Родители 90-х – 2000-х. Кто возьмет ответственность на себя?

Вчерашние беглецы от реальности или «эскейперы» (по-нынешнему) подросли и сами стали родителями. И тут обнаруживают свою родительскую несостоятельность. Таков герой повести Юрия Полякова «Замыслил я побег». Он весь изолгался, живет с нелюбимой женой, изменяет ей. Все время находится в состоянии ухода от супруги и… не может уйти. Его болезненное состояние фальшивой, неподлинной жизни приводит к тому, что, когда звонит дочь, он не в силах поднять трубку и поговорить с ней.

Анализируя всю свою прошлую жизнь, в частности, детство, он находит причины в неискренних взаимоотношениях с родителями. Например, однажды отец пил водку «зубровка», а сына попросил солгать матери, что пил якобы пиво. И сына тут же заверил, дескать, - да, конечно же, пиво. Дома обман вскрылся, так как мама героя догадалась спросить, что именно было нарисовано на этикетке. Будущий эскейпер навсегда запомнил урок того, как взрослые, часто походя, напрасно лгут на каждом шагу. Родители приучили его ко лжи, когда не позволяли ему встречаться с любимой девчонкой, а на его желание жениться на ней, только услышав, что она «лимитчица», просто выгнали его из дома.

Конец его печален: герой не вынес жизненных противоречий, и ради того чтобы не выяснять отношений с двумя женщинами одновременно, он решает уйти из жизни. Всю жизнь избегая ответственных решений, он предпочел сбежать и на этот раз.

Когда отцы столь безвольны, что не в состоянии справиться с ребенком, а тем более сродниться с ним, взять на себя ответственность за него, за дело берутся матери. Ей, женщине, часто приходится одной все решать, – такова нынешняя реальность.

Вот и героине рассказа Людмилы Петрушевской «Свой круг» приходится не просто принимать решения, а еще и выстраивать хитроумные психологические ходы, благодаря чему людям кажется, что решение приняла не она. «Женщина слаба и нерешительна, когда дело касается ее лично, но она зверь, когда идет речь о детях», - записывает в своем дневнике героиня повести Петрушевской «Время ночь». Снова возникает образ женщины-домоправительницы (родом из повести Трифонова «Другая жизнь»). Но в отличие от героини Трифонова, героине рассказа «Свой круг» «другая жизнь» не светит не только потому, что она больна смертельной болезнью, но и потому, что не строит иллюзий относительно окружения. Она хорошо изучила человеческую породу и умело играет на людских слабостях. И она обладает известной долей цинизма, который, однако, помогает ей устроить судьбу ее сыну. Чтобы пробудить людей от нравственной глухоты, мать избивает в кровь ни в чем не повинного собственного сына, дабы они, в том числе отец мальчика, возмутились и не дали сгинуть ребенку в детском доме, так как она знает, что скоро умрет. Она готова пожертвовать любовью мальчика к себе (хотя в душе она надеется, что сын разгадает ее уловку), только бы ему было хорошо. Поистине, в ней действовал настоящий материнский инстинкт. Ее подвиг матери вызывает восхищение. Но только вот конечный результат мне кажется сомнительным. Не лучше ли ребенку быть одному, в детдоме, чем оставаться с таким ничтожным отцом?

Иногда и матери сдаются перед трудностями воспитания своих чад. Слишком те непонятны, нынешние дети. Они замкнуты, циничны. Очень часто ограниченны, избалованны, поверхностны. Как пробиться к их душе? Что сказать им? А если еще сам в себе не разобрался? Ведь родители – это вчерашние дети. Дети 80-х, когда были порушены устоявшиеся нравственные ориентиры, и так много всякой дряни хлынуло из-за рухнувших границ. Как мы тогда переживали полный раздрай в душе! И многие потерялись, так и не смогли себя раскрыть, реализовать. Чему же «поколение Х» способно научить своих детей? Потому и растут дети, как беспризорные.

Вот характерная исповедь матери из «Года обмана» Андрея Геласимова. Мать пишет письмо сыну: «Мой сын. Я очень любила тебя. В самом начале обожала таскать тебя на руках. Носила до четырех лет. Мама говорила – отпусти, надорвешься. Но мне нравилось. Знаешь, такое удивительное ощущение. Ты был похож на младенцев с картин итальянских мастеров. Ангельское существо по имени «путти». Мне всегда хотелось взять их на руки. Пыхтел, карабкался изо всех сил. Потом засыпал, зажав в кулачке мои волосы. У тебя была невероятно нежная кожа. Можно было часами держать твою ручку в ладони, пока ты спишь. И гладить. Мне нравилось гладить тебя.

Но потом все переменилось. Все стало гораздо сложнее. Нельзя было просто взять тебя на руки и усыпить. У тебя появилась какая-то жизнь вне меня. Без меня. И даже против меня. Появились какие-то плечи. Ты ими стал без конца пожимать. Ты помнишь, когда у тебя возникла эта привычка? Пожимать плечами. Как будто закрывать дверь в свой подвал. Действительно, ты словно переехал в другое место. Перестал приходить ко мне в спальню по ночам. Неужели ты больше не просыпался? Да я ни за что не поверю. А значит, лежал темноте и боялся, но все-таки упрямо не шел ко мне. Упрямо.

Когда ты перестал слышать меня?

Милый Сережа, я так любила тебя, а ты уходил от меня все дальше. Может, надо было родить второго ребенка? Мама все время спрашивала меня об этом, но твой отец не хотел. Он говорил – надо вырастить хотя бы одного человека нормально, мы ведь не кролики, чтобы плодиться как на опушке леса. А я думала – что в этом плохого? Быть белым кроликом на опушке леса среди цветов. Любить друг друга и слушать, как жужжат пчелы. Тебе всегда очень нравилось ловить кузнечиков. Присаживался неуклюжей попой в траву и терпеливо сопел, вытягивая ладошку. Но твой отец говорил – мы не кролики».

«Потом начались твои бесконечные увлечения, которые ни к чему не вели. Отец поощрял их, но, кажется, даже он в конце концов стал раздражаться. Он боялся, что из тебя не выйдет ничего серьезного. Вот чего он хотел – серьезности. Просто так иметь сына он не хотел. Просто сына ему всегда было мало. Ты должен был отличиться. Что означало – ты должен стать таким же, как он. Нормальная мания величия. Даже у самого глупого, самого неудачливого, самого неталантливого мужчины ее всегда хоть отбавляй. Вторичный половой признак. Прилагается к адамову яблоку и волосяному покрову на лице. Мужчинам не нужны сыновья. Им нужно большое зеркало. И чтобы никто не мешал смотреть в него без конца».

Богатый отец выполняет своеобразную «воспитательную программу»: он нанимает «учителя» из числа своих бывших сотрудников с тем, чтобы тот научил его сына «взрослой», то есть сладкой жизни. Да, не всем так везет с отцами, как мальчику из рассказа Фазиля Искандера «Авторитет». Георгий Андреевич, известный физик, озабочен тревогой за сына-подростка, потому что тот совсем не читает книг, а увлечен в основном телевизором, интернетом, спортом. Знакомая проблема, не правда ли? Его больше волнует, сколько денег в бюджете семьи: «Почему мы нищие». Хотя, по меркам физика, живут они ни в чем не нуждаясь. Георгий Андреевич заставляет сына слушать книги, сам читает ему вслух каждый вечер. Но не так-то просто завладеть вниманием ребенка, если ему не интересно.

«И нельзя же все время читать ему вслух. Ему уже двенадцать лет. Боже мой, думал Георгий Андреевич, в этом возрасте меня невозможно было оторвать от книги! Более того, он был уверен, что его успехи в физике каким-то таинственным образом связаны с прочитанными и любимыми книгами. Занимаясь физикой, он заряжал себя азартом вдохновения, который охватывал его при чтении. А ведь счастье этого состояния он испытал до физики. Книга была первична».

Георгий Андреевич решается на хитрость. Он ставит сыну условие: если выиграет у него партию игры в бадминтон, тот будет должен читать книги самостоятельно два часа. Вспоминает все спортивные навыки молодости, входит в азарт и… выигрывает! Сын даже не догадывается, как тяжело дался выигрыш его отцу, ведь тот играл на грани физических возможностей. Он совершил маленький отцовский подвиг во имя своих идеалов.

Когда же оба родителя инфантильны и безответсвенны, на арене борьбы вдруг появляется неожиданный персонаж. Бабушка! Та самая воительница. Она же становится и домоправительницей. Парадоксальная фигура! Она разыгрывает шахматные партии из семейной жизни.

В повести «Время ночь» Людмилы Петрушевской над женскими поколениями одной семьи прямо-таки тяготеет какой-то наследственной рок, ибо тещи почему-то всегда считают своим долгом испортить жизнь зятьям и выставить их из семьи. Героиня-рассказчица тратит немало сил, чтобы женить на своей беременной дочери ее однокурсника, а затем прикладывает не меньше усилий, чтобы выжить его из квартиры: «О ненависть тещи, ты ревность и ничто другое!» Ее можно понять: на руках брошенный малолетний внук, а голова болит от непутевой дочери – юной мамаше-одиночке, как-то не сумевшей вот уже в третий раз уберечься от случайной беременности, о вернувшемся из тюрьмы алкоголике сыне, о впавшей в маразм старухе матери.

Казалось бы, в этом абсурдном, вырождающемся мирке ее семьи все держится исключительно на ней. Она расчищает пространство для внука, так как он – будущее ее семьи, и всю любовь, все упованье она посвящает ему. Отдавая мать в больницу для психохроников, для того чтобы дочери было где жить со своей новой семьей, оно затем разрушала семью дочери, чтобы было где жить сыну, потом выставляла сына, чтобы было где жить внуку… Окружающие не оценили ее усилий. В результате она осталась одна. Она возносит молитву за здравие всех своих любимых. Она рада, что отпустила своих родных, не замучив их любовью.

Бабушка из другой повести – Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» - все же измучила, задушила внука тиранической любовью. Мать оставляет сына под опеку бабушки, для того чтобы устроить свою личную жизнь с новым мужем. Она не собирается навсегда оставить сына, да и отчим ничуть не против ребенка, но бабушка выдумывает всевозможные способы, как отлучить ребенка от родителей.

Она сочиняет для ребенка следующую сказку о карлике-кровопийце. Мама, найдя в Сочи алкаша с манией величия, непризнанного гения, променяла его на сына. Она привезла этого нищего в Москву и поселила его в квартире, купленной для нее отцом, дедушкой мальчика, которую этот пьяница тут же загромоздил своим «творчеством». Карлик-кровопийца хочет, помимо маминой, отобрать и бабушкину квартиру, и дедушкину машину, и гараж, и вообще все вещи этой семьи, вплоть до маленького слоника, хранящегося в буфете. Для этого ему нужно, чтобы все члены этой семьи умерли. И для начала он заразил мальчика золотистым стафилококком (и тут же подарил ему черную с золотыми колесами машину, напоминавшую катафалк). Заразив мальчика смертельной болезнью, карлик-кровопийца принялся за его мать: каждый вечер он подсыпает ей в ужин яд.

Своими методами чрезмерной заботы о здоровье ребенка в сочетании с грязной бранью бабушка превращает жизнь ребенка в кошмар.

Герой, как «эскейпер» 70-х, старается уйти от реальности: двор превращается у него в царство свободы, где он обитает с дружком; он постоянно фантазирует, как герой повести «Белый пароход», придумывает сражение с «мотоциклистами», которых видит в кружочках банана; «казнит» медиков; играет с разными мелочами, доставшимися от мамы: со стеклянным шариком, с пластмассовым кружочком, со старой жвачкой.

История заканчивается благополучно для мальчика: мать крадет его у бабушки. Но вскоре, лишившись смысла жизни, бабушка умирает. А для героев наступит, должно быть, «другая жизнь»?

Дети 90-2000-х. Новые хроники.

В то время как родители заняты личной жизнью или переживают свои неудачи, капитулируя перед новым поколением (пусть даже рядом бабушка-воительница), дети предоставлены сами себе. Но это не та желанная самостоятельность, которой добивались юноши 60-х. Их свобода больше похожа на сиротство.

И вновь хроники. Снова, как в 60-е, появилась лирико-исповедальная проза, повествование ведется в основном от первого лица - последовательно, день за днем, в форме дневника, воспоминаний. Но теперь пробиваются сэлинджеровские мотивы.

А.Геласимов, к примеру, получил такую характеристику от Л.Новиковой в газете «Коммерсант»: «Добротный реалист, напомнивший милое шестидесятничество. Воскресил для ностальгирующего читателя все штампы средней прозы из журнала «Юность» («Коммерсантъ», 2005г., 18 августа)

В самом деле, в повести «Год обмана» перед нами вновь дневник 17-летнего юноши, стоящего на пороге взрослой жизни. Но, быть может, есть отличия от прозы 60-х? Да, есть одна весьма характерная для времени особенность, которая присутствует в тексте: едва уловимая ирония. Такой способ рассказа, когда не замечаешь, в какой именно момент персонаж вдруг становится уморительно смешным, хотя таковым не должен быть (так кажется). Почти издевка, подвох.

Сюжет прост. Богатый бизнесмен нанял для своего сына бывшего сотрудника, чтобы тот научил своего 17-летнего сына, так сказать, пряным тягостям жизни. Таков его воспитательный посыл. Мальчик без сопротивления следует его воле. Матери и вовсе не до сына, она ушла к другому мужчине. Она лишь растерянно рефлексирует на тему отчуждения сына.

Любопытно, что парень в конце концов попадает в ситуацию любовного треугольника, наподобие той, что была представлена в «Хронике времен Виктора Гурова» и затем в «Пушкинском доме». В «Годе обмана», как и в предшествующих образцах, возлюбленная героя, хотя и благоволит к нему, но в итоге предпочитает более зрелого и успешного мужчину (нанятого отцом «учителя жизни»). Когда обман раскрывается, финал остается открытым…

Действительно, что может юный герой противопоставить разрушенным иллюзиям? Он не собирается, как юноши шестидесятых, устраиваться на производство, уезжать на север, искать свое предназначение. Сейчас другое время. Время инертных, мягкотелых людей. И за этого парня всерьез тревожно. Какой путь ему предложить?

Иногда разводишь руками, разговаривая с подрастающим поколением. Недавно я на репетиторском уроке по русскому языку продиктовала ученику в качестве примера по синтаксису цитату Н.Островского: «Жить только для семьи – это животный эгоизм, жить для одного человека – низость, жить только для себя – позор». Мой ученик встрепенулся: «Я не согласен». Напрасно я пыталась убедить его, что правильно жить для людей, для общества, для любимой страны, его не вдохновляли такие перспективы. Что объяснишь новому поколению, у которого нет высоких идеалов? Им все равно, в какой стране жить, они готовы жить только ради своего маленького мирка под названием семья; им все равно, с кем дружить, только б было весело; им не хочется читать книги, интеллектуально и духовно развиваться, ведь жизнь хороша и так, без книг.

Герою С.Шаргунова мерещится героическое прошлое, крик «Ура!», в котором ему слышится простор и поэзия. В той действительности, в которой он обитает, в пору задохнуться. Герой повести Сергея Шаргунова «Ура!» ненавидит пустой, бесшабашный образ жизни, свой и своих приятелей, иногда просто случайных. Они не должны осквернять мою любимую Москву своим взглядом, - негодует он. «Ехали мы по родному городу. Проплывали – здание детсадика, почта, перекресток, палатка цветов, светлая зелень деревьев… И все это осквернено, над всем надругались. Кто? Сидящие в авто. Они еще не сдохли. Перебрасываясь словечками, они скользят глазами по моему городу. Как они смеют смотреть! Что они понимают? Вон старуха пролила пакет молока, стоит над белой лужей в недоумении. Вон ребятишки с пронзительным «ура-а!» бегут через дорогу… А они, героинщики, - из другой реальности, не из этих мест. Не смеют они смотреть!»

И в то же время безвольно едет, волочится с ними на какую-то квартиру, чтобы попробовать какой-то наркотик и почувствовать окончательное омерзение и опустошение. «Подсела уже и меня подсаживает», - подумал я и издевательски согласился: - А как же!» Потому что ему нечего противопоставить подобному существованию в наше безыдейное, продажное время. «Мобилы пищат, как крысята, деньги капают. Общество больно темой денег. Деньги мешают широко дышать».

Вот и приходится ему, подобно старику, с болью «ностальгировать» по тому времени, в котором он еще не жил. Ведь были «времена почище», совсем недавно. «Живой Шаргунов, я в бликах прошлого, в биениях уже истлевших сердец. Думаю о смерти. Мертвецы, подневольные моей памяти, склоняются над постелью. Мягкая постель разверзлась».

«Обычно, поев, говорят: «Спасибо», так и в столовой можно сказать, а в «Макдональдсе» придет в голову «спасибо» сказать? Не противно тут?» - вспоминает он.

Его отцу, священнику, не удалось привести его к Богу. Быть может, в том вина отца? Уж слишком формально он подходил к воспитанию. Однажды в детстве, когда нянька сообщила отцу, что Сережа «плохо говорил о Боге», отец скорбно сетует, отчитывает мальчика. По сути, он отворачивается от ребенка. Он даже не пытается до конца прояснить этот вопрос. Не пытается поговорить с сыном по душам.

«Отец шел ко мне в профиль, заиндевел его ус. Ус шевелился и дергался.

- Христос пролил Свою кровь… Предаешь Христа… Да, Сережа, ты меня разочаровал. Не думал я, что ты такой дурак.

Мы уже стояли у метро.

- Ты меня, конечно, подкосил». И уходит.

Но поразительно, откуда у такого молодого писателя, как Сергей Шаргунов, столь зрелый взгляд на вещи: «Не забывай своих предков. Альбомы храни в шкафу. Я люблю рассматривать седенькие фотки. Дальше мы течем чьей-то красной кровью. Часто в предутреннем сне я чувствую, как каждой косточкой звенит во мне кто-то».

К сожалению, на первый взгляд и у детей к отцам не осталось привязанности. Лирический герой Дмитрия Галковского в романе «Бесконечный тупик», в гигантском полотне русской жизни, сотканном из комментариев к несуществующему тексту во взаимном переплетении, часто вспоминает своего отца алкоголика. Но нет в его рассказах любви и прощения. Он говорит о нем холодно и отстраненно, как и обо всей русской жизни, размышлениям о которой отдана большая часть романа. И все же Галковский назвал свой роман «Путь к Отцу».

Для сравнения, старшее поколение совсем по-другому пишет о таких же отцах. Например, герой Астафьева в «Последнем поклоне», хотя и недолюбливает своего легкомысленного отца-пьяницу, из-за которого, собственно (вернее, из-за его семьи, свекра и свекрови, которые нещадно ее эксплуатировали), и ушла из жизни его молодая мать, но все-таки где-то и пытается его оправдать, мол, смерть всегда сама отыщет свою жертву и свой срок отмерит. А герой Леонида Бородина из рассказа «Этого не было» мечтает исправить свой проступок, совершенный в детстве, когда он, презиравший вечно пьяного отца, выходит из повиновения, забирается на крышу дома и отказывается спуститься, несмотря на истерику отца. Постаревший уже герой воображает, как он очутился в тот момент рядом с собой, маленьким, и принудил его слезть с крыши. И тогда бы не было горького чувства вины перед отцом, который после того случая уже не пришел в себя, спился и умер.

Галковский, размышляя об отце, охватывает взором всю русскую действительность. В начале статьи уже говорилось о том, как государственное действо становится метафорой семейной распри у Михаила Шишкина(«Взятие Измаила»). Есть у современных молодых писателей и тенденция к обратной метафоре, когда семейные отношения вызывают ассоциации с политикой государства.

Так, у Юрия Козлова в «Колодце пророков» читаем рассуждение героини, поссорившейся с отцом: «Вот и в тот раз отец взялся нудно выговаривать Августе за шесть мельхиоровых колечек, которыми она украсила по периметру левое ухо. Она была готова извлечь из уха мельхиоровые колечки, но вдруг поняла, что, в сущности, дело не в колечках, а в несовместимости двух мыслей, воплощением одной из которой (побеждающей) является она, а другой (отступающей по всем фронтам) – отец. Их борьба была неравной. Августа как будто сидела по уши в электронике в танке, отец же брел по полю навстречу танку без оружия и с повязкой на глазах. Он, в отличие от Августы, понятия не имел, что означают шесть мельхиоровых колечек в левом ухе, но некая тень понимания, как явившаяся во сне не по назначению и благополучно забытая поутру формула мироздания, сквозила в нудном морализаторстве моющего после обеда на кухне тарелки отца.

Подобное понимание иной раз сквозило и в поведении больших масс, тем не менее безропотно двигавшихся по определенной ими траектории. Страну сотрясали выборы и референдумы. Их суть заключалась в том, чтобы заставить большинство (таких, как отец) проголосовать за волю меньшинства (шесть мельхиоровых колечек в левом ухе Августы). Августа была так глубоко равнодушна к политике, как равнодушен к разрозненным усилиям отдельных взводов и рот по взятию ничтожных деревень и шатающихся мостов через ручьи полководец, мысленно составляющий план кампании, призванной изменить лицо мира. Она понимала демократию как практическое пособие по руководству стадом. Демократия, по мнению Августы, была тем совершеннее, чем эффективнее действовала технология обеспечения конечного итога так называемого волеизъявления масс. Массы должны были принимать предложенную им волю как свою. Если же добиться этого по какой-то причине было невозможно, они должны были выбирать между подобным, то есть между несколькими проявлениями единой воли.

В России конца ХХ века главным инструментом демократии – электронным пастухом – было телевидение». Далее следует текст о СМИ, об Интернете как средствах манипуляции массовым сознанием.

В другом романе Юрия Козлова «Одиночество вещей» герой – выпускник одной из московских школ Леон Леонтьев – очутился на распутье. Все ориентиры оказались размытыми. Родители Леонтьева раньше преподавали научный коммунизм, который в одночасье из научной дисциплины превратился чуть ли не в исчадие зла. Надежды не вселяла и новая Россия, ввергнутая в коммерческий хаос. Оставалось искать третий путь. Как писал Козлов, «третья Россия, подобно граду Китежу, некогда ушла в глубокие воды и пока не спешила подниматься. Должно быть, были люди-медиумы, ощущавшие сквозь толщу воды связь с ней. Леон себя таковым не считал. Его удел был неприкаянно маяться между двумя чужими – коммунистической и брокерской – Россиями».

Отец и мать продолжают верить в миражи ушедшей эпохи, с горячностью отстаивать прежние идеалы. С удивлением молодой герой смотрит на отца, воспрявшего духом на короткое время: «Леон почувствовал, как отдаляется от обретшего себя отца, как твердеет между ними воздух, превращаясь не в слово – нет, в свободонепроницаемую стену. Потерявший себя, попивающий, парадоксально философствующий, небритый, не могущий починить машины отец был ему неизмеримо ближе, нежели нынешний, вернувшийся в свободонепроницаемость, как в пуленепробиваемый жилет.

Вероятно, тут имел место ущерб в мировосприятии. Только кто из них был более ущербен? Ситуация запутывалась тем, что мировоззренческий ущерб (Леон был в этом абсолютно уверен) имел такое же право на существование, как и так называемая норма. Поскольку один лишь Господь Бог, несущий в светящемся мешке за спиной Нелидово, доподлинно знал, что ущерб, а что норма. Но молчал, поощряя соревнование, в котором в победителях неизменно оказывалось нечто неизмеримо более худшее, нежели норма или ущерб».

«Каким-то он сделался многоликим, обретший под ногами почву отец. Прежде он был одинаков – подавлен, неуверен, растерян – со всеми: с Леоном, матерью, сантехником, врачом, членом ЦК КПСС, директором Института Маркса – Энгельса – Ленина, однажды вечером смятенно позвонившим ему домой. Нынче же меньше чем за час: вдохновенно-победителен в райкоме-горкоме, вельможно-вымогающ с Апресяном, презрительно-высокомерен по отношению к свернувшей в трубочку заявления на ремонт очереди. Леону открылось, что свободопроницаемый человек неартистичен, высокомерен и скучен, как… Господь Бог. В то время как свободонепроницаемый – эффектен и театрален, как… сатана.»

В данном контексте можно также вспомнить роман Николая Шипилова «Детская война». Вывод писателя: когда власть бросает свой народ на произвол судьбы, то возникает хаос и безотцовщина, а страна превращается в сплошное сиротство. Вот что пишет молодой герой в своем письме к другу: «…Как быть и что делать, Борька? Мне от природы было даровано уважение к людям плюс любознательность и уменье взлететь над землей, а если б упал, то крыльями бы ее обнял, землю: кто ты, чудо? В поселке я знал каждую бабушку, каждого деда по имени и фамилии, по кличке и одежде: я только сейчас понимаю, что был чудным ребенком, чашей, полной любви и доверия к миру, это была смелость неведенья, вечная жизнь ежечасно. Что случилось со мной и людьми, господин майор, бывший товарищ, а ныне друг? Надобно меня на переплавку, а за других не отвечаю, но многие из них хуже меня. Они хуже, а я страшней. Есть у меня нахохленная, вымокшая в слезах мыслишка: уехать в северную деревню, жениться на светлоглазой, нормальной, спокойно идущей утром на работу женщине, но кто я ей? Что я умею для нее? А ведь она меня полюбит, мою оболочку будет ласкать, рубаху мою стирать, щи варить станет. Станет говорить, что я умный, уестествлять меня станет: а какой у меня ум? Честь ведь ум-то рождает, и нет мне покоя, Борька, пока я досыта не напьюсь унижения врага, пока не отомщу за поругание детского нашего народа и не погибну с улыбкой, как мой учитель чаяновец, который купал меня в обских прорубях…»

Таким образом, пора сделать вывод из нашего исследования, что в России как «поэт больше, чем поэт», так и тема «отцов и детей» больше, чем тема «отцов и детей». Всегда, еще со времен Тургенева и до наших дней, проблемы поколений в русских романах диагностировали состояние общества, отражали политические процессы в нем. В нашем обществе проблема уже достигла своей критической массы, коль скоро после сериала «Школа» общественность была буквально взорвана дискуссиями по проблемам воспитания. Значит, следует уделить ей особое внимание. Разобраться в актуальной проблеме поможет ответ на вопросы: «Куда мы идем?», «На какие нравственные ориентиры мы должны указывать будущему поколению?», «В чем и как убеждать их?». И нужно создавать новые романы об отцах и детях! В них назрела необходимость.

 

Притча

Сердце матери

 

Роми родился в хорошей семье и, окруженный любовью и заботой родителей, вырос умным и добрым юношей, к тому же хорошо сложенным и крепким. Пришла ему пора шагнуть в соблазняющий мир любви. Ищущее сердце всегда находит объект вожделения. И встретилась на пути нашего героя прекрасная Виола - стройная голубоглазая блондинка с очаровательным лицом белее снега. Редкая красота ее, достойная кисти художника, в мгновенье пленила сердце парня и зажгла в нем пылающую страсть. Нельзя сказать, что чувства, переполнявшие Роми, остались неразделенными. Виоле нравилось внимание, и она с благосклонностью приняла любовную игру, тем больше распаляя юношу.

И тем больше росла тревога матери, наблюдавшей за безрассудной влюбленностью сына. Видно, чувствовало ее сердце что-то неладное... Но не смела она встать на пути желаний родного создания. Да и можно ли обуздать искрящуюся энергию чистой любви?

Однажды вернулся Роми после свидания с Виолой печальнее смерти. Екнуло сердце матери, встретившей его у порога.

- Кто посмел обидеть мою кровинушку? - спросила женщина, взяв сына за руки. - Какое облачко затмило твою улыбку?

Искренний с матерью с детства, юноша не утаил своих переживаний и сейчас.

- Для меня нет на свете никого добрее и милее тебя, мама. Такой же я представляю себе и Виолу. Ее взглядом смотрит на меня небо, ее дыханием веют ветры, ее голосом журчат родники. Но Виола не верит в мои чувства. В доказательство моей любви она требует принести к ее ногам сердце матери. Но разве любовь нуждается в таких жертвах, мама?

С минуту молчала мать, собираясь с чувствами. Сердце ее, полное любви к сыну, затрепетало и забилось чаще. Но ни одна жилка на лице не выдала ее волнения. С ласковой улыбкой она сказала сыну:

- Птенчик мой ненаглядный, человек познает жизнь благодаря любви. Все живое в мире окутано и проникнуто ею. Но дорога любви полна опасностей. Не ошибся ли ты в своем выборе, сын? Не ослепила ли блистательная Виола твой разум? Как женщина и будущая мать, она не может не знать, что сердце матери изначально бьется в ее ребенке. Если Виолатакже искренне благоволит тебя, как и ты ее, она поймет и ответит взаимностью. Нельзя позволять неудачам разрушать себя. Надо верить и уметь ждать.

Но время не смягчило непреклонность Виолы, словно ядовитая змея укрылась под красивой личиной и питала ее ненасытную злобу.

День ото дня сох юноша на глазах у матери. Прежде веселый и общительный, он замкнулся в себе.

Невыносимо больно было матери видеть его увядание. И боль усиливалась от сознания бессилия помочь сыну, как-то облегчить страдания его. Мать не могла мириться с безысходностью, отнимавшей у нее дитя. В одно утро она сказала сыну:

- Безрадостно мне видеть, как горе съедает тебя. Нет смысла мне в жизни такой. Возьми мое сердце и неси своей возлюбленной!

С этими словами она вырвала из груди свое сердце и протянула сыну. Горько рыдая, понес юноша в своих дрожащих руках сердце матери. Ноги его подкосились от безмерного волнения, и он упал.

- Тебе не больно, сын мой? Не ушибся ли ты? - спросило сердце матери с трепетным волнением, затем содрогнулось… и замерло. Холодная печаль сковала душу осиротевшего юноши. И тогда осознал он, какую непоправимую ошибку совершил.

- Прости меня, мама. Я споткнулся… Но не сейчас, а еще раньше…

 

Евгений Карпов

Меня зовут Иваном

 

В самом конце войны немцы подожгли танк, в котором Семен Авдеев был башенным стрелком.

Двое суток слепой, обожженный, с перебитой ногой Семен ползал меж каких-то развалин. Ему казалось, что взрывная волна выбросила его из танка в глубокую яму. Двое суток по шагу, по полшага, по сантиметру в час он выбирался из этой дымной ямы к солнцу, на свежий ветер, волоча переломанную ногу, часто теряя сознание. На третьи сутки саперы нашли его чуть живого на развалине древнего замка. И долго удивленные саперы гадали, как мог попасть израненный танкист на эту, никому не нужную развалину...

В госпитале Семену отняли до колена ногу и потом долго возили по знаменитым профессорам, чтобы они вернули ему зрение.

Только ничего из этого не вышло...

Пока окружали Семена товарищи, такие же, как он, калеки, пока с ним рядом был умный, добрый доктор, пока заботливо ухаживали за ним санитарки, он как-то забывал о своем увечье, жил, как все живут. За смехом, за шуткой забывал горе.

Но когда вышел Семен из госпиталя на городскую улицу — не на прогулку, а совсем, в жизнь, то вдруг ощутил весь мир совершенно иным, чем тот, который его окружал вчера, позавчера и всю прошлую жизнь.

Хотя Семену еще несколько недель назад сказали, что зрение не вернется, он все-таки таил в сердце надежду. А сейчас все рухнуло. Семену показалось, что он опять очутился в той черной яме, куда его забросила взрывная волна. Только тогда он страстно хотел выбраться на свежий ветер, к солнцу, верил, что выберется, а сейчас не было той уверенности. Тревога закралась в сердце. Город был неимоверно шумным, а звуки какими-то упругими, и ему казалось, что если он сделает хоть один шаг вперед, то эти упругие звуки отбросят его назад, больно ушибут о камни.

Позади госпиталь. Вместе со всеми Семен ругал его за скуку, не чаял, как из него вырваться, и вот теперь он стал вдруг таким дорогим, таким необходимым. Но туда не вернешься, хоть он еще совсем рядом. Надо идти вперед, а боязно. Боязно кипучего тесного города, но больше всего боязно самого себя:

Вывел из оцепенения Семена Лешка Куприянов.

— Эх, и погодка! Теперь бы только с девчонкой погулять! Да в поле, да цветы собирать, да бегом бы.

Люблю подурачиться. Ну, пошли! Ты чего уперся?

Они пошли.

Семен слышал, как скрипел и хлопал протез, как тяжело, с присвистом дышал Лешка. Это были единственные знакомые, близкие звуки, а лязг трамваев, крики автомобилей, детский смех казались чужими, холодными. Они расступались перед ним, обегали стороной. Камни мостовой, какие-то столбики путались под ногами, мешали идти.

Лешку Семен знал около года. Небольшого роста, он часто служил ему вместо костыля. Бывало, лежит Семен на койке и кричит: «Нянечка, дай костыль»,— а Лешка подбежит и пропищит, дурачась:

— Я тут, граф. Дайте вашу белейшую ручку. Положите ее, светлейший, на мое недостойное плечо.

Так они и ходили в обнимку. Семен на ощупь хорошо знал Лешкино круглое, безрукое плечо, граненую стриженую голову. И вот теперь он положил свою руку Лешке на плечо и на душе сразу стало покойней.

Всю ночь они просидели сначала в столовой, а потом в ресторане на вокзале. Когда шли в столовую, Лешка говорил, что они выпьют грамм по сто, хорошенько поужинают и уедут с ночным поездом. Выпили, как уговорились. Лешка предложил повторить. Семен не отказался, хотя вообще выпивал редко. Водка сегодня шла удивительно легко. Хмель был приятным, не одурял голову, а будил в ней хорошие мысли. Правда, на них невозможно было сосредоточиться. Они были верткие и скользкие, как рыбы, и, как рыбы, выскальзывали, пропадали в темной дали. От этого на сердце становилось тоскливо, но и тоска долго не задерживалась. На смену ей приходили воспоминания или наивные, но приятные фантазии. То Семену казалось, что однажды утром он проснется и увидит солнце, траву, божью коровку. А то вдруг появлялась девушка. Он отчетливо видел цвет ее глаз, волос, ощущал нежные щеки. Эта девушка влюблялась в него, в слепого. О таких много рассказывали в палате и даже книжку вслух читали.

У Лешки не было правой руки и трех ребер. Война его, как он говорил со смехом, разделала под орех. Кроме этого он был ранен в шею. После операции горла он говорил прерывисто, с шипением, но Семен привык к этим, мало похожим на человеческие, звукам. Они меньше раздражали его, чем баянисты, игравшие вальс, чем кокетливое воркование женщины за соседним столом.

С самого начала, как только стали подавать на стол вино и закуски, Лешка весело болтал, довольно смеялся:

— Эх, Сенька, ничего на свете так не люблю, как хорошо убранный стол! Люблю повеселиться — особенно пожрать! До войны мы, бывало, летом всем заводом выезжали на Медвежьи Озера. Духовой оркестр да буфеты! А я — с гармошкой. Под каждым кустом компания, и в каждой компании я, как Садко — желанный гость. «Растяни-ка, Алексей свет-Николаевич». А что ж не растянуть, если просят и винишко уже наливают. И какая-нибудь голубоглазая на вилочке ветчину подносит...

Выпивали, закусывали, тянули, смакуя, холодное густое пиво. Лешка продолжал восторженно рассказывать о своем Подмосковье. Там у него в собственном домике живет сестра. Она работает техником на химзаводе. Сестра, как уверял Лешка, обязательно полюбит Семена. Они поженятся. Потом у них пойдут дети. Игрушек у детей будет сколько хочешь и какие хочешь. Семен их наделает сам в артели, где они будут работать.

Скоро Лешке стало трудно говорить: устал, да и, казалось, перестал верить в то, о чем говорил. Больше молчали, больше пили...

Помнит Семен, как хрипел Лешка: «Пропащие мы люди, лучше б нас поубивало совсем». Помнит, как тяжелее становилась голова, как темнело в ней — светлые видения исчезали. Веселые голоса и музыка окончательно вывели его из себя. Хотелось бить всех, громить, Лешка шипел:

— Не езди домой. Кому ты там нужен такой?