ответим на вопрос о том, что это такое. В реальности названных явлений просто не существует, хотя это и не мешает нам дать научный анализ деятельности различных социальных систем, существующих в них норм, в том числе правовых, а также разнообразных уголовно-правовых законодательств. Но, обратите внимание, при таком изменении метапозиции (точки обзора) меняется и то, что может подлежать изучению. Во всех последних случаях изучению могут быть подвергнуты не какие-то абстрактные и отсутствующие в реальности категории, а особенности работы человеческой психики, которые теперь хоть как-то могут быть верифицированы и благодаря этому результаты ее работы обретают шанс на достоверность. Иначе говоря, в новой методологии мы вводим еще одно измерение – измерение, которое помогает нам взглянуть на работу нашего познавательного аппарата, мы конвергируем онтологию и гносеологию, после чего отделять их друг от друга уже оказывается бессмысленным занятием. Именно по этой причине здесь предпринимается попытка изучить с точки зрения криминологии не сами понятия преступления, наказания, преступности, преступника и т.д., а то, что подталкивает нас вычленять из реальности и переводить в пространство мышления указанные концепты.

Поэтому, прежде чем говорить о методологии, следует убедиться в том, что та или иная содержательная сфера на самом деле существует, не является лишь плодом нашего воображения. Представителям науки при оперировании категориями вообще нужно отказаться от всего того, на что может наложиться их личный психологический опыт, от того, что не может быть однозначно понято на другом конце провода коммуникации. Математики успешно справились с этой задачей, что придавало и придает ей непостижимую (как когда-то думалось) эффективность.

Настал черед гуманитариев найти аналогичные математическим числам инварианты, которые могут стать отправной точкой исследований.

Что ж, первый сюрприз, с которым нам приходится в таком случае столкнуться, это небеспочвенные сомнения по поводу существования одной из краеугольных категорий социально-гуманитарных наук – категории «общество».

Для большинства гуманитариев, а юристы в данном случае более чем подходящий пример, общество служит своего рода точкой обзора. Чего стоит только признак «нормативности» права. При этом общество рассматривается как коллективное образование обезличенных людей. Представители юридической общественности до сих пор не могут найти окончательные ответы на вопросы о том, что такое законность, справедливость, гуманизм, равенство и т.п. Точнее, все начинается с неких утопических идей, ими же обычно дело и заканчивается. Причина проблемы в том, что не учтен один важный момент: общество – всего лишь абстракция.

В самом простом виде устройство общества на схеме выглядит примерно так (см. рис. 9):

Рис. 9. Схема человеческого общества

 

В традиционном подходе к пониманию общества мы имеем множественность индивидуумов, между которыми существуют различные содержательные связи, отношения. Индивидуум, который не связан с другими такими же индивидуумами никакими отношениями, членом соответствующего общества не является. Как только он вступит в отношения с каким-либо членом общества, так сразу же превратится в одного из них.

Но в первую очередь следует обратить внимание на то, что между индивидуумом и обществом в реальности нет и не может быть никакой коммуникации, ибо по вторую сторону этой диады некому что-либо сообщать. Общение возможно только между людьми, а не между обществом (абстракцией) и его представителем.

Во-вторых, как только индивидуумы перестают реально взаимодействовать друг с другом, они сразу же остаются друг для друга лишь следами в памяти. А то, что у нас отложилось в памяти, и то, что позже происходит в реальности, мягко говоря, не совсем одно и то же. Таким образом, общество – всего лишь мнемонический шлейф отношений каждого из нас с себе подобными. Общество – это конструкт, который сидит в голове каждого, кто считает себя его членом. В этом смысле сколько людей, столько и обществ.

В-третьих, все общественные отношения виртуальны, поскольку они располагаются не где-то между людьми, а в них самих, в каждом отдельном человеке.

Но на самом деле все еще сложнее. Отношения не только могут быть лишь между индивидуумами, и не только в данный конкретный момент времени (здесь и сейчас), но и только между двумя ими. Как только человек предпринимает попытку общения с двумя и более людьми одновременно, он непременно переходит к общению только с самим собой. Такая мысль в науке совсем не нова, другое дело, что ей не придавалось достаточного значения (из-за отсутствия экспериментальных подтверждений она могла использоваться лишь поэтами и художниками). Но и это еще не самое главное.

Коммуникация с другим – это, скорее, желаемое, и далеко не всегда действительное. Наше мышление стереотипно. Нам приходится общаться не столько с самим человеком, сколько иметь дело с его образом в нашем пространстве психического. Эта идея раньше не привлекала особого внимания даже со стороны психологов, поскольку для ее концептуализации требовался парадигмальный сдвиг во всех гуманитарных науках. А почва для этого оказалась подготовлена совсем не гуманитариями, а нейробиологами.

Исследования Д. Саймонса и Д. Левина показали, что мы обычно даже не способны к обнаружению подмены одного человека на другого во время реальных взаимодействий[257]. В процессе «в и дения» мозг пользуется преимущественно не тем, что он черпает из окружающей среды, а тем, что в нем уже есть, т.е. когда-то было положено в архивы памяти[258]. Достаточно лишь упомянуть, что с плоского экрана телевизора наш мозг воссоздает трехмерные модели увиденного, о чем мы задумываемся разве что тогда, когда надеваем 3D-очки. Таким образом, реальность – не основание, а повод для мышления. Повторю сказанное ранее: из реальности «мозг берет» только мизерное количество информации, почти все остальное он додумывает сам. Мозг не реконструирует, не пересобирает в себе 1:1 объекты реальности, не отражает реальность, а активно творит нечто, что станет для него объектом в поле его же мышления, причем всегда в связи со своим собственным (мозга) уже имеющимся содержанием. К слову сказать, с рождения человек не приучен даже различать лица людей, это качество к нему приходит в результате научения. Не случайно многим бывает так сложно различать лица представителей чужой расы, а случается это тогда, когда не было потребности в коммуникации с ними: «вы, …, все на одно лицо».

То есть, когда мы говорим о познании, то не должны забывать о том, что всё всегда происходит внутри одной головы. При данной посылке, естественно, ни о каком обществе как едино понимаемом объекте исследования речи идти не может.

Итак, поскольку в реальности общества не существует, нам остается только заключить, что и ничего «общественного» – общественного сознания, общественного мнения, общественной опасности и т.д. – в реальности нет, все это метафоры. Поэтому достоверность выводов, получаемых путем оперирования данными категориями, невозможна. То же самое относится к «народу», «ценностным ориентирам», «традиционным ценностям», «национальному самосознанию» и пр. Данные понятия, конечно же, могут использоваться в научном обороте, но лишь в статусе привычных жаргонизмов или аппроксимаций, с помощью которых можно выразить общие тенденции. А со временем лучше вовсе от них отказаться. Принятие хотя бы того факта, что чиновник никогда не будет служить государству и обществу, а только своему непосредственному руководителю, становясь покорным участником «команды» данного руководителя (ведь общаться ему предстоит только с реальными людьми), позволяет избавиться от многих иллюзий применительно к борьбе с самыми различными видами преступности, в том числе коррупционной.

Также становится очевидным, что криминология, как и любая другая гуманитарная наука, не может иметь никакой иной цели, кроме как улучшения качества жизни отдельно взятого человека просто потому, что кроме человека для нее не существует и не может существовать иного объекта познания. Достижение отмеченной цели возможно лишь при кардинальном изменении отношения к самой криминологии, которая ради самосохранения просто обязана отказаться от настойчивых попыток смирения человека со своим социальным положением в угоду общественной морали, традициям, привычкам, соответствию ожиданиям со стороны других лиц.

Ситуация в гуманитарной науке начала меняться совсем недавно. Точнее, тогда, когда появилась техника, позволяющая заглянуть в мозговые процессы. Благодаря развитию техники стало возможным изучать не только структуры головного мозга, наблюдать его функции «на приборной доске», но и то, как он на самом деле «отражает», что ранее было скрыто от философов и психологов. Речь идет о нейрофизиологии, которая первой заявила свое право ответить на вопрос о том, «как» человек познает мир. Мышление стало рассматриваться не как сфера идеального, не как черный ящик, а как физиологическая функция организма. Эта наука является своего рода филиалом теоретической физики, которой чужды всякие надуманные понятия типа «ценностей» и «веры», блокирующие интеллектуальный поиск.

Почему это так важно для криминологии? Потому что одним только социальным ракурсом объяснения человеческого поведения ограничиваться никак нельзя. Поведенческое несводимо к личностному, поскольку личность – это уже конвейерный продукт социализации, а инстинктивные действия, стратегии адаптации индивидуума, способности к формирования различных навыков и пр. существуют и без социализации. Тем паче, что и системы социальной регуляции весьма далеки от совершенства[259].

После случившегося «перед нами уже не кризис, а именно конец философии и психологии. Когда все прогрессивное человечество засвидетельствовало «конец истории», окончательный крах всех ценностей, активно развивающаяся нейрофизиология (нейропсихология) «постучала снизу» и неожиданно показала выход из этого сложнейшего тупика» [260]. Уже сейчас связь нейрофизиологии с гуманитарными науками чем-то напоминает детскую игру в «ножечки», причем нейрофизиология почти никогда не промахивается и отрезает у гуманитарного предметного поля все больше и больше «территории».

Положение дел в гуманитарных науках в ближайшее время должно неизбежно и кардинально измениться, и становится очевидно, что любой, кто стремится управлять поведением человека, – и криминолог здесь, безусловно, не исключение, – но не знающий, на каких принципах работает человеческая психика, будет напоминать врача, который, имея на руках современные диагностические приборы, продолжает ставить диагнозы посредством пальпации пульса [261]. Бесчисленное количество концептов, на которых держится методология гуманитарных наук, скоро просто отпадет и будет представлять интерес лишь в качестве музейных экспонатов. Тем не менее, паниковать по этому поводу вовсе не стоит, ведь нейрофизиология не дискредитирует установленные закономерности и другие заслуживающие внимания знания, она даст больше – создаст карту исследуемой нами реальности. Даже если и придется от чего-то отказаться раз и навсегда, сопротивляться этому будет совершенно бессмысленно.

Правда, на этом пути нас подстерегает серьезная опасность. Любое изобретение, как известно, может использоваться не только во благо людей.

В конце главы 3, в которой говорилось о нейробиологии мышления, автор предостерег читателя от поспешных выводов на заданную тему, поскольку приведенные закономерности могут быть использованы двояко: во благо и во вред. Содержащаяся там информация – и полезное орудие, и страшное оружие в руках недобросовестных личностей.

Наивно рассчитывать, что открытия нейрофизиологов будут применены только для пользы человека. Например, учитывая, что люди все больше времени начинают проводить в Интернете, не без оснований можно предполагать использование Сети с целью выявления нейрофизиологического портрета личности с последующей манипуляцией ее поведением. Проект Big Data собирает сведения о поведении пользователей с тем, чтобы использовать их пока только в коммерческих целях. Сложно даже представить себе, как данная информация может использоваться в последующем. Даже сами Интернет-гиганты, типа Google, Apple, Amazon, Yohoo и пр. на сегодняшний день могут не предполагать возможную область ее применения. Интеллект не может не убивать, тем более искусственный, который навсегда останется бездушным алгоритмом.

Пока что прогрессивная общественность обеспокоена утечкой наших персональных, что просматривается на примере скандальной истории с Эдвардом Сноуденом. Но наши сплетни, сокровенные тайны, которыми мы делимся с близкими, вряд ли кому-то интересны. Мы сами себя сдаем с потрохами, занимаясь социальным эксгибиционизмом в соцсетях. Там мы уже так «наследили», что большего от нас и не требуется. Все основные нейрофизиологические параметры, используя которые нами могут эффективно манипулировать, легко сосчитать через запросы в поисковике. Стремительно развивающемуся искусственному интеллекту достаточно «знать» всего лишь наш IP-адрес, чтобы на электронную почту, через контекстную рекламу, поисковую выдачу, спам и т.д. посылать информацию, влияющую на принятие нами нужного авторам алгоритмов решения.

Управление на уровне нейробиологии эффективно потому, что оно происходит в обход сознательных механизмов принятия решения. Уже давно было доказано, что даже примитивная реклама на телевидении оказывает нужный рекламодателю эффект несмотря на то, что сами потребители, боясь показаться легковерными, это отрицают. Какова же будет ситуация, когда нашу реальность будем создавать не мы сами, а алгоритмы, узнавшие о наших глубинных предпочтениях? О людях будет известно все: привычки, вкусы, сексуальные предпочтения, психологическое состояние на текущий момент, даже наличие соматического заболевания, о которых сами люди пока даже не подозревают.

Не хотелось бы заканчивать разговор о будущих отношениях человека с компьютерами на столь пессимистической ноте. Но предупрежден, значит, вооружен. А пока нам нужно двигаться дальше.

§ 5.2. Точка обзора

А.В. Курпатов и А.Н. Алехин в одной из своих работ вводят понятие «точки обзора», которое в методологическом отношении выглядит весьма интересным[262].

Что такое «точка обзора»? Это центр системы познания, которой, вне всякого сомнения, должен являться человек, ибо кроме него познавать некому. «Точка обзора – это прерогатива, а вместе с тем и сковывающий ограничитель процесса человеческого познания… Она определяет прежде всего самого познающего – то, что он есть, каким образом он реализует возможности своего познания, каковы они, как он видоизменяет внешнее, дабы сделать его доступным для себя, для собственного познания… Точка обзора не есть характеристика пространства, она характеризует отношение познающего к познаваемому»[263].

Смысл точки обзора состоит в том, что любое познание несет на себе груз личного психологического опыта познающего, поэтому никакого «объективного» знания и опыта нет и быть не может. Религиозное, философское, научное и иное познание – это всегда индивидуальное познание, а различаются они только тем, куда смещена «точка обзора» познающего – в весь окружающий мир, в Бога, в стороннего для субъект-объектных отношений наблюдателя или куда-то еще. Но при всем при этом думает-то он сам. Сказанное можно проиллюстрировать на примере логического парадокса, известного как «Куча»: одно зерно кучи не составляет, но прибавив еще всего одно зерно, куча также не получается. Как же получить кучу зерна, прибавляя каждый раз по одному зерну, из которых ни одно не составляет кучи? Очевидно, что для каждого наблюдателя будет свое понятие кучи, причем один и тот же человек может выступать в качестве нескольких наблюдателей, к тому же при одном и том же количестве зерен.

Особое звучание в этой связи приобретает категория опыта. Исследователь никогда не начинает познание с чистого листа, он делает выводы на основе огромного количества имплицитных внутренних установок. Вопрос о том, насколько достоверны основания получаемого опыта, остается вне поля зрения. Поэтому необходима перепроверка гносеологического основания, то есть сам опыт и его познание должны быть камнем преткновения гносеологии[264]. Здесь как раз и проявляет свое значение точка обзора, ибо ее изменение во всех без исключения случаях приводит к изменению опыта. К примеру, с позиции позитивизма преступлением является то, что запрещено уголовным законом под угрозой наказаний (формальный подход – первая точка обзора), а с позиции социологического подхода преступление – это то, что причиняет или может причинить вред правоохраняемым ценностям (материальный подход – вторая точка обзора). Формальный подход помещает точку обзора в законодателя, материальный – в общество («объективные закономерности существования общества»). Надо признать, что оба этих подхода – формальный и материальный – не дополняют друг друга, они существуют сами по себе. Суммирование точек обзора не просто ничего не дает, оно невозможно, поскольку за каждой из них скрыт свой опыт. Как говорится, система – это больше, чем сумма составляющих ее элементов. Так что, «два ученых – три мнения» – это не более чем вынужденный компромисс думающих людей. Практического воплощения сумма либо не получит, так как при первом приближении абстракции к реальности начнутся разногласия. И как после этого не признать, что применение даже к коллегии присяжных слова «толпа» – не такое уж преувеличение[265]? Познание может быть только индивидуальным. Ну, а с учетом эпиграфа к первой главе ситуация и вовсе выглядит забавной.

Отсюда очевидным становится кризис собственно юридической криминологии. Знания, стоящие на разных – позитивистском и социологическом – фундаментах, обречены на отсутствие всякого фундамента. Но все гораздо сложнее. Не может быть даже ни позитивисткого фундамента, ни социологического. По поводу первого отмечу, что никакого законодателя как принимающего решение субъекта нет, законодатель – это также абстракция. Результат голосования за законопроект либо задается заранее (спускается сверху), либо подвержен влиянию каких-то случайных факторов, особенно если учесть «компетентность» «кнопкодавов». Что касается социологического подхода, то здесь ситуация аналогичная: как было показано выше, общество – такая же абстракция, в реальности не существующая.

Бесперспективны любые попытки сложить полученные результаты из различных точек обзора. Непосредственность исследования, под которой можно понимать нахождение субъекта познания в одной точке обзора, – обязательное (хотя и недостаточное) требование для получения достоверных выводов. Поэтому криминология, если она все же претендует быть совершенно самостоятельной наукой, а не превратиться окончательно в «уголовную статистику», «уголовную социологию», пусть и с подробными аналитическими отчетами, всегда должна иметь свою собственную точку обзора.

Пока лишь отмечу, что уголовное законодательство само по себе не может служить точкой обзора для чисто криминологических знаний. Что касается данных о совершенных преступлениях (статистики преступности), то на них можно лишь ссылаться, ими можно аргументировать и т.п., но не более того. Статистика преступности не должна быть основанием принимаемых криминологических решений, иначе неизбежно скатывание в статистический фетишизм[266]. Здесь даже не обсуждается вопрос о ценности официальной статистики (криминологи уже давно знают ей истинную цену), которая с учетом постоянных пертурбаций законодательства и латентности преступности с каждым годом все больше девальвируется и в быстро меняющемся мире становится «такой запоздалой».

Отсутствие точки обзора очень часто вынуждает прибегать к абстрагированию, но исследователи преувеличивают его познавательное значение. Последнее само по себе представляет стремление отстраниться от своей, «субъективной», точки обзора. Познающий полагает, что может оценить факты «непредвзято», ведь, они для него выглядят вроде как равнозначными, но при этом он забывает о самом себе. К примеру, составляется анкета, включающая в себя ряд вопросов. Автор намеревается получить ответы от респондентов, полагая, что все заданные вопросы будут одинаково ими поняты, что «на том конце все в теме». При этом еще почему-то забывается старая как мир истина, что ответ может быть заложен в самой формулировке вопросе. Например, спрашивается: «Какие меры предупреждения насильственной преступности, на Ваш взгляд, будут эффективными» (далее идут варианты ответов). Но даже если в этом опроснике напротив каждого вопроса будет стоять вариант ответа «Иное (указать)», это не отменит убежденности исследователя в том, что насильственная преступность подвергается предупреждению (здесь мы не предрешаем вопрос о возможностях предупреждения насильственной преступности, поэтому сказанное следует рассматривать исключительно в методологической плоскости). В итоге само исследование превращается в систему, где «вопросы отвечают сами на себя», не говоря уже о том, что полученную «эмпирику» при желании можно преподнести по-разному: уличить опрошенных в некомпетентности или предвзятости с последующим опровержением результатов логикой своих рассуждений, или как повод к тому, чтобы начать изменять мнение опрошенных.

Кроме того, абстрактное познание невозможно без коммуникации между познающим и познаваемым. При этом познаваемое трансформируется в некую знаковую систему и происходят два явления:

1) познаваемое вырывается из контекста и утрачивает с ним подавляющую часть отношений. Исследователи очень часто осознают это, уже будучи вовсю погруженными в процесс познания, и на ходу пытаются «исправить» ситуацию, охватывая как можно большее (в пределах возможности) количество связей («анкета поехала»);