Книгопечатание стало фактором формирования и стабилизации языков

<гс? Далее (р.83, 84) Льюис противопоставляет «классич­ность» ренессансной школы устной свободе и раскованно­сти средневекового обучения латыни, ссылаясь на пример Гевина Дугласа, епископа Дункельдского. Поразительная вещь: Дуглас был гораздо ближе к Вергилию, чем мы. Как только мы начинаем это понимать, примеры приходят сами собой. «Rosea cervice refulsit»: «her nek schane like unto the rois in May»²²⁶. Или, может быть, вы предпочитаете драй-деновское «She turned and made appear her neck reful­gent»?²²⁷ Ho refulsit для римского уха, вероятно, звучало не так «классично», как «refulgent» для английского. Ско­рее оно должно было звучать как «schane»²²⁸.

То, что нам кажется «классическим» в семнадцатом и восемнадцатом веках, связано с широким слоем латинских неологизмов, которые были привнесены в английский язык переводчиками в начальный период развития книгопечата­ния. Р.Ф.Джонс в «Триумфе английского языка» уделяет особое внимание теме неологизмов в национальном языке. Он также детально рассматривает два вопроса, непосред­ственно связанных с печатной формой любого языка, а именно закрепление орфографии и грамматики.

Февр и Мартен в главе «Печать и языки» «Появления книги» указывают на «важнейшую роль печати в форми­ровании стабилизации языков. До начала шестнадцатого века» формы письменной речи, латыни или национального языка, «эволюционировали вслед за разговорным языком» (р.477). Рукописная культуре была не способна стабилизи­ровать язык или превратить его в унифицирующее средст­во общенационального общения. Медиевисты утверждают, что в средние века словарь латинского языка был невозмо­жен, поскольку средневековый автор был совершенно сво­боден в определении своих терминов, сообразовывая их

²²⁶ Ее шея засияла, как майская роза (лат. и англ.). — Прим. тр.

²²⁷ Она повернулась, открыв взорам свою сверкающую шею
(англ.). — Прим. пер.

²²⁸ Сиявшую, блестевшую (англ.). — Прим. пер.

лишь с меняющимся живым контекстом. Ему бы попросту не пришло в голову, что значение слова может быть за­креплено с помощью какого-нибудь лексикона. Подобным образом до появления письма слова не имели ни внешних «знаков», ни значений. Слово «дуб» и есть дуб, скажет че­ловек, не владеющий письмом, иначе как бы оно могло на­зывать дуб? Но книгопечатание имело такие же далеко идущие последствия для языка во всех его аспектах, как и в свое время письмо. Если в средние века языки претерпе­ли значительные изменения даже за период с двенадцато­го по пятнадцатый века, то «с начала шестнадцатого столе­тия дела обстояли совсем иначе. А к семнадцатому веку везде уже полным ходом шел процесс кристаллизации

языков».

Как указывают Февр и Мартен, если средневековые канцелярии предпринимали значительные усилия для языковой стандартизации канцелярских процедур, то но­вые централистские монархии ренессансной поры стреми­лись уже к закреплению языков. Новый монарх, повинуясь духу книгопечатания, охотно принял бы законы про уни­фикацию не только религии и мышления, но и орфографии и грамматики. Сегодня, в век электронной симультанности все эти политические стратегии делают крутой разворот в противоположную сторону, начиная с тенденции к децент­рализации и плюрализму в большом бизнесе. Вот почему теперь нам становится понятной динамическая логика пе­чати как централизующей и гомогенизирующей силы. Дело в том, что сегодня влияние печатной технологии встречает жесткое противодействие со стороны электронной техно­логии. В шестнадцатом веке вся античная и средневековая культура находились в точно такой же конфликтной ситу­ации по отношению к новой печатной технологии. В Герма­нии, более плюралистичной и разношерстной национально, чем остальные страны Европы, «унифицирующее влияние печати на формирование литературного языка» оказалось поразительно эффективным. Как пишут Февр и Мартен (р.483):

Лютер создал язык, который во всех отношениях уже является современным немецким языком. Широкое распространение его произведений, их литературные

достоинства, тот квазисакральный характер, каким в глазах верующих обладал текст Библии и Нового Заве­та, им переведенный, — вследствие всего этого его язык вскоре стал почитаться как образец. Благодаря своей общедоступности... термин, вводимый Лютером, в конце концов получал признание, и множество слов, употреб­лявшихся лишь в средневековом немецком языке, ста­ли общеупотребительными. Слово Лютера утверждало себя с такой властностью, что для большинства печат­ников словарный состав его языка стал обязательной нормой.

Прежде чем обратиться к примерам того же стремления к регулярности и унификации в Англии, следует вспом­нить о подъеме структурной лингвистики в наше время. Структурализм в искусстве и критике, как и неевклидова геометрия, имел свои корни в России. Термин «структура­лизм» не выражает присущей ему как методу идеи инклю­зивной синестезии, взаимодействия многих уровней и ас­пектов двухмерной мозаики. А ведь именно такой тип со­знания в искусстве и литературе Западной Европы систе­матически подавлялся с помощью Гутенберговой техноло­гии. И вот он возвращается, к счастью или к несчастью, в наше время, о чем свидетельствует приведенная ниже ци­тата из недавно вышедшей в свет книги

229.

Язык утверждает свою действительность в трех ка­тегориях человеческого опыта. Первая категория — это значения слов; вторая — значения слов, вправленные в грамматические формы; и третья, по мнению автора этой книги, самая важная, — это значения, которые не вмещаются в грамматические формы, но, однако, таин­ственным и чудесным образом открываются человеку. Именно этой последней категории и посвящена данная глава, и ее главный тезис заключается в том, что мысль должна сопровождаться критическим пониманием от­ношения лингвистического выражения к глубочайшим и важнейшим интуициям человека. Далее мы попыта­емся показать, что язык становится несовершенным и

неадекватным, когда начинает зависеть только от слов и форм и когда некритически полагают, что этими сло­вами и формами исчерпывается язык во всей его полно­те. Но это не так, потому что человек не владеет язы­ком. Сущность человека как земного существа в том, что он и есть язык.